В напускной суровости
неприступный вид.
От нечистой совести
голова болит.
Ходишь в тьме и горести,
тяжело дыша.
От нечистой совести
устает душа.

Снег. Деревья. Белесое солнце.
Робкий свет в ускользающем дне.
Это все в бесконечность оконце,
что нежданно открылось и мне.

К этой праздничной, чистой минуте
сердце вышло из злобы и мути...
Небо. Сосны. Снегов забытье…

Ах, мои непутевые люди!

А может, мир вокруг недоустроен
еще и потому, что плох и я?
А может, я не очень-то достоин,
чтобы ко мне щедра была земля.

Проходят дни бессмысленно и трудно...
Но не ропщу — что толку в болтовне?
Я помню, как навязчиво и нудно
другие люди жаловались мне.

Корысть! О, кто тебя не знает!
И кто тебя не видел, кровь?
Как деньги гнут и распинают
Надежду, Веру и Любовь.

В тенетах атомного века,
в его компьютерном чаду
грядет паденье человека.
И сам я падаю... Паду...

И все-таки хочу постигнуть,
что наслоила глубь веков.
Вот исламист — готов погибнуть!
А европеец — не готов!

И, как укор, алкаш облезлый,
бомжиха с запахом мочи...
А ты молчи, ешь харч полезный
и хапай, хапай... и молчи.

Я точно вижу, чую, знаю,
как мрет душа в капкане дней...
Цивилизация родная
на горькой совести моей.

Сколько лет мировые законы учу —
все равно раб нелепого случая.
Если б все получалось, как я захочу —
это было бы самое худшее.
Как помог мне предавшего друга оскал,
и болезнь, и года эти нищие...
Я страданья себе никогда не искал.
Впрочем, кто же страдание ищет?
Как причудливо-сладко поет соловей!
Но и боль, но и ужас — к добру...
Я, наверное, стал бы корыстней и злей,
если верил бы, что не умру.

Снегами лишь чуть опаленный
в туманном своем полусне
наш мир желто-бело-зеленый
сегодня прекрасен вдвойне.
В колеблемой дымке мороза
верша бесконечный полет,
одна золотая береза
печальную песню поет.

А дальше, сколь видно до края,
в белесые дали земли
уходит, пространство марая,
седая щетина стерни...
Чисты и разбелены краски,
тонки и воздушны тона.
Незримыми узами ласки
в природу душа вплетена.

Вижу реку иль травы в цвету,
Или пташка свистит на лету,
Иль колышется дымка речная…
Как завижу земли красоту —
Я всегда о тебе вспоминаю…
Иль мелодия льется легко,
Или краски пленяют сознанье —
Так мне больно, что ты далеко.
И восторг переходит в страданье.

О, Боже — море! небо! звезды!…
Луны и гор туманный лик!..
Коль Ты и вправду это создал,
то Ты — воистину велик!

Но что Ты хочешь сделать с нами?
Какой нам преподать урок?
Когда нашлешь на нас цунами,
иль лавы огненный поток?

И что мне думать про Освенцим?
Про государственную ложь?
Когда калечишь ты младенца
а  подлецу — не воздаешь?

Ты честен, всемогущ, неистов…
Ты все продумал, все  успел,
Но от жулья и атеистов
мир  защитить не захотел.

Еше скажу Тебе в угоду
что я с Тобой судьбу связал.
Ты предоставил мне  свободу…
Но что с ней делать — не сказал.

Как  дальше жить? Увы, не знаю…
Молчишь… Я ложь и боль терплю.
И все равно  Тебя прощаю…
Надеюсь, верю и люблю.

Июльский полдень на исходе.
Жара, и пыль, и толкотня.
Мочой пропахший  идиотик
В трамвае стал возле меня.
Большеголов, сучил губами,
мычал, повизгивал мертво...
А рядом сгорбленная мама
держала за руку его...

И стих вагон наш говорливый,
косясь испуганно и зло.
И каждый думал: — Я счастливый!
И мне-то, в общем, повезло...
А тот кастратской тряс бородкой,
пускал слюну, промежность тер...
А мама вздрагивала робко
и синий опускала взор...

Не только Фауста тревожит
мгновений скоротечный ряд.
Остановить мгновенье может
синхронный киноаппарат.

Я благодарен хроникеру,
который в суете сует
мгновенья ловит, из которых
восстанет истины портрет.

И снова должен повториться
тот миг, скользнувший, как налим.
Ах, Боже мой, то наши лица
и голос наш — он был таким!..

Но я сознаюсь в даре пошлом
(сей дар — особая беда!):
остановить мгновенье в прошлом
мне все ж хотелось иногда.

А вот когда текли мгновенья,
я как-то так, по глухоте,
не проявлял большого рвенья
остановить мгновенья те.

Цветастой мелочи в угоду
о самом главном забывал
и только после, через годы,
я те мгновенья призывал.

Рад хроникеру поклониться,
высокий смысл в его труде.
Мгновенье может повториться,
да только мы уже не те.

Как плавно при любой погоде
мы провожаем каждый миг
и все уходим, все уходим,
уходим от себя самих.

Не найдена, забыта, не воспета,
там в подземельях древнего кремля
могила неизвестного поэта,
кем выдумана русская земля.
Подорваны, измучены, ослабли,
но все ж покуда живы — не мертвы! —
те Суздали, Ростовы, Переславли…
И хищное могущество Москвы.