* * *

Одинокая в мире звезда!
Ни души, ни печали, ни тела...
Для чего ж ты так долго летела,
Быть звездою давно перестав?
Только свет — безначальный и злой...
Не томит, а скорее томится,
Обдавая сияющей мглой
Все к нему обращенные лица.


Предзимье

И всюду будет жизнь как валенок без пары,
Забытый у плетня в преддверии зимы.
Куда б ты ни уплыл, какие б злые чары
Тебя ни унесли на колеснице тьмы —
Везде отыщешь кров, просевший от заботы;
Везде одни и те ж морщины на челе,
Да горький самогон, как пасынок свободы,
Да сиротливый быт, глядящий из щелей.
Но близко торжество твоей глухой равнины;
Вот-вот, еще чуть-чуть — и озарится вся
Под низкою луной, средь звездной ночи дивной,
Нездешней красотой и снегом просияв!


На смерть Игоря Блудилина

Лежишь в темноте деревенской
И слушаешь звуки в ночи:
Какою-то тайной вселенской
Земля под тобою молчит!
И гнутся задумчиво ветки,
И тихо вздыхает постель,
И где-то, совсем уже редкий,
Тревожит поля коростель.
Исчезла в тумане округа,
И все мы теперь — корабли.
Плывем и не видим друг друга
В виду уже близкой земли.
И друг, обретающий сушу
Сквозь тьму, сквозь туман, забытье...
Что взял он с собой? Только душу.
Бесценную. Только ее.


* * *

От луны — ускользающий свет,
По земле разбегаются тени.
Так легко — будто прошлого нет,
Будто не было бед и смятений.
И такая растрепа душа,
Вслед деревьям склоняясь над миром,
Ясно видит теперь каждый шаг,
Окруженная лунным эфиром.
Будто не было бед и хлопот,
Будто все начинаем сначала,
Будто впрямь, как любимый свой плод,
Нас растила луна и качала.


Воробей

Что-то звездное... Что?.. Не спеши, не спеши
И не множь понапрасну скорбей...
В этой синей тиши, в этой древней глуши
Ты сегодня один, воробей.
Посиди на моем ненадежном окне,
Почирикай в густую листву.
Ты сегодня один, кто заглянет ко мне
И увидит поваленный стул.
А бывало, тебя я с окошка кормил,
Сыпал пригоршни скачущих крох.
Может, нынче тебе этот завтрак не мил
И ты в чем-то учуял подвох?
Тот же день на дворе, то же солнце в траве,
Те же осы летают, звеня.
Даже тот же ползет по стене муравей...
Только нет в этом мире меня.


Ангелу-хранителю

Жизнь стремительно катится к устью
По камням несговорчивых дней.
С затаенной тревогой и грустью
Я все чаще склоняюсь над ней.
И гляжусь в потемневшие воды,
И пугаюсь вечерней звезды —
Где-то там молчаливые годы
За туманом встают из воды.
И в груди шевелится тревога —
Слишком часто теперь перед сном
Не прощенья прошу я у Бога,
Но защиты — в бескрайнем, родном,
Нарастающем в сумерках хоре
Позабытых уже голосов.
Будто впрямь необъятное море
Из моих вырывается снов,
Где тонуть и больнее, и слаще
В милом вихре потерянных лиц;
Где и сам я — земной и пропащий
И не чтивший священных страниц.
Но и к самому темному устью
Уносимый в неправедном сне,
Помню я: с бесконечною грустью
Кто-то руку протягивал мне.


* * *

Вот так и становятся тенью
Любви нашей светлые дни.
Порою мелькнет в отдаленье,
И вспомнишь — ведь были они!
Июньские черные ночи,
Студеный осенний родник,
Реки ускользающий прочерк,
Пронзительный ястреба крик.
И доброго рока над нами
Какой-то незримый пригляд.
Капустниц, летящих на пламя,
Трагически-юный наряд.
И все этой жизни минуты —
А много ведь было минут! —
Мы словно вручили кому-то,
Что нам никогда не вернут.


Прощание с Константинополем

Будто жизнь чужую проживаешь
И особо не переживаешь.
Где-то в глубине еще жива лишь
Память, заменившая слова,
Про сиянье звезд на мокрых соснах,
Про густой средьземноморский воздух
С ароматом хвои и лаванд.
Ждет Царьград, никем не покоренный,
Не российской щедрости хваленой
И не танков легкие колонны,
А поэтов русских голоса.
Львиным молоком[1] окрасив полночь,
Мы махнем за тридевять по полной
И по-русски поглядим в глаза.
А потом у древнего колодца,
Где легко и дышится, и пьется,
В зеленях, овинах и болотцах
Поглядим прощально на восток.
Чтобы снова понимать предвестья
В гущине и дебрях лихолесья,
Русь былая или сила бесья
Бросят душу в гибельный восторг!

О. Р.

Когда-нибудь случится: схлынут годы,
А мы опять останемся вдвоем
И вековой тяжелый сон природы
За водкою вот так же отряхнем.
И вспомнятся луна и ночь в деревне,
Костер в полях, уголья у реки;
Как ты вплетала водяной царевне
В тугой венок ночные васильки;
Как было жутко, холодно и всяко!
Но все же было! Помнишь, жили мы?
Месили снег, а временами слякоть
Дорогой к дому на краю зимы.
Как много же укрылось за стенами,
Где пламя отражалось на стене!
Весь этот дом — он полн воспоминаний,
В нем с каждым годом меньше места мне.
И я боюсь прервать свои скитанья,
Остаться в этом доме у реки.
Боюсь тех снов, что, настигая, ранят.
И вспять зовут, рассудку вопреки!


Холода

Если ветер не просто о жизни —
О минувшем твоем говорит!
То, что память скупей, и капризней,
И, увы, ненадежней обид;
То, что скоро подернутся мраком
Расставанья и встречи твои...
По каким же таинственным знакам
Нам теперь выбираться двоим
Из уснувшей до срока округи,
Из осенней наследственной мглы,
Если духи сомненья и вьюги
Здесь уже обживают углы?
Если сердце не просит, а стонет,
Умоляет уже о любви?
Если даже грядущее тонет,
Растворяясь в озябшей крови?
И какой-то неведомый голос,
Пробиваясь сквозь холод и лед,
Все, что пело в тебе и боролось,
На последнюю битву зовет!