Ёжик читает землю. Он пробирается мелкими шажками сквозь высокую траву — к свету, к птичьим кормушкам — и читает землю: он читает траву, цветы, корешки растений, торчащие из чернозёма; он читает воздух, запахи, или запах и воздухи — запах жизни и воздухи вдоха и выдоха жизни, увязшей в жизни, растущей из жизни, накрывающей собой, жизнью своей — жизнь, состоящую из жизни, смерти и пустоты, готовой разразиться новой жизнью — жизнью иной. Ёжик читает землю. Не — книгу земли, потому что земля сама себе автор, поэт, художник, творец; сама себе бумага и перо; сама себе книга и сама себе читатель; сама себе мысль, красота, ужас, наслаждение, боль и услада; сама себе смерть, сама себе жизнь и сама себе бессмертие.
Ёжик — сам себе земля: он почти невидим, незрим, невесом и бесшумен — слышно только траву: она не расступается, как в сказке, а наоборот — сопротивляется и при этом что-то шуршит себе (под нос?), шепчет, похрустывает и слегка свистит обоюдоострыми листьями травы (Уитмен, да?), листьями себя — узкими полосками обоюдоострых хлорофилловых клинков, клиночков, лезвиец, бритвочек (зелёное такое эластичное, очень крепкое вещество, почти стеклянное, но живое, — вещество травы). Ёжик — малыш (даже взрослая особь), он очень мал и невысок, и он бежит по травке, опустив носик и глазки ниц, он всматривается в землю, в её алфавит, в котором бессчётное число букв, — букв зримых и незримых, тихих и громких, запашистых, терпких и пресных, как тепличное стекло.
Дети тоже умеют, могут (пока ещё могут) читать землю: они невысоки, близки к земле, к жизни, к смерти, к бессмертию. Птица читает землю — с очень большой высоты (коршун, товарищ мой по земле и рыбалке)… Земля читает себя — и не понимает, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе, — не помнит, где она и где мы, кладущие свои ладони на землю — на жизнь, на смерть, на бессмертие. Дети ближе к земле. Дети — наилучшая форма земли, её воплощение: все дети, детёныши, птенцы, зверята и зверёныши, вся мелочь — насекомая, ползучая и прыгучая, скачущая, бегающая, — глазастая, красивая и умная.

— Смотрите — ёжик! — кричим мы. Какой трогательный, самодвижущийся и самовольный! Рядом с нами — ёжик! — А точнее было бы: — О! Мы — рядом с ёжиком! О, какой сад вокруг ёжика! О, как он быстро, внимательно и точно читает землю…
Земля проговаривается ёжиком: как я хороша! — как вода проговаривается, меняя свою сущность (жидкость, пар, лёд), показывая нам непрерывно историю Иисуса — его жизнь, смерть/гибель, воскрешение/вознесение — и обновленное пришествие сюда, к нам, к земле, к ёжику.
Ёжик идёт: идя, он бежит, — и, бежа, семеня, он идёт. Он идёт ровно, как боевой корабль в штиль, не качаясь, не рыпаясь, не зарываясь, — прямо, прямо, прямо. Воздух темнеет. Деревня втягивается в ночь. Хотя ещё слышны детские и молодые голоса, осыпающиеся в шёпот. — Пересыпающиеся в шёпот.

Голос измельчается в шёпот, как в порошок. Так брусок наждачный, набегавшись, налетавшись по лезвию косы, осыпает себя в траву: звон превращается в шёпот, в тишину, в которой звёзды становятся слышнее и заметнее.
Ёжик читает землю так, будто упирается во время, в его незримую оболочку. Он пропарывает её носиком, потом раздирает иглами (седыми, сивыми, голубовато-бело-серыми) — и время рассыпается, расплывается, вспучивается. Оно становится видимым. Оно, его масса, его вещество, — покрыто пенкой — серо-голубой, светлой. Время отрывается от земли, как буквы, как текст — от листа бумаги: на! — читай. Читай время, если успеешь. Оно очень быстро поднимается над землёй и струится в небо, к звёздам — и становится частью Млечного Пути.
Ёжики бывают утрешние (опасливые, осторожные и голодные, особенно в дождь), вечорошние (голодные со вчерашнего дня — в многодневный дождь) и дённые (сытые, гуляющие окрест и вокруг деревьев, меланхолично позванивая иглами). Прослеживается явная связь между движением воды и хождением ёжиков: вода в деревне — это овеществлённое время или — вещество времени, которое свисает с трав и деревьев, струится с сада — в землю, наполняя её временем и смыслом.

Очертание времени внедрено в садовое пространство (сад мой дикий: в нём густо и высоко — он стоит, как сосуд, как прозрачный кувшин в прожилках дерев, ветвей, кустов, цветов, в печатках и печатях листвы разнообразной, — как сосуд, наполненный доверху — и выше — птицами, — как сосуд, на дне которого копошится гуща жизни — водяной, земляной, чешуекрылой, млекопитающей, мохнатой, шерстяной и пушистой, а ещё — игольчатой).

В саду соединились даль и близь, высота и глубина земли — слоями чернозёма, глины, песка, гранита, сланца, базальта с пузырями пустот, наполненных водой, временем, как сад — птицами. Птицы вывели птенцов и поставили их на крыло (ещё не все и не всех), некоторые из птиц приводят (на крыле) к банному навесу — на ветки кустов и деревьев, на остов теплицы своих детей, чтобы показать их нам, а нас — им. Синицы приводят синичат, чижики — чижичат, белошапочные овсянки — своих белошапчат-овсенчат, зеленушки — зеленчат, поползни — поползнечат, дятлы — дятликов своих. А вот трясогузки, загнездовавшиеся под кровлей высокого балкончика (мансардового), ещё кормят своих трясогузят. Вчера вечером видел, как трясогузк (отец) вылетел пулей с балкончика, вырвал из воздуха огромную стрекозу, сделал разворот с бочкой (авиаприём такой) и попёр добычу детям своим… "Бедная стрекоза!" — подумал я. "Молодец, птичка…" — прошептал я… Или — не я? Кто? Что? — Видимо, то, частью чего я являюсь в этот мир. О, какой мир ширится и высится рядом с ёжиком нашим!..
Ричард Олдингтон сказал: "Смерть героя". И — открыл парадигму мнимых и столь желанных (для литературоведения, конечно) смертей: смерть героя → смерть автора → смерть читателя → смерть текста → смерть словесности → смерть поэзии. Т. е. смерть смерти самой. Смерти, которая состоит из себя, из жизни, из ужаса, из красоты, из вечности, из фрагментов времени (которого нет и которое выдумано нами), из бессмертия, наконец. Однако метаинтуитивные ощущения сочинителя проницают метабытийное вещество (вперемешку с веществом сознания) и упираются в себя, — в себя, отражённых и — естественно — спасённых метабытием. Метабытие — это осознание (или — попытка осознания) глобальной сферы (состоящей из ментального, физического, метафизического и интерфизического вещества), — той сферы, в которой плавает, летает, сгущается и разрежается, разлетается, одним словом, существует — бытие. Метабытие — это метаабстракция. Божественная абстракция. Чудовищное и чудесное божественное удаление от бытового и бытийного. Это — дождь бытия. Дождь на наши юные и седые головы. Только вот не всякая башка намокает под сим осадком: разум, возмужавший в хлябях метабытия, улыбается литературе с её героями, авторами, читателями и продавцами, хорошо знающими инвариант этико-эстетического сценария художественной (т.н.) литературы и словесности вообще.

Идеальное одеяло тумана вечернего в саду выталкивает мысль и чувство, как Когда-То Его, — вверх — в метабытие, где метасмыслы, метаидеи, метаконцепции и метаэмоции способны уловить Его и Поэзию, потому что Поэзия — есть Всё На Свете И Во Тьме.
Этико-эстетический сценарий поэзии? Нет: метасценарий поэзии метаэтического и метаэстетического характера, в котором прежде всего реализуются глобальные — до божественности и чудесности, и чудовищности — представления о бытии, о метабытии. Стихи фиксируют лишь мизернейшую часть поэзии, остальное в стихах — ложь, болтовня и незначительные, иногда омерзительные детали современности. Поэзия современна только вечности. Поэзия современна только себе. Поэзия современна только животворной пустоте.

Животные не пишут стихов. Так нам кажется. Потому что жизнь есть сама по себе стихи, которые идут сплошняком. Седаковский (Ольга Седакова) ливень мироздания и есть движение поэзии. Не сами по себе поэзия (ливень, мирозданье etc), а способность преобразования бытия в метабытие, или превращение физической гравитации — в метафизическую. Интерфизика в таком процессе очевидна (чудо): качество гравитации меняется, и по мере таких изменений бытие проявляется в иных представлениях и измерениях (о, смысл!). Энергия такой — новой — гравитации заключается в гармонии. Поэтическая гармония высвобождается не вдруг и не сама по себе: пошаговость, ступенчатость, поэтапность и цепочечность с элементами радиальности (как в семантике языка и в синтаксисе). Переход качества энергии физической в качество энергии метафизической имеет характер цепной реакции, происходящей в процессе расщепления ядра атома. Поэтическая гармония есть во всём, она дремлет в мире, в бытии, в мироздании — и ждёт поэта.

Сопротивление внутреннего состояния бытия — внешнему — проявляется в процессе понимания и фиксации отсутствия времени. Что знает ёжик о своём дне рождения? Что знает птица о дне своей смерти? Что знает дерево о часе своего зачатия? Ничего. Это — не знание, а наваждение, призрак порядка, космоса. Наше время — это призрак порядка жизни и исчезновения. Но! — исчезновения нет: пустота — предметородна, мирородна, смыслородна и бессмертна. Сосуд пустоты — всюду, и мы бродим в нём среди деревьев, звёзд, птиц и зверей, осознавая и замечая свою сущность и сущностность. Мы — не бессмертны потому, что смерть — это не исчезновение, а перемена качества энергии и гармонии, без которой нет ничего: ни зримости, ни слышимости, ни осязательности, ни запаха, ни вкуса, ни инстинктивности существования, ни интуитивности как способности ориентироваться в чуде, в ужасе, в красоте и в вечности.

Нельзя возникнуть, не сокрывшись. Поэтическая гармония (метагармония) прячет в себе всё, что божественно, чудесно, ужасно, прекрасно и вечно. В эпоху банализации зла, насилия, войны, моды, повальной безграмотности, алчности и глупости, пошлости, подлости и ненависти полюбовной — только гармония остаётся незыблемой, нетронутой, чистой и невероятно мощной (тронь её — и заблистают Данте, Шекспир, Верлен, Пушкин, Эмили Диккенсон, Боратынский, Фрост, Бодлер, Рильке, Рембо, Тютчев, Сильвия Платт, Мандельштам, Целан, Заболоцкий). Поэтическая гармония даёт надежду. Мне: мир вечен. Пусть будет так.

Простые сны. Простой сон материи, вещества, существа — гармония.
Закон пересекаемости. Да, закон пересекаемости, во-первых, миров физических, интерфизических и метафизических; во-вторых, всех элементов бытия, интербытия и метабытия; в-третьих, всех единиц языка, речи и текста; в-четвёртых, элементов гармонии внутритекстового, межтекстового и метатекстового характера. Поэтический (шире — художественный) текст — это замо́к на воротах Гармонии и Вечности; ключи от него — у поэта (один) и у читателя (один). Всё. Такие дела. Да, и ещё; автор, герой, читатель, текст и поэзия — живы. Это вы, господа, тупые и жадные, мертвы — все: от литературоведов до эстетизированных подлецов. Пошлость и гармония — что сильнее?..
Ёжик собирает семечки под верстаком, иногда он выходит к нам — бродит под ногами, обходя галоши, и вновь возвращается к кормушкам, к земле, щедро и густо засыпанной подсолнухами. Птицы (вот — симбиоз и пересекаемость!) — все, разные и прекрасные прыгают по верстаку и посматривают на нас, словно говоря, мол, хорошо, что ёжики не летают, а то… Но я-то знаю, что летают. Летают во сне. Летают во сне, как всё живое, любящее и знающее чудо.

Времена проходят. Невремена остаются. И, когда мы хороним друг друга, мы прикасаемся к невременам. Ворота распахнуты. Куда? — Туда, где нас ещё нет и где мы точно будем. — И мы выйдем там из дома, сядем на скамеечку, чтобы, затаив дыхание, долго-долго смотреть на ёжика.