Фотоаппарат

В благолепном и спокойном 1977 году (я, тринадцатилетний подросток, учился тогда в седьмом классе московской средней школы) отец пришёл домой и спросил:
— Хочешь пожить у моря, в Крыму, в санатории?
— Конечно, хочу.
— Можешь поехать на целую четверть. Нам на работе дают для детей путёвки...
Я стал собираться. В мечтах мне виделся роскошный пансионат, пляж, чайки, море, никаких тебе строгих московских учителей, свобода.
И вот меня отправили в Евпаторию, в школу имени Олега Кошевого.
...Это оказался интернат. Самый настоящий интернат. Правда, на берегу моря.
Там собрались ребята и девчонки со всего Советского Союза — из Москвы и Московской области, Томска и Челябинска, Киева и Харькова... Жили мы, ребята и девчонки, в огромных палатах (разумеется, раздельных), в которых стояло по двадцать пять коек.
Что-то было, конечно, в этом интернате и от санатория: нас водили на лечебные грязи, давали кислородный (очень похожий на молочный) коктейль, возили на экскурсии — в Севастополь, Ялту, Феодосию...
Но всё равно отсутствие свободы ничем не заменишь.
Свобода в интернате была, пожалуй, только ночью. Вечерами, после отбоя, все как сумасшедшие болтали — травили анекдоты, обсуждали прожитый день...
А вот в дневное время дисциплина в интернате была на самом деле очень строгая, казарменная. Мы ходили маршем, всегда под прямым углом. Пели песни, скандировали речёвки.
— Кто шагает дружно в ряд?
— Пионерский наш отряд!
— Наш девиз?
— Бороться и искать, найти и не сдаваться! Однако там, в Крыму, в этом суровом и каком-то полувоенном интернате, я впервые очень сильно влюбился. Девочку звали Лена Сидорчук. Она приехала из Киева. Она была высокая и чернявая, её длинные, вьющиеся волосы красиво развевались на крымском тёплом ветру. Я смотрел на неё и понимал: никогда в жизни я не встречу девочки (девушки) прекрасней. Это моя судьба.
Как-то мы с Леной находили возможность уединиться, иногда тайком — после отбоя — выбегали на улицу и болтали, болтали, болтали. Она писала стихи, читала их мне — о природе, о взрослой любви, о "высоком Крымском небе", а я только слушал и восхищался её непостижимым талантом. Пьянящий воздух поздней крымской весны, начинающегося лета, высокие, как любовь, кипарисы, расцветшие и неизвестные мне ранее магнолии, первое сильное чувство... Всё это не могло не влиять на формирование мягкой как пластилин души подростка. Иногда я начинал думать, что жизнь снится мне, что я попал в какую-то непостижимую тёплую и чистую сказку, и хотя здесь, в интернате, полувоенная дисциплина и нужно ходить под прямым углом, может быть, это и замечательно. Как-то здесь всё понятно. Белое — это белое, чёрное — это чёрное. А когда идёшь под прямым углом, даже быстрее доходишь до цели, чем когда пользуешься кривыми путями-дорожками...
Однажды мы с Леной поцеловались. Как взрослые. И я, тринадцатилетний нахалюга, позволил себе прикоснуться рукой к её молодой и сводящей меня с ума груди. Впервые в жизни, да, впервые в жизни я набрался решительности (наглости), впервые в жизни вкусил сладостный запретный плод, о котором тайно стал мечтать, наверное, с шестого класса... Но всё-таки отношения были скорее платонические, ни я, ни она не могли окончательно переступить запретную черту. Не решались. Да и где?
.. .После ужина все мы, ребята и девчонки, смотрели телевизор. Одна программа, как сейчас помню, шла на украинском языке.
Как-то раз Лидия Ивановна, наша суровая воспитательница, женщина лет сорока пяти, всегда носившая строгий отутюженный костюм, спросила нас, школьников:
— Ребята, вы когда-нибудь слышали нехорошие анекдоты про Ленина?
Мы удивились:
— Нет. А разве такие есть?
Не слышали, и хорошо, —  ответила Лидия Ивановна.
На этом все "политические" разговоры были закончены.
.. .В школе мне пришлось несколько раз подраться, чтобы меня не задирали. Сильная драка была с пареньком из Красноярска Геркой Плетнёвым. После этого он меня зауважал.
— Я-то думал, все москвичи — салаги, а ты кремень, хотя с виду вроде и ботан, — сказал Герка. —  Если будут проблемы, обращайся ко мне. Нас, сибиряков, тут целая кодла. Мы любой банде можем навалять...
— Спасибо, Гера, — ответил я. — Если что, обращусь, но пока вроде всё спокойно.
Иногда я убегал на море один, ходил босиком по камням (сам себя лечил от плоскостопия, как мама научила), собирал ракушки, однажды — к своему ужасу! — набрёл на мёртвого дельфина.
Учили в школе спокойно, без надрыва. Лучше, чем в Москве. И спрашивали не так строго. Оценки я получал хорошие. Не было ни одной тройки. Мне легко давались и точные, и гуманитарные предметы. Многие ребята списывали у меня алгебру и физику, диктанты и изложения. Я, разумеется, никому не отказывал.
Школа стояла на самом берегу моря. Глядя в окошко во время уроков, я постоянно видел, как частыми синхронными нырками плыли по морю дельфины.
Проживая в Крыму, я активно тренировал свою волю. Когда я увидел, что мои сверстники, местные аборигены, свободно прыгают головой вниз с пирса в море, я удивился их смелости и решил стать на них похожим. Сделать это было непросто. Однако я переломил себя и вскоре отчаянно нырял в солёную воду с трёхметрового пирса; вода была не шибко тёплая, но всё-таки уже прогрелась к маю. Потом мы стали прыгать в море вместе с Володькой Черепановым, с которым удирали в тихий час на побережье; Володька приехал в Крым из Томска, море вообще никогда раньше не видел. Поначалу он тоже робел, но я его подбадривал, и он стал нырять ещё лучше, чем я: очень плавно входил в плотную солёную воду.
Потом у меня появилось ещё одно экстремальное морское развлечение, от которого даже Володька Черепанов отказался. Я полюбил прыгать в огромную, страшную, пугающую пляжников волну. Она крутила, переворачивала меня в своей стихии, как стиральная машина — бельё. И выбрасывала на берег. Обессиленный, но почему-то жутко счастливый, я лежал на песке.
Там, в интернате, мой другой соученик, Саша Коломийцев из Харькова, прочитал на одном школьном "капустнике" стихотворение "Вересковый мёд". Я был потрясён. Это стихотворение как-то особенно запало в душу. А Саша Коломийцев мне казался настоящим поэтом, почти как Лена. Я мало тогда знал других поэтов.
Однажды в школе произошёл неприятный инцидент. У моего одноклассника — киевлянина Серёжи Смирнова — пропал фотоаппарат. Ко мне подошла наша воспитательница Лидия Ивановна и, строго глядя мне в глаза, сказала:
— Женя, это не ты, часом, украл фотоаппарат у Серёжи? Он тебя подозревает.
Я даже растерялся. Таких претензий мне раньше никогда не предъявляли.
— Нет, — ответил я, — ничего я не украл. У меня и свой фотоаппарат есть, "Смена-7".
— И всё-таки, — парировала Лидия Ивановна, —  нам придётся проверить твой чемодан.
— Пожалуйста, проверяйте, —  ответил я. —  Но только вы ничего не найдёте. Даже если бы я украл, не такой уж я дурак, чтобы хранить украденную вещь у себя в чемодане.
Мы пошли в кладовую. Я открыл свой чемодан и на самом верху (о, ужас!) увидел чужой фотоаппарат. Это был видавший виды, старенький потёртый ФЭД.
— Это чей фотоаппарат? — спросила, нахмурив брови, суровая и непроницаемая Лидия Ивановна.
— Не знаю, — промямлил я. И понял, что случилось нечто страшное. Как теперь докажешь, что ты не верблюд?!
А потом было открытое пионерское собрание. И наш председатель совета отряда, мой товарищ Володька Черепанов, говорил обо мне жутковатые слова ("как ты мог, Евгений, разве так ведут себя советские люди, мы не ожидали...") и даже поставил вопрос на голосование: "Быть Евгению в пионерах или не быть?".
Я стоял посередине класса и, точно главный герой фильма "Всадник без головы", молчал. Уже тогда, в детстве, я понимал, что спорить с толпой, даже если ты прав, бесполезно. Тебя всё равно не услышат и не поймут. И уже тогда я понимал, что молчание — весьма сильное оружие, оно обескураживает оппонентов.
А вдруг он и в самом деле не виноват? Ведь если не оправдывается, то, может быть, правда на его стороне?
Короче, я стоял и молчал. А на меня смотрели десятки глаз моих товарищей и — глаза моей прекрасной возлюбленной Лены.
Именно Лена встала и сказала:
— Володя, ребята, я никогда не поверю, что Женя мог что-то украсть. Это невозможно. Я знаю его, наверное, лучше других.
— Сидорчук, мы всё знаем, знаем, — одёрнула Лену Лидия Ивановна. — Всем известно о ваших отношениях с Евгением.
Лена вспыхнула и села на место.
Володька Черепанов, опасливо глядя на Лидию Ивановну, поставил вопрос на голосование:
— Кто за исключение Евгения из пионеров?
И тут произошло нечто неожиданное, чему я поражаюсь до сих пор.
За моё исключение не проголосовал никто. В самом деле — никто! И даже Володька Черепанов только воздержался.
А потом встал поникший Серёжа Смирнов и признался, что это он сам подстроил кражу, мол, хотел мне отомстить. И разрыдался.
Лидия Ивановна увела его в палату...
Как потом рассказал мне сам Серёжа, он был с детских лет влюблён в Леночку Сидорчук и не мог видеть, как между ней и мной развивается любовь.
Я, разумеется, простил Серёжу.
А класс на него рассердился, ему объявили бойкот. И ему пришлось вернуться домой, в Киев. За ним приехали родители.
А вскоре закончился и учебный год, мы все разъехались по домам, навсегда сохранив нежную память о Крыме.
.. .Мы, крымские одноклассники, до сих пор переписываемся. Серёжа Смирнов, кстати, женился на Леночке Сидорчук, у них сейчас трое детей и пятеро внуков.

Невеста из Питера

С Аришкой, загадочной красавицей из Питера, мы познакомились в девяностые годы на какой-то вечеринке у общих друзей. Дело было в постперестроечном холодном и неухоженном (тогда) Ленинграде. Я пригласил девушку в Москву, в гости.
...В первый же день, как только Аришка приехала ко мне из северной столицы, она вычистила до ослепительной белизны мою не самую, прямо скажем, чистую ванну, перемыла все чашки, тарелки и ложки. При этом она постоянно приговаривала таинственные фразы:
— Маленький хочет купаться в беленькой ванночке, маленький хочет пить из чистеньких чашечек. Жоня (это она меня почему-то стала так называть) должен радовать маленького. Не сорить, не мусорить.
Я не возражал.
Приехала девушка на выходные, а осталась надолго.
По ночам Аришка тоже удивляла меня своей милой оригинальностью. Почему-то как только я засыпал, она толкала меня в бок своим изящным, спору нет, коленом и властно требовала:
— Жоня должен почесать маленькому спинку, а также сделать массажик.
Этому я сопротивлялся, спинку чесать не хотел, массаж делать (тогда!) не умел. Аришку это не устраивало. Она хмурила брови:
— Подлый Жоня устраивает бунтик на кораблике. Маленький бросит Жоню.
В итоге я, трусливый и запуганный подкаблучник, чесал спинку и делал массажик.
Иногда по ночам Аришка учила меня и вовсе каким-то немыслимым вещам, которым я никак не мог обучиться.
— Милый, милый Жоня, — говорила Аришка, — зажмурь глазоньки, сейчас твой маленький черепашонок, ленивый такой черепашонок, научит тебя делать хрю-хрю.
— Какие такие хрю-хрю? — испуганно спрашивал Жоня, то есть я.
— Жоня глупый. Не понимает, — отчитывала меня Аришка, — хрю-хрю — значит хрюкать.
И Аришка демонстрировала, что значит делать хрю-хрю. Получалось по-своему очаровательно.
Рано утром я уходил на работу, рассказывал о нашей семейной жизни секретарше Полине. Она смеялась. Я тоже. Мне было хорошо. И радостно. Потому что впервые за три последних года я жил не один и не был одинок.
Когда я возвращался домой с работы, Аришка кормила меня сытным ужином, потом мы уходили в театр или на концерт либо оставались дома. Жили мы тогда на 3-й Тверской-Ямской улице, в квартире гостиничного типа, среди других неординарных и вовсе небогатых — как правило, сильно пьющих! — личностей. Квартира хоть и в центре, но крошечная — всего девятнадцать квадратных метров. Богатые в таких не живут.
Как-то раз к нам стали стучаться. Аришка спросила наигранным детским голосочком:
— А ктё тям?
— Милиция!
— Мамоськи и папоськи дёма нет, а откливать они мне не лязлесяют.
Менты отвалили.
Аришкин лексикон меня изумлял, как и весь её образ жизни. Слова она творила. Я уважал её, как Хлебникова. Ну чего стоит, например, "ушляндия"! Или такие словосочетания, как "свободные уши" (то есть человек, который охотно слушает собеседника), "зацепились языками" (разговорились)! А фраза "куй железный пока горячий" поражала меня как филолога своей глубинной полисемантичностью. Возможно, конечно, что все эти перлы придумала не сама Аришка. Но, во всяком случае, аккумулировала она в себе нестандартные, яркие вербальные образы несравненно. При этом надо заметить, что никакого образования она не получила, на работу никогда регулярно не ходила, занималась (кроме того, что сдавала квартиру, доставшуюся ей по наследству от дедушки военного) мелкой спекуляцией...
Красота Аришки меня пугала. Длинноногая, кареглазая, молодая (ей тогда было двадцать восемь лет). Светлые волосы до плеч.
Я боялся, что она от меня уйдёт, и я лишусь не только приятной спутницы жизни, но и милой носительницы русского новояза, за которой я иногда записывал всевозможные слова и выражения. Корыстный меркантильный интерес (интерес литератора) подогревал мои любовные чувства. Я не считал и не считаю, что это плохо. Мне представляется, что в основе любой поэзии (если широко!) лежит проза. А прагматичные союзы наиболее прочны.
Потом неугомонной Аришке жить в Москве надоело. Она где-то купила приглашения в Штаты. И мы оказались в Чикаго, городе Аль Капоне и героев кровавого балабановского фильма "Брат-2". В польском-мексиканском районе (на окраине) сняли комнату в коммуналке, хозяйка Аня, американка польского происхождения, брала с нас чёрным налом 250 долларов. Аришка (оказалось, что она наполовину еврейка) устроилась благодаря помощи друзьям из Синагоги кергивером в русскую (иудейскую) семью. Платили ей по тем временам очень хорошие деньги — две тысячи в месяц. Работа кергивером — довольно распространённая в Америке. Это уход за пожилыми людьми. Моя спутница жизни ухаживала за бывшей одесситкой Белой Моисеевной, которой было 82 года. Аришка должна была помочь ей встать утром, пообщаться на отвлечённые темы, подать стакан воды... При этом уборщица и повариха оплачивались отдельно. Аришка могла есть всё, что лежит в холодильнике. Проблема заключалась в том, что находиться у Беллы Моисеевны надо было шесть дней в неделю, и только по воскресеньям (в выходной) Аришка приезжала ко мне, в нашу комнату.
Я скучал без подруги.
Впрочем, бизнес в Америке превыше всего. Тем более что работа была посильной, не изнурительной и хорошо оплачиваемой. Белла Моисеевна оказалась очень общительной и с утра до вечера с ностальгией вспоминала любимую Одессу и ругала "проклятые" Штаты, куда её привезли дети-программисты.
—  Лучше бы я сидела дома, шо я тут не видела, —  возмущалась бывшая одесситка. — Тю, поговорить за жизнь не с кем! А если есть — тильки за баксы...
Российское телевидение работало в её доме почти круглосуточно. Американской жизнью Белла Моисеевна практически не интересовалась, хотя получала всевозможные пособия от своей новой Родины.
.. .Я жил, по сути, один, Аня (моя домохозяйка) этим пользовалась и практически не включала паровые котлы, которыми отапливался её большой трёхэтажный дом. Мы с другими квартирантами (рижанкой Галей, крутившей баранку такси) и киргизом Ашымом (он работал водителем-дальнобойщиком) иногда робко пытались устраивать забастовки и грозили Ане, что переедем в другой дом... Тогда она на время включала отопление.
Правда, когда в воскресенье приезжала Аришка, в доме было всегда тепло. Аня побаивалась Аришку.
Я сделал несколько попыток устроиться на 51 постоянную работу, но безуспешно. Кергивером меня не брали, на стройку приглашали помощником кровельщика, но у меня с детства боязнь высоты, в итоге я иногда подрабатывал с друзьями-мексиканцами на работах по озеленению частных домов — косил траву электрической газонокосилкой, убирал листву, подстригал кусты. В день я зарабатывал примерно 50 долларов.
На жизнь нам с Аришкой хватало.
По воскресеньям мы ходили в польский либо китайский буфет (недорогой ресторан, работающий по принципу шведского стола), наедались там от пуза, либо ездили в даун таун (центр), катались на коньках на искусственном катке, несколько раз даже были в знаменитом Чикагском художественном музее (Арт-институт), где любовались картинами Шагала, Кандинского, Дали...
Ночами слушали арии, которые распевали обосновавшиеся в соседнем доме голосистые и непосредственные мексиканцы.
Так бы мы и жили в Чикаго, но жизнерадостная Белла Моисеевна как-то быстро стала гаснуть на глазах, почти полностью отказалась принимать пищу, пила только воду и вскорости, видимо, от тоски и голода, ушла в мир иной. Диагноз врачей был лаконичный и беспощадный — сердечная недостаточность.
Аришка потеряла работу.
Мы стали думать, что делать дальше?
У нас были небольшие сбережения. Месяца два Аришка пыталась найти работу, но, увы, не получилось. И мы приняли решение поменять в очередной раз место жительства.
Мы переехали в Нью-Йорк. Поселились на Брайтоне, на Корбин Плаза — знакомые русские нам опять-таки сдали комнату.
Я стал как проклятый писать статейки в эмигрантское "Новое русское слово", платили мне тогда, в середине девяностых, 30-50 долларов за статью. Аришка работала уборщицей, мыла полы в богатых домах. Получала примерно тысячу.
Мы начали вживаться в нью-йоркскую жизнь, связи с Чикаго, а тем более с Россией особенно не поддерживали.
Я стал ходить на литературные вечера, выступал с чтением стихов в различных артистических клубах, меня изредка приглашали читать лекции о современной русской литературе в университеты на кафедры славистики.
Аришка мыла полы. В общем, как-то мы перебивались.
Однажды нам позвонили из Петербурга.
—  Аришка, Женька, приветики, это Светик, — защебетала наша общая питерская знакомая, работавшая в городе на Неве парикмахершей и откуда-то узнавшая наш телефон. — Я узнала, что вы в Нью-Йорке... А я получила приглашение в Штаты. И, как ни странно, мне визу дали. Я уже и билет приобрела. Встречайте! Я у вас поживу... Прилетаю в четверг, в аэропорт Кеннеди, в 12.00 по нью-йоркскому времени, рейс 1518.
Мы напряглись. Что значит — поживу? Почему именно у нас? Как долго? Но Светка уже положила трубку.
— Ничего, Жоня, — сказала решительная и добрая Аришка, — мы, русские, своих не сдаём, сейчас спустись в бейсмантик, я там давно припрятала на всякий пожарный случай надувной матрасик. Постелим ей в уголочке, в четверг возьмём трейн, потом на басике доберёмся до аэропортика. А что делать? Мы должны дорожить своей репутацией, а то потом ещё скажут в Питере, что Аришка негостеприимная... Маленький Светку не бросит.
Я покорно пошёл в бейсмант, то есть в подвал, и притащил в нашу комнату хороший надувной матрас.
...Встретили мы в аэропорту Светку, пухленькую, сисястую молодку лет двадцати пяти. Привезли в нашу брайтонскую комнату. Стали думать — куда бы её пристроить, к какому делу приобщить? Она, увы, ничего толком делать не умела. А парикмахеров в проклятом Нью-Йорке — как собак нерезаных.
Как может устроиться женщина, если она совсем ничего не умеет? Правильно, нужно найти приличного мужчину. Главное, не жадного.
Стали мы Светке кавалеров искать. Я сначала всех своих знакомцев, писателей-евреев, в гости пригласил. По очереди, разумеется. Двух-трёх невзрачненьких ребят Светка с Аришкой сразу отвергли. А вот один из последующих произвёл весьма яркое впечатление.
— Джозеф, — представился жених, — я еврей, ортодоксальный, на счету у меня триста тысяч долларов США. Годовой доход — сто пятьдесят тысяч долларов США. Работаю программёром в крупной компании, в свободное время сочиняю стихи. Я имею кооперативную квартиру из трёх комнат в Квинсе стоимостью семьдесят пять тысяч долларов США и дом из шести комнат на южном побережье стоимостью четыреста тысяч долларов США. В Союзе меня звали Иосиф. Здесь я всё изменил. Даже имя. Рашу вспоминаю с ужасом. В Америке я уже двадцать пять лет. Справка о том, что не болею венерическими болезнями и СПИДОМ, у меня с собой. Теперь вы, кажется, знаете обо мне всё. А теперь вы расскажите о себе!
При этом он посмотрел почему-то на Аришку.
Аришка смутилась. И сказала, что она моя гёрлфренд, а невеста у нас — Светка.
Пока Светка что-то мычала невразумительное о себе, мы с Аришкой старательно подливали им чаёк в чашечки и подкладывали в блюдца русские дороженные шоколадные конфеты.
На следующий день Джозеф и Светка сходили в ресторан. А ещё через день она к нему переехала.
Мы вздохнули.
Однако ровно через недельку Джозеф привёз Светку с вещами назад. И прорычал:
— Юджин, вы меня обманули. Вы сказали, что ваша знакомая — порядочная девушка, но она же выпивает, да-да, выпивает, и здорово! Короче, она жрёт как лошадь...
Светка рыдала:
— Я что, вещь, я вещь? Чтобы меня так перевозить с места на место!
Гадкий Джозеф оставался неумолим.
Мы опять стали жить втроём.
Вскорости я догадался, как избавиться от Светки и деликатно подсунул девушке моё любимое "Новое русское слово", где всегда в изобилии печатались брачные объявления.
Светка позвонила по некоторым указанным телефонам.
К нам опять стали ходить женихи. Один даже было согласился взять Светку к себе. Но вскоре опять нарисовался Джозеф и... сделал (о, таинственная еврейская душа!) Светке официальное предложение. Её руки он попросил у... меня.
Светка и Джозеф уехали через полгода в штат Висконсин. Джозеф получил там более высокооплачиваемое место. А через два года он умер от внезапной пневмонии. Все его деньги и недвижимость, разумеется, перешли к Светке. И она сделала нам с Аришкой хороший подарок — две тысячи долларов. Мы долго думали, как их потратить и придумали. Мы купили билеты домой. Домой, в Россию.

Куроедов

В детстве его дразнили "куроед", "кур" — из-за фамилии. Но уже в подростковом возрасте дразнить перестали — он стал известным самбистом, чемпионом Москвы. И все его уже называли только по имени — Володя. Был он взрывным, непредсказуемым, искал всегда на свою задницу приключений, постоянно влезал в какие-то потасовки, если на улице шла драка, обязательно становился её участником, будто не имел страха. Даже если перед ним была толпа — всё равно не отступал. Щуплый, маленький, но отчаянный.
Самбо Володя занимался до 21 года, был призёром первенства Союза, ездил на Европу, но выше полуфинала не пробился.
В 1991 году, во время распада СССР и реставрации капитализма в России, ему стукнуло 23 года.
За плечами была тренерская школа в Малаховке, повешенное на гвоздь кимоно, надорванное от постоянных изнурительных тренировок сердце и школа систематического труда в экстремальных условиях — условиях профессионального спорта.
Многие его друзья по самбо тогда остались не у дел, некоторые уехали на Запад, некоторые ушли в рэкет, а Куроедов колебался. Чем заниматься — он толком не знал.
Друзья-спортсмены устроили его телохранителем руководителя банка "Славяне" Левона Варданова. Работа была непыльная — он сопровождал президента банка в его поездках по городу, в командировках по России и за рубежом. Познакомился с семьёй Левона Сергеевича, его единственной дочкой Светланой. И как-то быстро у них всё со Светланой завертелось. Любовь с первого взгляда... это бывает. Шеф не возражал против свадьбы. Ему нравился этот молодой, спортивный парень. И уже вскоре Володя был не просто охранником тестя, а замом руководителя банка по безопасности и общим вопросам.
Куроедов оказался способным организатором. Быстро вникал во все вопросы, поступил учиться в финансовую академию. К третьему курсу — в 27 лет — стал внештатным советником правительства России, оброс там связями. Всё шло удачно.
.. .Прошло 20 лет. Располневший и седовласый, страдающий отдышкой сорокасемилетний долларовый крепкий миллионер Владимир Иванович Куроедов проводил в своём офисе планёрку, перед ними сидели наиболее приближённые топ-менеджеры его Холдинга — страховой компании, банка, руководитель бизнес-центра, директор управляющей компании.
— Всем всё понятно? — спросил Куроедов.
— Всё, — отчеканили его подчинённые.
— Тогда за работу, меня не будет два дня, надеюсь, справитесь. За меня остаётся Андрей Александрович, мой первый зам. По всем вопросам — к нему.
Куроедов сел в машину и поехал домой. Он жил в особняке в центре города, в Замоскворечье. Особняк был окружён, как положено, гигантским кирпичным забором, по периметру стояли вооружённые охранники. Жил Куроедов один, с женой они хоть и не развелись, но общего крова уже не имели, дети у них учились за границей.
Куроедов выпил сто грамм виски и, сказав Ахмеду, начальнику своей службы безопасности, чтобы его не сопровождали, вышел на улицу. Охранники знали, что примерно раз в месяц шеф куда-то уходил пешком и просил оставить его одного.
Куроедов пошёл в метро, купил билет и доехал до станции Выхино. Потом он спустился к билетным кассам и приобрёл билет до Рязани.
Раз в месяц он совершал такие поездки в электричке до Рязани или выходил раньше — в зависимости от ситуации.
Протиснуться в Выхино в электричку в час пик — дело сложное даже для бывалых жителей Подмосковья. Это целая наука. Нужно предвидеть, где остановится вагон, чтобы забежать в него одним из первых и занять место. Иначе — можно всю дорогу простоять.
Куроедову не повезло, вагон остановился вдалеке от него, места быстренько заняли, а богачу досталось место в тамбуре нос к носу с трудовым народом. Куроедов не мог шелохнуться. Душный перегар, запах едкого пота пронизывал тамбур —  Куроедов терпел. В Люберцах народу стало меньше, и можно было хотя бы продвинуться в вагон.
Пассажиры были заняты своими делами — читали, говорили по телефону и друг с другом.
Пожилая пара (мужчина и женщина) оживлённо дискутировала:
— Ну как жить в этой стране? — возмущался мужчина. — Горстка людей захватила власть и радуется. О нас, простых людях, никто не заботится.
— Почему вы так говорите?! А коммунисты? Зюганов всегда защищает простых людей.
— Ну, я вас умоляю. Зюганов защищает собственную персону. Путин, сохраняющий власть на последующие годы, сохраняет её не только для себя. Он её сохраняет в том числе и для так называемой оппозиции, которая совсем неплохо устроилась. Все эти Зюгановы, Явлинские, Лимоновы — часть путинской системы. Если бы было по-другому, они бы уже давно торчали в тюрьме. А если господа на свободе, значит, они не оппозиция.
— Нет, я не согласна. Зюганов многие смелые вещи говорит. Если бы он был президентом, он бы такого беспредела не допустил.
— Ну это ваше мнение — я не буду его оспаривать, — отступал мужчина.
— Хорошо, допустим вы правы. Что же делать? Куды крестьянину податься?
— Во-первых, нужно понять: Путин — это мы. Он нас, ленивых, инертных, вороватых, боящихся брать ответственность на себя потомков крепостных, устраивает. Не устраивал бы — давно бы власть изменилась.
— Я, знаете ли, ничего не своровала, и дед у меня был дворянин.
— Я не о вас, я вообще, фигурально...
— А... фигурально. Тогда понятно. А во-вторых?
— Во-вторых, конечно, нужны новые лидеры оппозиции, иначе застой будет хуже брежневского. В-третьих, надо использовать ту здоровую витальную энергию, которая ещё есть в народе. В частности, максимально поддержать дачников, то есть нас с вами, это огромный процент населения. Подвести к дачам газ, свет, канализацию. Дать возможность людям жить в домах, почувствовать хозяевами своей земли. Если этого не сделать, так и останемся рабами.
— Да, тут я с вами согласна, если бы у меня на даче был газ, я бы вообще там круглый год жила, и внуки бы со мной были, да и дочка с зятем работу нашли бы рядом с домом. А то и фермерством могли бы заняться.
— Вот-вот...
Куроедов слушал молча, в разговор не встревал. Ему было интересно, о чём говорят люди.
Неожиданно он заметил, что в одном купе сидят не шесть человек, как положено, а пять.
— Свободно? — спросил Куроедов группу молодых мужиков, играющих в карты и потягивающих дешёвое отечественное пивко.
— Занято, — сказал один из парней. И продолжил опустошать бутылку.
— Почему занято? Для кого?
— Для женщины.
— Ну вот она придёт — я уступлю, —  сказал Куроедов и решительно уселся на свободное место.
Мужики промолчали, только не слишком дружелюбно посмотрели на возрастного дядьку. Откуда-то подошёл ещё один молодой человек.
— Вот, мы для него место заняли, —  сказали мужики.
— Я не вижу перед собой женщины! — парировал Куроедов.
— Сейчас увидишь, — прорычал самый молодой. И попытался ударить Куроедова.
Тот увернулся и нанёс обидчику удар в челюсть. Парень схватился за лицо, однако не упал, силы у Куроедова уже были не те, что в молодости. На него набросилось ещё пять человек. Били руками, ногами. Куроедов защищался. Неожиданно за него заступились — трое здоровенных парней из соседнего купе, они встали стеной между Куроедовым и молодыми мужиками.
Драка закончилась, мужики сошли в Бронницах, а Куроедов поехал дальше.
Он доехал до Рязани. Снял номер в гостинице, позвонил своему заму и попросил прислать за ним машину.
Когда утром Андрей Александрович спросил у шефа, как дела, то услышал обычный в таких случаях ответ:
— Всё нормально, всего одна драка, но адреналин выделился по полной программе. Через месяц поеду на электричке в Можайск, белорусское направление мной ещё плохо изучено. А люди у нас всё-таки хорошие. Пропасть не дадут. И за слабого заступятся.

Предатель

В тот год мы всем нашим многонациональным семейством (жена Наташа, наша дочка Настя, её германско-тамильский муж Кубера, внучка Катинка) зимовали в Болгарии, в любимой, родной и очень удобной для жизни стране. Несколько лет назад я купил двухкомнатную квартиру недалеко от старинного и боголепного Несебра, в Солнечном береге, и привозил туда своих домочадцев не только летом, но и весной, и даже зимой.
Зимой в Солнечном береге мне нравилось как-то особенно — он совершенно отчётливо напоминал доброжелательную Ялту застойной эпохи, которую хорошо показал Сергей Соловьёв в своём легендарном фильме "Асса".
В нашем комплексе "Солнце и сад", в котором летом негде было яблоку упасть, зимой жило всего две семьи — наша и семья Андрея, Светы и их двухлетней дочки Милочки.
Самое удивительное, что управляющая компания, которая обслуживала дом, не бросила нас на произвол судьбы, а вполне сносно следила за тем, чтобы нам и зимой жилось комфортно и радостно. Садовники ухаживали за розами и туями в нашем приквартирном садике, управляющая Татьяна растапливала по первому требованию сауну, которая размещена в подвале.
Наташа и Настя много работали — переводили по заказу русские книги на немецкий язык, а я ничего особенного не делал, ездил в Бургас, смотрел там, прицениваясь, вместе с риэлторами квартиры (это моё любимое занятие — им я занимаюсь даже тогда, когда денег нет вообще), отвечал авторам по электронной почте и составлял номера своих литературных журналов, которые теперь можно выпускать, не выходя из собственного дома. Лишь бы Интернет (вай-фай) работал.
По вечерам Настя показывала всем нам через компьютер советские, российские и заграничные (изредка!) фильмы и мультики. Мы посмотрели: "Тот самый Мюнхгаузен", "Время желаний", "Акваланги на дне", "Джентльмены удачи", "Невероятные приключения итальянцев в России", "Тимур и его команда", "Друг мой Колька", "Убить дракона", "Брильянтовая рука", "Трое из Простоквашино", "Свинка Пепа" и т. д.
Это огромное счастье — близким людям вместе смотреть хорошее кино.
Каждое утро, ровно в девять часов к нам приходила бездомная кошка-крысоловка. Серая, зеленоглазая, с тёмным обворожительным пятнышком на мордочке. И мы её кормили. Сначала она приходила одна, а потом стала приглашать на завтрак своего сына, серенького котёнка, а потом и мужа, огромного кота-крысолова, и даже белого худющего кота-любовника. При этом кошка держала своё семейство в аскетической строгости, никому из сородичей не разрешала входить в квартиру — если кто-то переступал порог — сурово кусала. И сама тоже не входила в дом. Я радостно кормил кошачье семейство, им, безусловно, это нравилось, и вскоре они вошли во вкус — стали приходить не только на завтрак, но и на обед и на ужин.
Я стал понимать, в чём смысл моей жизни. Раньше я этого толком не знал. Один не самый талантливый автор, которого я печатал, всегда мне говорил: "Женя, смысл твоей жизни заключается в том, чтобы мне дали Нобелевскую премию". Так, надо признать, говорили многие авторы. Но я им не верил.
А тут я действительно стал понимать, в чём смысл моей жизни. В том, чтобы накормить кошку и её семью. Я полюбил эту красивую, умную, интеллигентную болгарскую кошку. И она отвечала мне взаимностью. Встречала меня аж у автобусной остановки, а это примерно метров триста-четыреста от нашего дома, гордо шла или бежала со мной до самой квартиры, и всегда провожала — когда я уезжал в Бургас, Несебр или Святой Влас.
Иногда кошка, стремясь показать своё особенное расположение ко мне, приносила к порогу дома пойманных мышек, один раз даже притащила огромного баклана... Как только дотащила? Я старался, как мог, объяснить благодарной подруге, что лучше мне таких подарков не делать, но она своё дело знала туго. Она знала наверняка: за добро надо платить добром.
Строгая внучка Катинка меня контролировала: "Покормил кошку? А котёнка?"
Я старался оправдать доверие подрастающего поколения. А потом пришла пора уезжать домой.
Кошка, точно настоящий экстрасенс, это почувствовала. И вообще перестала отходить от квартиры, сидела на порожке день-два-три.
Я договорился с Андреем, что он будет кормить кошку, носить ей еду к нашей квартире на первом этаже. Выделил ему на это дело средства в левах и евро.
...В день отъезда лил проливной дождь, а мы, закрутившись, позабыли заказать такси. Пошли на автобусную остановку, мы с Настей по очереди несли Катинку, промокшие и замёрзшие. Кошка бежала за нами. Я не знал, что делать. Моё сердце обливалось кровью. И оттого, что мучаются мои родные, совершенно не привыкшие к дождям и холодам, и, конечно, оттого, что мучается оставляемая мной на произвол судьбы кошка, а мне, предателю, нечем ей помочь.
Катинка вела себя мужественно, прижималась ко мне (или к Насте) и молчала.
Автобус — нам повезло! — подъехал сразу. И мы запрыгнули в него. А кошка осталась. Я до сих пор помню её взгляд.