Будет год неразборчив и скор,
как скребок, как совок, как топор,
как тапер, тороплив, суетлив,
как вахтер, кропотлив и кичлив,
а начнется вот так, на фу-фу,
поваляет в снегу и в пуху,
а потом – хоть в уху, хоть в Уфу,
хоть в дугу, хоть во Мгу, и ку-ку.

Когда разговор телефонный
прервется случайным гудком,
почувствуешь в комнате холод,
который еще не знаком.
Жестоким мордовским болотам,
морошке да клюкве с гнильцой
достало бы только охоты
втянуть тебя в это кольцо,
чтоб голос снижался до хрипа,
чтоб тайное слово росло
безлиственно, косо да криво,
и выросло сухо и зло.

И губу закусив, этот воздух мучительный пей!
Самый сладкий, коварный, которого нету родней.
И младенцем вдохнув его, был ты уже одурманен,
Век прожив, надышаться не сможешь и там,
                        в запредельном тумане,
Если память останется телу, ловить его будешь губами.
Чем же с ним ты покрепче веревки повязан? Судьбою?
Или тем, что рожден в нем и им твой младенец напоен?
Он и сладок, и горек, мучителен он и коварен –
Воздух тварного мира, последней дарованный твари.

Сиротствуя в отечестве своем,
Чем мы гордимся – немотой, безродством,
Безропотным упорством ли, уродством?
Сиротствуя в отечестве своем.
Жизнь проживая пополам с грехом,
В грехе погрязнув пополам со скотством,
Ославлены, но в позе благородства,
Оставлены, но плачем не о том.
Потерян рай, Творец о нас забыл,
За пыльными страницами столетий
Мы высохнем, что бабочки, а дети,
Подув слегка, нас разметают в пыль.

Пока еще мы живы все,
пока в перемещении свободны,
пока сопутствуют Фонтанка и Обводный
теченью речи, скорости бесед,
пока вольны мы, за руки держась,
минуя Пять углов, не ошибиться,
не заплутать, но дальше углубиться
в минувший век, ах, нам бы подождать
и не искать ни в чем прямого смысла...
Рука тепла и щеки горячи,
бездвижный воздух пьян и чуть горчит,
и ласточки на проводах повисли.
Прекраснее мгновенья не сыскать,
а лучше нам, нет, лучше нам не будет.
Все, что вокруг, нас, пережив, забудет.
Останется мучительный оскал.

Храни вас Бог, друзья мои, храни!
Еще никто из нас не стал добычей тьмы,
И каждый волен речь начать так: «Мы...»
Что? Были счастливы, любили, влюблены?
«Дышали просто воздухом одним,
Холодным, влажным, белым, голубым,
Томительным, губительным, немым».
Храни вас Бог, друзья мои, храни!
Полжизни прожито, растворено в крови.
Не назову вас – он, она, они, –
Судьбы и речи нас связала нить.
Мы выплывем? Плывем. Куда ж нам плыть?

Шутишь, балуешь или шалишь –
все затянуты в заговор этот:
сладкий дым петербургского лета
и Смоленского кладбища тишь.
Будь что будет! Пока догорит
над заливом белесое око,
тем и живы, что выйдет нам боком
все, что каждый из нас говорит.
Что Эллада! Там Лесбос и Крит.
Мы – на острове неименитом,
позаброшенном, полузабытом,
над которым стервятник парит.
И в горячем дыханье болот,
в жадном чмоканье белого ила
слезы, кровь или праведный пот
ни цены не имеют, ни силы.
Только словом душа и жива,
сладкой болью несказанной ласки.
Кто смолчал, тот и предал огласке
многоточие тонкого шва.
Шутишь, балуешь или шалишь –
все затянуты в заговор этот:
сладкий дым петербургского лета
и Смоленского кладбища тишь.