Они пришли. Я уже и не думал, что они явятся. Прошло столько лет. Но они явились. Кто-то донес, что моя жена нерусская.
     Их было пятеро, в черной форме с нашивками, их лица хранили непроницаемость. Они обыскали квартиру – хотели убедиться, что я один.
     — Ты арестован, — мрачно сказал тот, манеры и вид которого подчеркивали, что он старший.
     Сопротивляться было бесполезно. Как и спрашивать причину ареста.
     Когда вышли из квартиры, я начал закрывать дверь.
     — Зачем? – поинтересовался старший.
     — Я надеюсь вернуться.
     Он пренебрежительно усмехнулся, но не стал препятствовать.
     Потом меня везли в районное управление Службы соблюдения чистоты расы. Я не смотрел в окно. Мои мысли были заняты другим. Я думал о том, что ничем хорошим арест не кончится, что это плата за скупость – я остался из опасения потерять квартиру. А потом уже нельзя было уехать.
     Меня привели в кабинет на третьем этаже. Следователь молча указал на стул. Он был худой, с прилизанными волосами и бледным, болезненным лицом, лет тридцати на вид. Он внимательно изучал какие-то бумаги, и я удивился: зачем надо было приводить меня, чтобы заниматься бумагами.
     Тут он поднял на меня глаза, взгляд был пристальным, колющим.
     — Значит, твоя жена еврейка?
     — Я гораздо старше вас. Почему вы говорите мне ты?
     Он не услышал моих слов.
     — Твоя жена еврейка?
     — Армянка.
     — Значит, и дети твои – армяне, – заключил он.
     Это был глупый разговор. Я не имел никакого желания спорить, но всетаки устало проговорил:
     — Национальность по крови может не совпадать с той национальностью, которая определяется самоощущением человека. Если человек думает по-русски, если ему близка русская культура, если, наконец, он считает себя русским, он русский несмотря на то, что в нем течет другая кровь.
     Неважно, какая, армянская, еврейская или польская.
     Он глянул на меня ошалелыми глазами. И его прорвало:
     — Ты! Сволочь! Ты эту преступную пропаганду брось! Такие как ты уничтожают русский народ! Такие, как ты, виноваты в том, что число русских опасно сократилось. И ты еще рассуждаешь? Мерзкие объяснения даешь?
     Как ты смеешь? Скот несчастный. Ты должен молить о пощаде, а не рассуждать. Русский, называется. А сам, как еврей, все оправдать пытается…
     Его взрыв иссяк. Я счел возможным сухо поинтересоваться:
     — В чем же я виноват?
     — Ты совершил преступление. – Он хмуро смотрел перед собой.
     — Как я мог свершить преступление? – мой взгляд сверлил его. – Закон о расовой чистоте я не мог нарушить. Когда я женился, еще не было Закона о расовой чистоте.
     — Да, тогда этого закона не было. Но ты должен был понимать, что совершаешь преступление перед русским народом.
     Я медленно покачал головой из стороны в сторону.
     — Никакого преступления в отношении русского народа я не совершил. – Мой голос звучал уверенно. – Я женился на женщине, которую любил. Только и всего.
     Теперь следователь сохранил невозмутимость.
     — В этом и есть твое преступление. Для тебя твои собственные желания важнее интересов народа, к которому ты принадлежишь.
     Я не знал, что ответить на весь этот бред, а он и не ждал моих слов. Он принялся что-то набирать на компьютере. Эта работа заняла у него минут десять. Потом принтер выпустил бумагу с каким-то текстом. Взяв которую, следователь поднялся.
     — Идем, – бросил он.
     Я тоже поднялся, пошел за ним.
     Суд проходил в небольшом помещении. Три судьи сидело за столом. А по эту сторону находились только двое: я и следователь, тот, который вел мое дело. Теперь он выступал в роли прокурора, объясняя суду мои прегрешения. Его монотонное, лишенное эмоций выступление закончилось требованием дать мне десять лет заключения без права переписки.
     Судьи слушали его со скучными лицами. Они были какие-то похожие друг на друга, хотя тот, что сидел в середине, превосходил остальных комплекцией. Пожалуй, их объединяло нечто похожее в лицах. Трудно было предположить наличие интеллекта у обладателей таких лиц.
     Когда следователь-прокурор закончил, судьи посидели немного, размышляя об услышанном.
     — По-моему, все ясно – проговорил тот, который сидел в центре.
     — Да – согласились по очереди тот, что слева, и тот, что справа.
     — Единственное, если подсудимый готов облегчить свое положение – добавил тот, который располагался в центре.
     — Да – согласились по очереди тот, что слева, и тот, что справа.
     Центральный судья глянул на меня равнодушными глазами.
     — Вы можете отречься от жены и детей. На том основании, что они не русские. Это облегчит ваше положение.
     — Я как раз не могу от них отречься. – Как упрямо звучал мой голос.
     — Что вам до них? Они за границей.
     — Но она – моя жена. А они – мои дети.
     — Упорствуете?
     Признаюсь, я не сдержался:
     — Да. В этом я упорствую. Как и в том, что Закон о расовой чистоте – полная глупость. Вовсе не он нужен для того, чтобы спасти русский народ.
     Русскому народу нужны не защитники, а свобода.
     Судьи переглянулись с пониманием дела. Я понял, что поплачусь за свою несдержанность.
     Тот, который сидел в середине, поднялся, важно проговорил:
     — Именем России за неоднократное и циничное нарушение законов, за действия, причиняющие ущерб русскому народу, – тут он назвал мою фамилию, имя, отчество, – приговаривается к десяти годам тюремного заключения без права переписки. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
     Едва приговор был оглашен, те пятеро, что арестовывали меня, вошли в зал. Двое взяли меня под руки и потащили сначала в коридор, потом вниз по лестнице. На улице я вновь был посажен в микроавтобус.
     На этот раз я смотрел в окно. Я видел улицы, людей на тротуарах. Я видел, куда меня везут – в Матросскую тишину. Довольно скоро микроавтобус уперся в высокие, глухие ворота, которые распахнулись, позволяя попасть в пределы тюрьмы. Потом передо мной открывались одна за другой двери и решетки, пропуская меня в недоступные посторонним людям части тюрьмы.
     Я оказался в отдельной камере. Совсем небольшой. Здесь была примкнутая к стене лежанка, табурет, унитаз и рукомойник. Я не отказался бы лечь, но понимал, что получу эту возможность в десять или одиннадцать часов вечера. Оставалось только сесть на табурет, откинувшись спиной на стену. Но скоро я почувствовал, какая она холодная, эта стена. Пришлось сидеть, оперев локти на колени.
     Я думал о том, что отдельная камера для такого, как я – это неразумно.
     Зачем мне занимать отдельную камеру? Их не так много. А за последние несколько лет посажена уйма людей. На всех не напасешься камерамиодиночками.
     Потом я вспоминал, как мы познакомились с моей женой. Мне всегда нравились южные женщины, темноволосые, с плавными чертами лица. И когда я встретил у нас в институте чудесную темноглазую девушку, я опешил. Она еще училась в Бауманке и проходила у нас практику. Она сразу покорила мое сердце. Мы познакомились. Оказалось, что она была москвичкой. Ее армянские родители давно жили в столице. Отец работал в известном авиационном конструкторском бюро, а мать – терапевтом в районном поликлинике. В этой семье меня приняли очень благожелательно.
     Не прошло и полгода, как я стал их родственником.
     Моя жена родила мне двоих сыновей. Умных, потому что сама была такой. Умные дети бывают только у умных женщин. Они выучились и успели добиться многого. Старший занялся естественными науками, а младший создал свою фирму. Но через некоторое время уехали из России.
     Сначала младший. Здесь ему постоянно создавали проблемы чиновники, налоговики, чекисты. Он не хотел постоянно давать взятки, чтобы иметь возможность развивать свое дело. Потом уехал старший, который устал от нищенской зарплаты, от невозможности вести исследования на современном уровне, от того, что ему частенько напоминали, что он нерусский. А он считал себя русским, да в семье мы говорили только по-русски — моя жена практически не знала армянского.
     Моя сыновья обосновались в Соединенных Штатах. Старший работал в престижном университете, а младший быстро поднял свою фирму, связанную с высокими технологиями. Они звали нас к себе, но мы продолжали работать в России. Потом жена поехала навестить их. И тут у нас произошел переворот. Это счастье, что она оказалась в этот момент за границей.
     Потому что к власти пришли блюстители чистоты русской нации…
     Я почувствовал голод. Обед я пропустил. Можно было надеяться, что ужин достанется мне. Однако, проходили часы, но никто не приносил еды.
     Вдруг раздался звонок, и лежанка отвалилась от стены, встала в вертикальное положение. Я посмотрел на часы – одиннадцать вечера. Можно было лечь спать.
     Я заснул быстро. Я слишком устал за минувший день. Меня мучили ночные кошмары — снилось, что моя семья не успела уехать, и русские националисты посадили жену и детей в концлагерь. Им приходилось валить лес где-то в Сибири – по старинке пилить стволы двуручной пилой, обливаясь потом…
     Завтрака мне тоже не дали. Дверь открылась вовсе не для того, чтобы предложить мне хотя бы скудную пищу. Вместо этого прозвучало: «На выход.»
     Меня провели в большой кабинет. За добротным письменным столом сидел человек в черной форма с нашивками. Я не разбирался в званиях сотрудников Службы соблюдения чистоты расы, – урядник или сотник, черт его знает, – но выглядел он солидно. Его лицо было исполнено непоколебимого достоинства. Сесть он мне не предложил. Внимательно посмотрев на меня, сказал:
     — Вам решено сохранить жизнь Я опешил.
     — Но меня к смерти не приговаривали. Мне дали десять лет тюремного заключения без права переписки.
     Он не пожелал услышать меня.
     — Вам решено сохранить жизнь, – величавое спокойствие по-прежнему наполняло начальственный голос. – Но это не значит, что вы будете прохлаждаться. Принято во внимание то, что вы ученый, можете послужить России в этом качестве.
     — Меня отпускают? – опешил я.
     — Вас не отпускают. Но вы будете жить. Будете продолжать заниматься наукой. В специальном институте. Вам дадут все необходимое для работы.
     Господи! Прошлое вернулось. То, о котором я лишь читал.
     — В шарашке что ли? – постарался уточнить я.
     — При чем тут шарашка? – Он чуть скривил свое надменное лицо. – В специальном институте.
     — В чем его специальность?
     — Будете находиться в камере в нерабочее время.
     — А в рабочее?
     — В лаборатории.
     Помолчав, я задал последний вопрос:
     — А право переписки?
     — Вы лишены этого права?
     На этом разговор был окончен. Меня повели по коридорам, вывели во двор. Я был посажен в машину – в настоящий воронок. На этот раз я не мог видеть, куда меня везут.
     Поездка оказалась долгой. Часть пути машина ехала на большой скорости, практически не поворачивая. Можно было предположить, что меня везут по шоссе. Иными слова, что мы в Подмосковье. И навряд ли меня увезут далеко от столицы.
     Я не ошибся. Меня привезли в Сколково. Я узнал об этом позже от моего напарника по камере, немолодого еврея, попавшего в специальный институт за то, что много лет назад женился на русской женщине. В Сколкове прежние институты превратили в отделения одного большого института, а общежития – в застенки. Мы с моим напарником жили в комнате с окном, которое закрывал глухой щит. Лишь небольшой прямоугольник соединял комнату с внешним пространством, давая возможность проникать свежему воздуху. А еще у нас был свой туалет и душ. Вполне сносные условия для существования в свободное от работы время. Вставать надо было в шесть утра. В половине седьмого нам подавали завтрак. Без десяти семь выводили из камер и вели в лаборатории. Рабочий день длился с семи до девяти вечера с получасовым перерывом на обед. Потом нас возвращали в камеры. Можно было немного отдохнуть перед сном. Отбой наступал в одиннадцать.
     Поначалу работа у меня не клеилась. И если бы не мой напарник, прикрывавший меня, даже не знаю, чем все кончилось бы. Но прошло какое-то время, и я привык, втянулся в исследования. И уже не мыслил другой жизни. Думаю, если бы я просто сидел в тюрьме, ничего не делая с утра до вечера, я бы жестоко затосковал и сошел бы с ума. А так… Великое дело – наука. Даже если занимаешься ею, будучи в заключении. Одно расстраивало и продолжает расстраивать – невозможность увидеться с семьей. Или хотя бы написать им.
     Иногда я мечтаю о будущем. Картины, которые мне видятся, не такие уж фантастические: я вместе с женой, с моими сыновьями, с внуками, Но я знаю – это будущее никогда не наступит.