1

Имя писателя Николая Ивановича Чергинца не нуждается в особых представлениях белорусскому и русскому читателю. Им написано свыше тридцати романов, которые изданы многомиллионными тиражами. Он зарекомендовал себя как корифей прозы остросюжетной, приключенческой и одновременно едва ли не нравоучительной: его герои никогда не поступаются принципами, они отчётливо и недвусмысленно занимают позицию Добра (абсолютной приверженности чести, порядочности, преданности дружбе и всему тому, что делает служивого человека героем) в сражении со Злом (скопищем пороков, дегуманизирующих и деморализующих человека), и главная интрига его произведений заключается в том, насколько жизнеспособно добро в извечном противостоянии злу. “Не в силе Бог, а в правде” — таково кредо его несомненно положительных героев, которые, избегая пафоса, никогда так пышно не выражаются в свой адрес. И тем не менее правда — их путеводная звезда. Они сражаются за Правду (Родину, честь и право называться патриотом). Это именно герои — в точном и первородном значении этого понятия — персонажи, чьи души согревают идеалы, за которые они готовы пожертвовать жизнью. Отсюда и их подвиги как повседневная реальность, как способ жизнедеятельности.
Строго говоря, героический архетип, убедительно прописанный ещё в “Илиаде”, всегда был и по сей день остаётся актуальным. Героика как точка отсчёта — это классика культуры, и проза Николая Чергинца превращается в своего рода служение вечному героическому началу в человеке.
В творчестве писателя особое место занимает политический детектив. Самое известное произведение в этом жанре, конечно, — “Тайна Овального кабинета”. Политический — значит, сотворённый на злобу дня, в значительной степени посвящённый сиюминутному, смакующий “острые” факты, которые у всех на слуху. Политический — значит, оперативный: кто не успел, тот опоздал. Это не упрек жанру, это констатация его специфики. Душещипательная, мягко говоря, история Билла Клинтона и Моники Левински, благодаря которой Овальный кабинет скандально превратился в “Оральный”, уже начинает понемногу отходить в прошлое, приобретая черты мифов и легенд. История с политическим подтекстом, раздутая СМИ, забывается, а политический детектив, написанный по её мотивам, читается с усиливающимся интересом. Если время идёт, а актуальность “истории” не утрачивается, следовательно, дело уже не в злобе дня, не в конъюнктуре, а в вещах более фундаментальных. Мне кажется, они стоят того, чтобы о них задуматься.
Погружаясь в “тайны Овального кабинета”, тайны, где вечные мировые политические и экономические проблемы переплетаются с не менее вечными любовными, ловишь себя на мысли, что дело вовсе не в сомнительной “истории”, якобы порочащей с моральной стороны имя президента США; дело в том, что сам критический тон по отношению к святым для Америки вещам сегодня воспринимается как совершенно естественный.
Понятия “Соединённые Штаты Америки” и “демократия” связаны настолько прочно, что бросишь камень в Америку — попадёшь в демократию, и наоборот. А демократия с её сердцевиной — рыночной экономикой и религиозной идеологией — основа основ современной цивилизации. Рынок, демократия, религия — вот три кита, на которых держится цивилизация. Я бы добавил к этим трём ещё два звена: секс и национализм. Получается каркас устойчивой пятигранной конструкции.
Можно сколько угодно иронизировать по поводу того, что демократия, дескать, не такая уж и хорошая вещь, однако лучше неё ничего пока не придумано; а раз не придумано, то демократия, получается, очень хорошая вещь. Лучшая из “не очень хорошего”.
Во-первых, придумано. А во-вторых, факт остаётся фактом: на наших глазах происходит разочарование в демократии как основополагающей ценности культуры.
Нечего греха таить, концепция “человека экономического”, homo eco-nomicus´a, на которого сделала ставку цивилизация (культура пока стыдливо ориентируется на “человека разумного”, не понимая пока толком, фантом это или неизбежная перспектива), реализована в Америке с впечатляющей полнотой и обескураживающей бескомпромиссностью. А результат — разочаровывает? Что же тогда, ежели не реальный homo economicus?
Этот экономический homo, если не считать нескольких антуражных библейских заповедей, создан из двух прабиблейских канонов, сформулированных ещё в дописьменную эпоху и отражающих реальные потребности реального человека. Первый гласит: все на продажу. Второй вторит: кто сильнее, тот и прав (а сильнее, разумеется, тот, кто эффективнее реализовывает первую заповедь). А кто на свете всех сильнее? Для выявления победителя и необходим такой инструмент, как демократия. Культ силы, силовая регуляция всех отношений — экономических, политических, нравственных — вот “духовный” (точнее — волевой) стержень человека цивилизации.
Разочарование в Америке с её культом демократии — это разочарование в человеке, создавшем современную цивилизацию, вот что я хочу сказать; это понимание того, что никакая демократия не способна изменить или даже усовершенствовать природу человека. И напротив: если вы принимаете концепцию homo economicus´a, то вы станете аплодировать демократии, США и их президенту, и такую мелочь, как истина (состав которой — тысячи пронизывающих друг друга противоречий), просто перестанете принимать в расчёт. Тотальное шествие и триумф демократии — что может быть прекраснее?
Демократия — это возможность для одного представить потребности всех людей в таком выгодном для них свете, чтобы они доверили ему представлять свои интересы на политическом уровне. Америка сделала ставку на потребности человека (см. два “глобальных” заповедных канона, основу нынешней транснациональной идеологии — глобализма). Это естественно и по-своему правильно. Но она исключила из потребностей человека права личности — и это катастрофа. Отсюда и разочарование.
Что же можно хотя бы теоретически противопоставить демократии?
Предпочтительнее демократии на сегодняшний день, во-первых, желание выжить (а человек экономический, не станем питать иллюзий, будет стремиться заработать на всём, даже на отсутствии перспектив выживания: на гибели потомков можно неплохо погреть руки уже сегодня); во-вторых, демократии можно противопоставить потребности личности, человека культурного (разумного), которого успел-таки породить человек экономический. С точки зрения личности, лучше, гораздо лучше демократии диктатура культуры. В общем и целом, на сегодняшний день — это утопия, не станем лукавить. Тут можно было бы и закрыть вопрос, если бы не антиутопия, ставшая реальной перспективой нашей жизни: тотальное разочарование в самой идее демократического мироустройства. Рост апокалиптических настроений сегодня очевиден. Человек экономический не спасёт планету Земля. Он её слопает, если уже не слопал.
Я не знаю, как следует осуществить диктатуру культуры, едва ли не эквивалент царства Божия на Земле. Уж, конечно, не коммунистическим методом, ибо диктатура пролетариата — это разновидность диктатуры человека экономического, которая сегодня осуществляется в форме демократии. Зато я отдаю себе отчёт в следующем.
Во-первых, тенденции развития человека (развития, подчеркну, а не деградации), если взять многие тысячелетия его развития — от натуры к культуре, от человека — к личности. Факт того, что с личностью пока не считаются, сам по себе ещё не является аргументом в пользу того, что с личностью не будут считаться никогда.
Во-вторых, если тенденция к реализации личностного начала не будет укрепляться, человечество с его демократическими иллюзиями попросту исчезнет. Боюсь, в скором будущем вопрос будет ставиться именно таким образом: или человек становится личностью, или человек прекращает своё существование.
При чём здесь Моника Левински, спросите вы?
А при том, что эта “благородная девица”, ни секунды не сомневаясь, грудью, и не только грудью, встала на защиту священного принципа “всё на продажу”. Она с искренним энтузиазмом отработала номер, озвучила внедренный в неё коллективным бессознательным “кодекс чести”: победителя не судят. Она не предавала президента, Боже упаси, она не поступала ни хорошо, ни плохо (счастливо оказалась по ту сторону добра и зла); шустрая бабёнка просто заработала кучу бабла. Разве деньги — это не святое? Не “альфа” и “омега” цивилизации? Разве деньги — миллионы! — не заткнут рот каждому, кто решится её осудить? Зачем же тогда на деньгах частенько вытравливают надписи во славу Божию? “Мы верим в Бога”, — написано на искусительном долларе со змееподобной эмблемой. Деньги — это святое. И в прямом, и в переносном, и в самом что ни на есть сакральном смысле этого слова. Для людей, “мыслящих” в рыночных категориях, деньги неизбежно превращаются в смысл и цель существования.
Если она даже и предавала, у неё был самый благородный мотив на свете — деньги. Кроме того, были, кажется, и моральные соображения. При демократии принято к деньгам непременно добавлять и моральные соображения.
Она проболталась, нечаянно выболтала то, что некультурные люди цивилизованного общества тщательно скрывают от самих себя: демократия в исполнении человека экономического — это сплошной самообман и лицемерие. Демократия создала цивилизацию, чтобы разрушить культуру — вот оно, глобальное противоречие сегодня.
И это противоречие, которое едва-едва начинает осознаваться, хотя и пунктирно, но отражено в романе Николая Чергинца. Оно там угадывается.
Америка всё доказывает и доказывает: более агрессивного существа, нежели человек экономический, живущий в демократическом обществе, не бывает. Надеюсь, понятно, что вовсе не в Америке тут дело, а в природе человека, который упорно не желает становиться личностью, не хочет думать головой — “мыслит” исключительно брюхом и подбрюшьем. И демократия предоставляет ему право на удовлетворение этой его первичной потребности — не думать, заодно защищая право выставлять всё на продажу, рыдая при этом об утраченном милосердии.
Таким образом, рынок, демократия и религия (а также секс и национализм в придачу) — это инструменты диктатуры бессознательного, диктатуры натуры, с помощью которых пытаются сотворить высшие культурные ценности.
И Н. Чергинец великолепно использовал шанс продемонстрировать это противоречие в художественном формате. Не надо было ничего высасывать из пальца, сама жизнь с удивительной полнотой и убедительностью выпятила все прелести такого корявого мироустройства, где господствует дух идеологии потребления.
Вот такие концептуальные получились вариации на тему “невинных” шалостей президента, который и не подозревал, гарантом каких прав и свобод он выступает на практике.
Особо подчеркнём: дело здесь, конечно, не в остроумном зубоскальстве писателя Н. Чергинца; дело не в том, что он якобы оседлал конъюнктуру и эксплуатирует настроения дешёвого антиамериканизма.
Автор политического детектива чутко уловил иные колебания коллективного бессознательного: угроза миру исходит не столько от ядерных ракет, терроризма и однополюсного мироустройства (хотя и от них тоже, кто спорит), сколько от маленького человека экономического, живущего в большую эпоху демократии.
Строго говоря, история, описанная в “Тайне Овального кабинета”, могла происходить и не в Америке, которая является органическим продолжением Европы. Само деление на Запад и Восток становится неактуально, ибо Восток, быстро переняв экономическую религию Запада, движется в сторону человека экономического, в сторону натуры, а не культуры. Все хотят быть похожи на Америку, которая с громадным почтением относится к большим потребностям маленького, не думающего человека — вот в чём дело. История с Моникой Левински — это не специфически американская история, как нет ничего специфически американского в известных всему миру американской мечте и американской трагедии.
Потрясающий парадокс: с одной стороны, все стремятся к экономическому процветанию, которое обеспечивается демократией, а с другой — происходит разочарование в самом существе демократии под разговоры о том, что лучше демократии ничего не придумано. Этот парадокс свидетельствует о том, что человечество бессознательно дрейфует Бог знает куда, во всяком случае, подальше от того места, будь оно Востоком или Западом, где думают головой. Прячем голову в песок, как нечто лишнее для жизни, на манер упитанных страусов.
Ещё раз подчеркну: я не хочу сказать, что весь смысловой строй политического детектива “замешан” именно на этой культурологической коллизии. Это было бы явной натяжкой. И тем не менее, одной из ключевых, хотя и подспудных, тем романа является разочарование в чудодейственности демократии.
Согласимся: это вовсе не шлягерная глубина. Роман с таким смыслом и подтекстом обретает весьма и весьма серьёзное общественное звучание.

2

Если меня поймут в том смысле, что я, пользуясь случаем и моментом, спешу высказать своё персональное разочарование в рыночной экономике или демократии, то это не так. Я не разочарован в демократии, потому что никогда не был ею особенно очарован (что не означает, конечно, моего восхищения всем антидемократическим); я просто не питаю иллюзий относительно её культурных функций — это во-первых; во-вторых, я не считаю культурными людей, с восторгом причисляющих себя к рабам демократических доктрин. Я уважаю людей, которые способны мыслить, но не демократически спекулировать на “моральной позиции”.
И рынок, и демократия, и все прочие элементы общественного устройства — это всего лишь инструменты, способы достижения целей, и не надо превращать средство в цель. Поменяйте точку отсчёта, измените систему координат, по-новому осознайте цель — и та же демократия обнаружит свой культурный потенциал: она может стать способом утверждения диктатуры культуры.
Таким образом, дело не в демократии, не в автократии и вообще не в “кратии”, а в умении мыслить. Дело в нашем отношении к культуре, а не в том, насколько эффективно мы включились во всеобщую гонку за лидером цивилизации. Сама номинация “лидер цивилизации” при ближайшем рассмотрении оказывается не просто непрестижной — она оборачивается формой аутсайдерства. Не торопитесь, а то успеете.
Думаю, в ближайшем будущем человеку диктатура культуры не грозит; ему грозят такие цивилизационные (демократические, обратим внимание) последствия, как глобальное потепление, глобальное помутнение рассудка и, боюсь, глобальная агрессия. Человек экономический честно обнаруживает своё натуральное лицо — другого у него нет.
Беда в том, что человек духовный (разумный, культурный) пока не стал точкой отсчёта для общества, и неизвестно, может ли ею стать. Пока все вокруг живут по законам джунглей (прообразам законов демократии) — “каждый сам за себя” и “война всех против всех”. Все мы в той или иной степени — увы! — американцы, поскольку живём и выживаем всё в той же цивилизации и по законам этой цивилизации. И быть лидером цивилизации не так уж и почётно, если разобраться. Почётно было бы быть лидером культуры, если бы эта номинация не была безнадёжно утопической.
Я приветствую книгу Николая Чергинца “Тайна Овального кабинета” прежде всего за оправданный критический тон по отношению к святым для всего “демократически мыслящего” (в данном контексте — не желающего думать) человечества вещам, в том числе по отношению к своим, белорусам и русским, вставшим на защиту идеологии потребления, — той самой идеологии, которая делит людей не на своих и чужих, а на тех, кто лопает (сильных), и тех, кого при этом поедают (“слабых”, то есть тех, у кого хватает духу и разума не быть “сильным”). Этот критический обертон ощутимо присутствует в схематичной полифонии. Противоречия, которыми болеют сегодня гуманитарные науки, обнаружились в его романе, даже если писатель сам и не собирался их акцентировать.
Детектив “Тайна Овального кабинета” (я бы назвал его более многозначительно: “Овальный Кабинет”, что можно прочитать как “ОК”), являет собой именно тот случай, когда художественные достоинства произведения определяются, прежде всего, жанром, а не стилем. Нелепо требовать от жанра политического детектива глубокой (в манере, скажем, Достоевского) психологической разработки характеров, связанных с обострением духовных проблем; глупо требовать “набоковской” описательности, “булгаковской” карнавальности или “шолоховской” эпичности. Вообще бессмысленно требовать того, чего не может дать произведение. Политический детектив следует судить и оценивать по законам жанра.
Он способен увлечь многоплановой и продуманной интригой — он и увлекает (почитателей). Известная публицистичность при этом присутствует? Присутствует, местами без перебора. Вполне ли демократически ведут себя герои — то есть ставят ли они инстинкт выше “морали” и не путают ли его с умом? Вполне демократически. Ставят. И путают.
Чего ж больше?
Но в данном случае мы действительно получаем несколько больше, чем можно было ожидать от политического детектива; в данном случае факты подобраны и скомпонованы так, что они “говорят сами за себя”, говорят, и даже проговариваются; в данном случае детектив не только развлекает, но и заставляет задуматься.
В романе присутствует гуманистическая глубина — качество, которым сегодня не принято щеголять. Н. Чергинец, надо отдать ему должное, не унизился до нападок на демократию, он дал демократам проявить себя во всём блеске. Если прочитать “ОК” в предлагаемом ключе, становится понятным, почему игривое выражение “в Америке есть демократия; осталось только найти демократов” превращается в зловещее. Идеалы, дескать, хороши, люди вот только подводят. Не люди, а просто человеческий фактор какой-то. То войну затеют не там, где надо (да и надо ли вообще?), то с сексом их прищучит прокурор, то барышни-феминистки ведут себя провокационно. Словом, всё бы хорошо, если бы не война и не секс.
Не надо питать иллюзий: в Америке есть демократия именно потому, что там полным-полно демократов, обслуживающих рыночные отношения, озабоченных сексом и потому иногда позволяющих себе слабость вспомнить о Боге. Рынок, демократия, религия, секс и, как ни крути, национализм. Не три кита цивилизации, а целых пять — для устойчивости. Пятиугольник, легко принимающий форму замкнутого круга. Звезда Пентагон. За Овальным кабинетом — контуры Пентагона! Эту тайну, которую никто и не прячет, очень непросто разгадать, потому что верят демократам, а не собственным глазам и уму. Николаю Ивановичу Чергинцу — одному из немногих — это удалось. Тем самым он стихийно противопоставил завет великой русской литературы “не в силе Бог — а в правде” императиву “кто силён, тот и прав”. По-моему, это дальновидно.
Если разобраться, ценность правды должен признавать любой демократ.
Во всяком случае, из моральных соображений.
По крайней мере, на словах.