* * *

Долгожданный праздник вечерней лени:
Море обнимает мои колени,
Говорит ли шёпотом ни о чём —
Поднимает ночь за моим плечом.

В этом чёрном парусе — свет навылет:
Что ни загадай, ничего не выйдет,
Выйдет только ветер на волю — петь,
Волны заплетая в тугую плеть.

Но пока ещё хоть одно мгновенье —
Море обнимает мои колени,
В тёплой ласке, в плеске у самых губ —
Неужели так и взаправду лгут?

Поднимая чёрный дырявый парус,
Море, верно, думает: что, попалась?
А попались оба, в один капкан —
Что к его волнам, что к моим рукам...

Ветер забавляется тканью рваной,
Свет летит стрелою из каждой раны,
Медленно тускнея у кромки вод,
Словно обещая, что заживёт...


* * *

Шёл циклон. Гудели самолёты.
Бился на ветру сырой картон.
Ночь свою неслышную работу
Молча отложила на потом.

Отложила молча, не гадая,
Будет ли когда ещё нужна...
И во сне лежала молодая
Северная гулкая страна.

В сердцевине марта, в седловине,
Над ложбинкой горного хребта
По незримой лунной половине
Пролегла туманная черта.

Под чертой темнели лес и поле,
За чертой светился грозный гул,
И делили мир на до и после
Те, кто спал, и те, кто не уснул...


* * *

От белых роз до горючих слёз —
Боже мой, это же всё всерьёз!
Настолько всерьёз, что уже игра...
Март. Ветра.

Ветра ломают плотину льда,
Синь поднимается как вода
По самую душу, по самый вдох...
И вот дождь.

А прежде было — зима к зиме,
Числа пишем, а жизнь в уме,
И ей там душно, почти темно,
Печально — но

От белых роз до горючих слёз —
Слишком просто, и так всерьёз,
Настолько всерьёз, что уже игра...
Ветра. Ветра.


* * *

Выбегаешь на крылечко, на мороз —
И косыночка сбивается оплечь.
Ничего на белом свете не всерьёз.
Никого на белом свете не сберечь.

Едут сани, режет полоз ледяной,
Виснет месяц от беды на волоске,
Покрывается нежданной сединой
Растрепавшаяся прядка на виске.

Едут сани, едут сами — а куда?
Позасыпаны дороги да пути.
Говорят, что это горе не беда —
Только зиму поперёк не перейти.

А повдоль неё крутые берега,
В берегах текут позёмка да пурга,
Набухают светом звёзды на мороз —
Ничего на белом свете не всерьёз...

А всерьёз пред этой грозною зимой
Подарёная косынка с бахромой,
Да горячая дорожка от слезы,
Да по зимнику тяжёлые следы.


* * *

И я говорила: слушай, какого чёрта?
И ты отвечал наугад невнятное что-то.
И я говорила гневно: да как ты смеешь!
И вместе с платком из кармана летела мелочь.

И я умолкала — а ты начинал сначала,
А я всё равно не плакала и молчала.
Смотрела в глаза и думала: что ж такое!
И телефон вибрировал под рукою.

Такси у подъезда, и сердце вот-вот сорвётся,
Но даже если уеду — куда я денусь?
И в этот миг над нами стояло солнце,
Смотрело на нас и смеялось, словно младенец.

Смотрело на нас и смеялось, глаза прищуря,
Как будто наша ссора его слепила...
Свети, моё золотое, свети, прошу я,
Свети, моё единственное светило!


* * *

И вот уже когда молчанье прервано
И сердцу больше нечего скрывать,
Покажется, что ты приходишь первая
По именам печали называть...

Пересыхают губы, обезвожены,
Стремительным огнём обожжены...
За что тебе такое счастье, боже мой,
За что такая пагуба вины?

Тянулись дни, тяжёлой цепью скованы,
Но с грохотом легла на камни сталь —
По имени, по звуку родниковому
Печаль приходит к ласковым устам.

О, эти имена бытуют издавна,
Накапливая силу как вино...
И что ни будет названо — всё истина,
А что не будет — будет всё равно.


* * *

Не ты ли слал за мной несчётные погони,
Огни, дожди, ветра, пронзительную тишь
Рассвета над рекой?
Теперь ты сам в полоне,
Ты спишь,

Мой пленник, позабыв, что есть на свете воля,
И солнечный песок перетекает в сон
Пустыней мировой...
Но что нам эти волны
Над головой,

Когда во всех мирах, распахнутые настежь,
Стоят дворцы сердец — в любое заходи!
И сам ты — только свет,
          и ничего не застишь
В груди.


* * *

...И уже не забудутся никогда
В перекрестье дел и больших, и малых
Налипание снега на провода,
Штормовые заносы на перевалах...

И уже растворилась огнём в крови
Молодая метель над ночной страною,
И уже бессмысленно о любви —
Ибо только она, и ничто иное.

А мороз на Урале привычно груб,
И теперь от него заслониться нечем,
Но уже не отнять воспалённых губ
От шершавого горлышка русской речи.

То ли просто зима, то ли впрямь беда
Высекает слёзы из глаз усталых...
...Налипание снега на провода,
Штормовые заносы на перевалах.


* * *

День осыпан пеплом сновидений.
Словно бы тревожный, смутный сон
Вышел из своих ночных владений —
И его назойливые тени
Обступают свет со всех сторон.

Мечется испуганная птица
В полутёмной каменной трубе,
Чёрная, огромная —
Тебе
Страшно: Боже, где она гнездится?

Вот пустая церковь на холме,
На далёком острове, и волны
Выстилают пеною во тьме
Лёгкую тропу — и ты невольно
На неё ступаешь, но на дне
Вспыхивает мрак:
Тропа в огне.

Вот холодный долгий коридор,
Весь в лохмотьях старой синей краски.
Вдалеке — окно.
Но свет напрасный,
Словно свету Божьему укор,
Льётся прочь. А ты стоишь с младенцем
На руках. И над холодным тельцем
Собираешь скудное тепло,
Лишь бы это сердце ожило...

Снится жизнь — безвестная, чужая.
Снится, камень мира обнажая,
Гулкие провалы в пустоту.
И в трубе вселенского колодца
Птица перепуганная бьётся,
Осыпая пепел на лету...


* * *

До августа, до Ильина
В душе такая тишина...

Все грозы — мимо да окольно,
А если и к лицу лицом —
Проходят, словно колокольный
Глубокий гулкий сон.

И никакой громовый выстрел,
Ни всполох яростный над ним —
Но август! Самой малой искрой,
Небрежным выдохом одним,

Штрихом случайного касанья
Как тонкой спичкой по стеклу —
И жизнь горит, не угасая,
И смотрит пристально во мглу.

И в куще тающего зноя,
В толпе желтеющих дерев
Становится, уже сгорев,
Неопалимой купиною.


* * *

В малой горсточке тепла
Спать да спать, дыша неровно...
Боль пройдёт, как ночь прошла.
И она была огромна,

И она была темна,
И её гроза взрывала —
Даже в горсточку тепла
Ветром брызги задувало.

И, почти сводя с ума
На немыслимой поверке,
Била высверками тьма
Прямо в сомкнутые веки.

И казалось, выше сил
Неумолчный грохот ада —
Только кто-то подносил
Сердцу тихую прохладу,

Утирал огонь со лба,
Молча истово молился...
Сохрани во сне, судьба,
Эти призрачные лица,

Эти ясные глаза,
Свет лучащие, спасая.
Тающие голоса,
Невесомые касанья...


* * *

Чувство жизни холодней, чем острое лезвие.
Взглядом к нему прикоснёшься — будто
Читаешь вплавленные в железо
Неумолимые буквы.

Одно движенье неловкое, или внезапно окликнут —
Дрогнет рука,
И взгляда не оторвать от липкого
Тёмно-красного ручейка.

Потом бинтует белым, проступает зелёное,
Жжёт и ноет, стягивая края,
Кровь сворачивается от зноя,
И она уже не твоя.

Заживёт, конечно, криво, ладом ли,
Выбросишь замусоленные бинты,
Но взгляд нет-нет — и задержится на ладони
У красной черты.


* * *

Прислонясь горячим лбом к заоконной стылой рани,
Вспомни зимний Лиссабон с невозможными ветрами:
Света яростный набег, храмов смуглые лампады,
Эту улочку наверх, замощённую горбато.

Слишком близко подойти, слишком пристально вглядеться...
Осторожнее! В груди снова вспыхивает сердце —
Я ему не госпожа, в крайнем случае служанка,
И ему за свой пожар никого уже не жалко!

По трамвайному пути мимо лавочек и спален,
Мимо здравствуй и прости, мимо честен и бесславен,
Мимо чуждый и родной, мимо кратко и навечно...
Что с тобою и со мной? Ничего. Любовь, наверно.

А верней — цветущий сад, где не сразу я узнала
Этот странный аромат апельсина и сандала,
Безусловный тайный знак, за который душу вынет
Атлантический сквозняк, пробивающий навылет.

В нашей северной стране, слава Богу, по-иному:
Засыпает щедрый снег по весне дорогу к дому,
Минус тридцать, рад — не рад, кровь мерцает зло и ало, —
И всё тот же аромат апельсина и сандала.