Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АЛЬБЕРТ ЛИХАНОВ


писатель, лауреат премии Ленинского комсомола


СВОЙ СРЕДИ СВОИХ


1

Как непросто это и как неловко — соединить радость и надежду, удачу и победу с грянувшей вдруг бедой и предательством, с безнадёжностью, но и противлением всё–таки, духовным несогласием в единении с простой мыслью — родина–то у нас одна. Да и всё это к отметке совершенно невероятной — 100-летию комсомола, которое следует за оболганным 100-летием Октября.
Что в этом бедламе каждый из нас? Личность или песчинка в океане — безмолвная, движимая волнами, которые не спрашивают тебя о твоих соображениях... или “тварь безответная”, которая всегда будет повторять то, что выкрикивают вздорные фальшивомонетчики “новых” истин?
Но, может, подводя итоги — а их следует подводить каждому, да и делает это всяк по-своему, — стоит просто спросить: а что сделал лично ты? И все ли, что мог, сделал? И чем, какими путами был повязан, чтобы оправдать перед отжитой жизнью несодеянное — насколько замысел был неисполним в силу неодолимости препон, и что может быть услышанным оправданием за неисполненный замысел?
Подлиннее всего, наверное, исповедаться самому перед собой, — не боясь при этом ни осуждений, ни укоров со стороны.

2

Я вступил в комсомол в 1950 году, семиклассником, тогда каждого “испытывали” в комитете школьной организации, спрашивали устав, задавали иные вопросы, и там зачем–то сидела седая старушка, наш завуч, — Мария Николаевна Шельпякова, награждённая за учительствование в войну орденом Ленина. Почему–то меня посадили сначала рядом с ней, и тут она наклонилась ко мне и вдруг спросила шёпотом: “У тебя больное сердце?” Я удивился, мотнул головой, но она продолжила: “А то у тебя жилка на шее так бьётся!”
Наверное, я просто сильно волновался, но вопросы по уставу оказались совсем простыми, потом в райкоме нам вручили билеты. Какое–то время я был комсоргом класса, но, подрастая, жил вовсе не комсомольскими интересами, но зато шесть (!) раз в неделю ходил в спортивные секции, занимался лёгкой атлетикой и лыжами, и меня избрали физоргом школы. Дело было, конечно, в учителе физкультуры — его имя Николай Константинович Сычугов, и мы круто развернули дело. Школа была мужская, некоторых ребят корёжило послевоенное недоедание и дурное окружение, но мы, используя мальчишечье самолюбие и жажду самоутверждения, сделали так, что все, без исключения, были включены во что–то спортивное. Две команды по 30 человек на ежегодной городской эстафете! Своя команда по русскому хоккею. Команда по боксу. Общешкольные соревнования по шахматам и шашкам. Массовая запись в секции детских спортивных школ. И результат — наш 10-классник Женя Брагин устанавливает на Всесоюзном первенстве рекорд Советского Союза по бегу на 800 метров для юношей.
Пацаны, пару лет назад подчинённые местной шпане, вдруг отрекались от хулиганского мира и вступали в секции, пусть даже бокса, но спорт не вооружал их умением драться, а ставил на своё место. Те, кто недавно провоцировал меня на “косалку”, безоговорочно подчинялся моим почти что приказам при, например, расстановках в эстафетах. Мой класс заканчивал школу в 1953-м, и прежде хватало в нем неподчинения, доходившего до бесовства, но за два года до аттестата вдруг неведомо откуда–то — и я думаю, через спорт и возникшее чувство командности — народ стал буквально хвататься за учёбу. Всякий чувствовал, что детство позади, пора отвечать за себя, и как же, например, мы метались по городу в поисках учебника по математике Ларичева — там были задачи по всем разделам математики для поступления в вуз.
И мои дружки, в прошлом хулиганы, матерщинники и задиры, поступили в вузы с первого захода (кроме троих). Один мечтал стать киномехаником и стал, хотя увлекался астрономией. А все остальные, кроме меня, гуманитария, оказались в университетах Москвы и Ленинграда — военно-механическом, институте инженеров железнодорожного транспорта, горном... Командность, стремление победить в спорте привели к победам личным, и я был просто одним из всех. Кстати, коллективный наш, с тремя моими приятелями, областной рекорд 1952 года (малая шведская эстафета для мальчиков) не улучшен до сих пор! И опять же — он был именно общий, и вот это общее было главной сутью того, нашего, времени.
Стоял ли за этим комсомол? В то время, в моем городе и на моих, так сказать, “рубежах”, конкретно, может быть и не стоял. Он был фоном. Но фоном государственническим, который для всех — или для большинства — открывал возможность состояться в жизни.
Из нынешнего, сильно изменённого мира, хочу заметить: одним из способов внушения уверенности во всяких новых поколениях требуется не засилье развлечений, ручных действий и пусть даже умственного напряжения, вроде гаджетов, а засилье бесконечного контактного общения, которое даёт только юношеский спорт.
Не спорт высших достижений — он явится сам по себе из высоких результатов, — а сотни тысяч доступных и бесплатных детских и юношеских спортивных школ, с миллионами детских команд по всем видам спорта. Шесть дней в неделю, когда я после уроков бежал на секцию, не позволяли погибать в безделье, ерунде, дурных выдумках.
А ещё мы много читали. Не буду здесь говорить об этом, потому что в результате этого и сам стал писателем. Но книги с высокими духовными установками в скрепе со спортом сформировали грамотное и деятельное послевоенное поколение, на которое немало чего легло.

3

Уральский университет имени М. Горького, куда я поступил на отделение журналистики, тоже не стал для меня “школой” комсомола, хотя я был знаком с первым секретарём нашего райкома Юрием Мелентьевым. Тогда он ещё учился в аспирантуре истфака, а вырос в директора главного издательства комсомола “Молодая гвардия”, замзава агитпропа ЦК партии и министра культуры РСФСР.
Так вот — комсомол в нашем университете поник и был незримо бит за реакцию на закрытое письмо по поводу культа личности Сталина. Свердловск был далековат от столиц, и студенты, услышав в закрытом письме поток обвинений в адрес только что искренне любимого вождя, задали простецкий вопрос: а где были вы, соратники Сталина, сейчас спрятавшиеся за “закрытое письмо”? Спустя десятилетия я написал и опубликовал роман “Оглянись на повороте, или Хроники забытого времени”, который презентовал, в том числе, в Екатеринбурге. В нём я обозначил вопросы, так и не нашедшие ответа до сих пор — в силу вечного, наверное, не увядающего в любые эпохи, всякий раз измененного, но всё того же неугасающего волюнтаризма.

4

В родном Кирове, куда вернулся после университета, я совершил (или со мной совершилось) несколько событий. Первое — я женился на комсомолке и первом дикторе Кировского телевидения Лилии Александровне, у которой в 1941 году погиб на границе отец-офицер, а в 1945 году мать. На эту тему я напишу повесть “Голгофа”, а “Мосфильм” снимет картину “Карусель на базарной площади”, где главные роли сыграют Регимантас Адомайтис и Сергей Гармаш, — но дело в другом. Дело в том, что эта девочка стала моим духовным тылом, олицетворением совести и доброты. И это именно то, что требовалось для становления мужчины.
Второе — я столкнулся сразу с 50 малышами-сиротами, которых привезли из районного детдома и передали в школу-интернат. От имени газеты и по её поручению я участвовал в “благодеянии”, когда ребят добрые взрослые разобрали по домам, но потом доброта сникла, и дети, за исключением двоих, усыновлённых, вернулись в интернат.
Мне понадобилось 20 лет, чтобы не просто исследовать, но исстрадаться этой бедой. В Кирове, да и разъезжая по Сибири и Дальнему Востоку, я обошёл множество сиротских заведений. Во мне складывались два вектора: литературный, — осмысливал повесть, получившую потом название “Благие намерения”, и организационный — требовалось довести проблемы современного, “невоенного” сиротства до сведения властей и изменить эту систему.
Третьим краеугольным событием стало моё утверждение главным редактором областной молодежной газеты “Комсомольское племя”.

5

Здесь я встретился и подружился с человеком, имя которого, увы, комсомол подзабыл. Его зовут Виктор Тимофеевич Дувакин. Он был секретарем райкома партии, в области начались перемены, и его избрали первым секретарем обкома комсомола. Не только он, но и парторганы готовили обновления всесторонне, и всех не устраивала “молодежка”. Декабрьским утром 61-го меня вызвали в обком партии, вечером я уехал в Москву, там меня разглядывали, в том числе легендарный потом антагонист советской власти, а в ту пору секретарь ЦК Лен Карпинский — утром следующего дня я был уже на областной комсомольский конференции, где утвержден редактором и избран членом Бюро обкома.
Виктор Дувакин был самодостаточный убежденец, человек, намного старше своих коллег равного уровня. И буквально через несколько месяцев, после мартовских выборов в Верховный Совет СССР, во время которых к нам приехал избираться Сергей Павлович Павлов, первый секретарь ЦК комсомола, Дувакина стали готовить в секретари ЦК по селу.
Своей основательностью, правдивым знанием русского села, отсутствием суетности и подобострастия он покорил Павлова. Мне, как редактору, Дувакин доверял безгранично, а с “ляпами” (у кого их не бывает) я приходил к нему сам. Однажды газета вышла без всеобщего девиза “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” (потеряли верстальщики, раньше ведь газеты верстались в металле). Я пришел к нему, протянул экземпляр газеты, пошутил, вроде “Повинную голову топор не сечет”. Он глядел, глядел на первую страницу, ничего не понял и ничего не нашёл, пришлось указать на отсутствующее. Он чертыхнулся. Посмотрел пристально на меня. “Кто заметил?” — “Ну, я, неизвестно даже почему, ещё один-другой из наших сотрудников”. Дувакин помолчал и предложил: “Самим распространяться не надо. Ну, а если сверху позвонят — отсылай ко мне”. Никто больше этого прокола не разглядел. Даже цензура. Впрочем, она тоже должна была бы за такое отвечать, но кому охота?
Дувакин, пожалуй, и разбудил во мне уже взрослое, не комсомольское, отношение к комсомолу. В командировках по районам я был вместе с ним раза два-три, и всегда он на глазах у меня достигал предметной цели. Его встречали первые секретари райкомов партии. Чаще всего он смотрел, ходил, спрашивал и добивался чего–то вместе с ними. Это было разумно, без всяких конфликтов, но с всегдашним установлением сроков. А что за дела? Коммуна молодых животноводов в одном районе, пренебрежительное отношение к ученикам и ученицам главы роно, ну и детские дома, когда я с ним, он не обходил. Тут же выделял деньги из комсомольского бюджета, знакомился с людьми искренне, будто с родней, забытой, но найденной. И связи с ними потом продолжались.
Это длилось недолго. Дувакина избрали секретарем ЦК в мае 62-го, на XIV съезде.

6

Газета наша делалась дерзко, остро, её тираж за несколько месяцев вырос до 40 тысяч (с 10). Сразу после визита С. П. Павлова к нам приехала из Москвы целая бригада, которая выпустила записку об опыте редакции (я её до сих пор не читал), а когда в Москву забрали Дувакина, мне то справа, то слева стали сообщать, что и меня готовятся забрать в златоглавую.
Но Дувакин ничего не говорил, да и я никуда не рвался. И вот тут уже отдел пропаганды (а именно Валерий Ганичев) стал предлагать мне инструкторскую должность. Уехал я, правда, из Кирова в прямо противоположном направлении — в Новосибирск, собкором “Комсомольской правды” по Западной Сибири. Вместе с женой и маленьким сыном. Лиля не побоялась сменить свое звёздное положение на роль детского библиотекаря. Судьба, правда, быстро исправила эту ошибку, её скоро пригласили в телестудию, а когда меня забирали в Москву, всячески уговаривали со мной не уезжать.
Полуторагодовая командировка в Новосибирск занимает в моей жизни важную строчку. Ярослав Голованов, громкоголосый справедливец из отдела науки, кричал на редколлегии, где меня утверждали: “Ты будешь собкором по науке! У нас полно умельцев по селу, по рабочей молодёжи, по комсомольской жизни, а по науке ни одного! Газете надо восстановить отношения с Академгородком!” Тогда эти отношения хромали, и я занялся их восстановлением. Горжусь до сих пор, что был знаком с основателем Сибирского отделения Лаврентьевым, ядерщиком Будкером, генетиком Беляевым, математиками Ляпуновым, Векуа, Соболевым, археологом Окладниковым — кто поминает в столицах их нынче?
А Юра Журавлев, мой ровесник, в те дни моего собкорства получивший Ленинскую премию в одной из сложнейших, да ещё и закрытых отраслей математики! Его избрали в ЦК комсомола, и он был его неболтливым украшением — молодой человек, добившийся сверхпобеды! Позже он станет академиком.
Тогда же я познакомился с ещё одним будущим академиком Анатолием Деревянко, позже он будет секретарем ЦК комсомола по пропаганде — зачем это выдающемуся знатоку археологии, думал я, и лишь иногда спохватывался, когда он прилюдно говорил о чём–то. Это была речь человека из другого мира: другое построение фраз, аргументация, словарь, наконец. Комсомол приближался к высоким сферам науки, а она украшала комсомол, и хотя это не вылилось всё–таки в сложную систему, попытки происходили. Новосибирские же эксперименты системы НТТМ (научно-техническое творчество молодежи), закамуфлированное под комсомол предпринимательство (денежно успешное!), завершились скандалом с кучами неучтенного нала, но к науке отношения не имевшего. Так называемые коммерческие инновации, из которых в Москве чуть позже вызрел Ходорковский и другие молодцы от бизнеса, в Сибири провалились. Моё сознание не способно признать их частью комсомола.
Комсомол происходил от Павки Корчагина — Николая Островского, от молодогвардейцев, от героев Брестской крепости. А в Сибири 60-х годов их последователи жили рядом.
Навсегда в моем сердце Али Алиджанов, перенёсший туберкулёз, заработанный на изысканиях, но воспрявший — тогда секретарь комсомольской организации и главный инженер проекта “Сибгипротранса”, позже — директор этого института, проектировавшего все железные дороги от Урала до Тихого океана, а ещё позже — мэр Новосибирска. А тогда я написал о нем “распашной” очерк в большом формате прежней “Комсомолки” — два подвала, только сверху, так называемый “чердак”. Вдруг звонит главный редактор “Комсомолки”, мой начальник Юрий Воронов, мальчик блокадного Ленинграда, потом — большой поэт. Говорит: “Сейчас позвонил Павлов. Сказал: “Вот так надо писать о комсомоле”. Не радоваться нельзя. Но дело — я всегда это старался отличить от всего другого — было не в “писать”, а в “жить” и “делать”. Алиджанов был таким до конца.
Там же, в Сибири, явилось такая практика — воинские эшелоны новобранцев возглавлял комсорг обкома — им был Володя Саваков, тогда — завотделом военно-патриотического воспитания, много лет спустя — помощник Предсовмина СССР Н. И. Рыжкова. Его приключения в ранге комсорга эшелона я переплавил в повесть, мной самим разок напечатанную и забытую. Но вдруг Свердловская киностудия ставит по ней фильм “Воинский эшелон” (сценарий Валентина Черных). Опять — отвага, мужество, жизнь, где подвиг соседствует с простотой и смехом.
Бывал я и на Запсибе, к примеру. Слыхивал про легендарного бригадира монтажников Николая Петровича Шевченко. И вот в Белгородской больнице, где я недавно оказался, подходит ко мне громадный человек и говорит: “А я вас знаю! Я — Шевченко”. Может, кто–то что–то не поймет, но имена подлинных героев, и не только комсомола, знали все, кто хотел знать и верить в свою собственную жизнь. Только сейчас выяснил: Шевченко из Новокузнецка направили в Старый Оскол, где он построил гигантский комбинат, был там первым секретарем горкома партии, затем председателем облисполкома, а орден Ленина получил на Запсибе, мальчишкой. Имя легендарного монтажника мартенов знала вся Сибирь.

7

Я так жадно вцепился в собственную память о короткой жизни в Сибири, пожалуй, потому, что тогдашнее её дыхание оставляло совсем другой след в душе, лишенной коммерческих помыслов, жадности, рвачества и других подлых, разрушительных, но сущностных по нынешним временам ценностей. Вот досрочно построить домну — да! Провести новую дорогу — да! Открыть месторождение газа в Уренгое — да! И хотелось не только мне, к примеру, а всей стране, чтобы для детей в Уренгое, который только начинался, а народ жил в строительных “бочках”, скорее построили библиотеку. И “Смена”, где меня утвердили главным редактором после тяжелой операции, построила там одну за другой аж две библиотеки — для молодых строителей и для детей и юношества, и обеим власть присвоила имя “Смены”. Они до сих пор существуют, теперь в жилых домах, а тогда рабочие их собирали из деревянных панелей, которые сконструировали в родном мне Кирове, и для меня это тоже была радость. При этом моего звонка начальнику Генштаба Николаю Васильевичу Огаркову — пусть я и был главным редактором “Смены”, которая много писала о нашей армии — оказалось достаточным, чтобы нам, молодежному журналу, и раз, и два выделяли целые эскадрильи военно-транспортной авиации для перевозки воздухом и самих стен библиотек, и книг для них, собранных читателями, и всякого библиотечного оборудования. Правда, во второй раз он сказал мне, обращаясь на “ты”, как к родному:
— Понимаешь, ведь я в Афган даже воду самолетами вожу.
Вот что за времена это были. Я ему ответил, что понимаю, но ведь дорог в Уренгой нет. И все состоялось, как в сказке. И я этим “ты” горжусь по сей день — это не солдафонство было, нет, не грубость, напротив, признание меня своим, делающим дело, общее с заботами маршала Огаркова, а значит, и армии.
“Смена” считалась журналом рабочей молодежи, и мы не могли не писать о тех, кто по призывам партии, по путевкам комсомола и просто по совести своей ехал в Сибирь и на Дальний Восток, чтобы Родине помогать. Мы выпускали целевые номера, посвященные Западной Сибири, Восточной Сибири, Дальнему Востоку, создавая систему молодежного целеполагания, осмысленности выбора жизни теми, кто ехал туда и работал там. И в голову нам не могла тогда пробиться идея, что осваивать эти земли можно за бесплатный гектар, которым тебя одарят облеченные таким правом...
Я горжусь тем, что целая группа наших “журналюг” — “сменовцев” во главе со мной получила медали “За строительство Байкало-Амурской магистрали”, что меня позвали сварить “красный” стык газопровода Уренгой — Западная Европа за построенные там библиотеки.

8

Но отодвинув на время эту могучую практику живого комсомола, хочу вписать несколько фраз о деле не менее могущественном и незабываемом.
Приехав в Москву, я привёз с собой из Сибири разработанную идею: собрать молодые литературные силы тех мест и выпустить книжную библиотеку “Молодая проза Сибири”. В 50-ти томах.
Список авторов, действительно молодых, был наготове, идея — объединить написанное о Сибири новым писательским племенем — наиважнейшая. Павлов идею одобрил, в Госкомиздат РСФСР ушло письмо за подписью секретаря ЦК ВЛКСМ А. И. Камшалова. Через пару дней меня ищет по телефону Иван Григорьевич Падерин — писатель, сибиряк, а в ту пору еще и работник того самого комиздата, куда ушло письмо.
Реакция одна: полный восторг. Большой ЦК уже одобрил. Давайте редколлегию, совместное решение, издательские расчёты, главного редактора издательства уже вызвали в Москву. Предлагалось исполнить проект за 5 лет — по 10 томов каждый год. Обернулось сроком в 10 лет по 5 книг. Прочитано самое малое 250 рукописей. После завершения проекта, где я, по должности, сначала был рядовым членом редколлегии, а завершил библиотеку её главным редактором — но не это главное, — я ощутил идейное завершение смысла соединения Сибири, её истории на всех этапах, живой, на глазах создающейся литературы и молодой крови эпохи, то есть комсомола.
Всё это слилось в единый, высококачественный проект, где присутствовали и народы, населявшие Сибирь, их родовые признаки, и история освоения этой земли русскими первопроходцами, и великая индустриализация, и революция, и пришедшая туда наука и, наконец, молодой порыв современного созидания, который, конечно же, инициировал комсомол.
Я давно знаю и люблю Игоря Ильинского, теперь серьезного ученого — политолога и социолога, лучшего теоретика — да и практика — мира молодёжи. Мы познакомились в Новосибирске, когда я собкорил, а он был первым секретарём райкома комсомола. Редакция поручила мне организовать статью о практике комсомольской жизни, мне рекомендовали Игоря, и он, для меня совершенно неожиданно, отгрохал острую, проблемную и конструктивную статью, которую “Комсомолка” напечатала мгновенно. Её прочитали и тут же забрали Ильинского в Москву. И кем? Ответственным организатором по Всесоюзным ударным комсомольским стройкам Сибири! Конечно, Игорь пахал не в одиночку. Но он буквально не вылезал со строек Братской, Ангарской, Саяно-Шушенской ГЭС. Без представителя ЦК там не решалось ни одно хоть сколько–то важное дело, особенно, когда речь шла о судьбах молодых людей.
Лишь многие годы спустя, я узнал от Игоря его собственную историю. Кто он? Коренной ленинградец, маленький блокадник. Когда это стало возможно, его вместе с сестрёнкой, братом и мамой вывезли из Ленинграда и доставили в Новосибирск. Но и отсюда–то отправили в глубинку, в дальнюю деревню, поселили в рассыпающийся домишко. Холодно, голодно, работы нет, лишь жалкие денежные подаяния, которых не хватало на еду. Отец — офицер, воюет. Мать написала ему отчаянное письмо. Отец обратился к Сталину. И вот однажды в деревню эту, куда не добирался никакой иной транспорт, на коне скачет офицер. Спрашивает правление колхоза, врывается туда, кричит там что–то, выбегает, вскакивает на коня, выхватывает револьвер и стреляет в воздух, и раз, и два! И уезжает. На крылечке появляется убогий деревенский начальник с подручными, бегут к избушке, где обитает эвакуированная семья, и начинают перетаскивать их горький скарб в другую избушку, получше. Оказалось, прискакал офицер из военкомата, сам–то раненный на фронте, и в два счёта навёл порядок! Отец Игоря погиб на фронте, брат умер в этой эвакуации, сестра дожила до седых годов, а он, сквозь ударные стройки и терпеливые труды, вырос в доктора наук, ректора Московского гуманитарного университета, в прошлом — высшей комсомольской школы. Лучший в стране знаток проблем молодёжи, социолог, философ. Дитя войны в высоком смысле слова! Игорь и прозу об этом сам написал. Жаль, поздновато, “Молодая проза Сибири” ушла в историю. Но вот именно так, в соединении с трудом, нравственными установками, с верностью Отечеству, служением ему и слиянием с другими людьми, другими усилиями и иной, но такой же самоотверженной, работой рождалось единство молодых сил по имени комсомол.
Именно вот так в те годы издавалась, а главное, писалась наша 50–томная “Молодая проза Сибири”, столь нужная тем, кто осваивал Сибирь. Растянувшееся на целых десять лет издание этой солидной серии именно этим сыграло нежданно позитивную роль, потому что в неё “успели” войти романы и повести молодых писателей о молодых же героях того самого современного строительства.
Материальный труд сливался с духовностью, и одно служило другому, соединяясь в действующее, а не потребляющее государство, выстроенное народом в буквальном смысле. Сделать это могли люди, верующие в цель. И мы, те, кто был тогда в управленческом, или даже исполнительском ряду комсомола, жили именно этими, духовными, а не собственническими интересами.
Собственничество было делом постыдным.

9

Довелось мне, недолго работая в аппарате ЦК, принять участие и ещё в одном историческом деле. В 1966 году С. П. Павлов решил учредить премии Ленинского комсомола, а мне, как инструктору отдела пропаганды, поручили подготовить все главенствующие документы.
Они “вылизывались” коллективно, такая существовала практика, ну, а имена лауреатов нам в отдел спустили сверху. Всё оказалось в десятку! Список был недлинным, но совершенно уверенным и надёжным: музыка — А. Пахмутова и Н. Добронравов, литература — В. Чивилихин и грузин Н. Думбадзе, кино В. Жалакявичюс за фильм “Никто не хотел умирать”, театр — Киевский ТЮЗ, спектакль “Молодая гвардия”. А посмертно и первому — Николаю Островскому. И денежная часть премии была равна Государственной премии СССР! По крайней мере, это сделать позволили “высшие слои атмосферы” один, первый, раз.
Сама эта награда, существовавшая до слома Советской власти и комсомола, сложилась в объективную систему формирования художественной элиты, служившей народу, а не его “заклятым” друзьям. Если громадные, подчас именно “великие” стройки соединяли миллионы людей труда, то премия формировала взгляды и идеологию творческой интеллигенции. И это ей удалось! Сотни и тысячи деятелей культуры разных народов, а потом и учёных, соединяли воедино советскую культуру — со своей верой в народ, верой в честь и достоинство всех перед всеми. А что и кого соединяет теперь? Деньги под мнимыми девизами лукавых “общественных” премий, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу?

10

В 1976 году я был удостоен премии Ленинского комсомола, а в 1980-м Государственной премии РСФСР имени Н. К. Крупской. Решающую роль в присвоении первой премии сыграл председатель Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков, второй — первый секретарь ЦК ВЛКСМ Борис Николаевич Пастухов.
Пишу об этом с душевной им личной благодарностью, потому что эти две премии стали для меня как два крыла для птицы. Я, получалось, набирал высоту, совершенно не думая об этом. Но в один прекрасный миг уровень общественного авторитета совпал с моими давними печалями о сиротском мире. И помог им.
Я ходил к очень многим, предлагая сделать что–то серьёзное для изменения жизни ребят с такой судьбой. У кого только не был! Встретился один на один с министром просвещения СССР М. А. Прокофьевым. Не пробивалось!
Но вот генсеком ненадолго становится К. У. Черненко. А первым помощником у него бывший работник ЦК комсомола, мой приятель Виктор Прибытков, которому я не раз жаловался на эту истинно национальную беду. И вдруг Виктор звонит мне и говорит: “Неси скорее свою записку!” После того как я её тут же написал, снова звонит: “Поздравляю! Дано поручение готовить Постановление ЦК и Совмина СССР. Поручено Алиеву!”
Скажу только, что Гейдар Алиевич Алиев выполнил эту работу блестяще. В 1985-м появилось первое постановление, перевернувшее сиротский мир. Через два года, став Председателем Совета Министров СССР, Николай Иванович Рыжков позвал меня в Кремль, встретил на пороге своего кабинета вместе с женой Людмилой Сергеевной, и я 3 часа 40 минут рассказывал им о положении детей в СССР. 31 июля 1987 года меня позвали выступить на заседании Политбюро при рассмотрении проекта нового постановления по сиротству. Потом мне шепнули: “Еще ни один писатель не выступал на ПБ по вопросам, литературы не касаемым”.
Комсомол в документе упоминался мельком. И если он исчез в ближние годы, то Детский фонд, сначала Советский, а теперь Российский — живёт и трудится, следуя идеям святости трудного детства — идеям и божеским, и светским, и советским, чему все годы своей жизни верой, правдой и самим смыслом своим следовал комсомол.

11

Получилось как–то не вполне скромно. Написал о себе, но не обо всём комсомоле. В то же время, надо ли мне судить о таком гигантском и историческом деянии и пространстве, как большой комсомол и его достойные дети.
И всё–таки за всё, чего добился и не добился, за всё, что сделал и не сделал, я благодарен и комсомолу, и всему нашему тогдашнему государству, пусть это и звучит высокопарно.
Это тогда передо мной раскрывались двери, это тогда мне предлагали — иди вперёд и добьёшься, это тогда, хотя и не всегда, и не всюду, и не у всех, я мог быть и стал услышанным.
Посчитаю: я вступил в комсомол в 1950-м. Значит, из 100 возможных лет — 68 я если и не числюсь, то полагаю себя верным ему. Как и верным Родине и делу, которому служу во всех своих обязательствах. Из этих 68 двенадцать лет был членом ЦК ВЛКСМ. До ухода в Детский фонд из “Смены” был председателем совета творческой молодежи ЦК ВЛКСМ. Дважды выступал на съездах комсомола.
Так как же я должен думать о комсомоле?
Кто я сам–то для него?
Скажу просто — свой!
Точнее: свой среди своих.