Странички календаря испуганно вздрагивали от сквозняка и, торопливо подталкивая друг друга, перелистывались. Козьмине показалось, что все дни месяца тоже перемешались, и Август — это пугающе длинный, почти бесконечный, сумрачно-блескучий виток Земли вокруг какой-то неразгаданной оси, один конец которой спрятан где-нибудь в безднах Атлантики, другой выглядывает наружу с противоположной стороны, мешая судоходству. Спешащие вспыхнуть и исчезнуть над этим странным местом метеоры, завороженные видением, невольно меняют свои траектории, приговаривая к несбытию так и не загаданные мечты. Козьмине захотелось найти эту ось и прикоснуться к ее шероховатой, обязательно грубой до наждачности поверхности; если ухватить ось обеими руками, сжать крепко-крепко и затормозить ее вращение, то Август никогда не пройдет и останется единственным месяцем в единственном году единственного века единственного тысячелетия. И тогда не будет именин и дат, и в графе «время рождения» будет лишь необходимо указать: родились вы Августе или вне его — «да» или «нет». Внеавгустовское поколение будет признано ворчливым и невыносимым. Августовские будут щеголять в ореоле избранных.
Воздушные токи вдруг стихли, и видение неотвратимости Сентября промелькнуло в Козьминином мозгу. «Зачем же? — спросила она себя. — Мне и здесь неплохо: в густоте Августа. Бред! Я лучше лягу спать, а завтра снова
проснется ветер. Он будет шелестеть Августом, перечитывать его, заглядывая в будущее, и мне станет покойно и воздушно».

Во сне Козьмина окончательно запуталась в причинно-следственных связях. Думалось: если место причинное, то это обязательно должны быть глаза. Ведь именно глаза есть мерцание души, которое привлекает внимание прежде всего. Ведь от того, что узнается, замечается в самом начале, зависит цепочка последующих событий: свиданий, вздохов, шумных как августовский горячий ветер, прикосновений, выразительных заглядываний в причинные места — в глаза. В последнюю же очередь следует то самое следственное место, которое почему-то называют причинным. Бред! Не пора ли проснуться? Еще и потому, что кто-то мужеского пола уже тянется руками к следственному месту Козьмины и пытается приложить к нему маску. У маски высунут язык и рот искривлен в гримасе, она холодна и неприятно щекочет кожу. Лицо у лица мужеского пола сурово и сосредоточенно, и язык тоже высунут, словно тот не маску прикладывает к месту, а строит башню из кубиков. Старательный, масковик-затейник. Козьмина до боли зажмуривает причинные места, и они раскрываются в темноту. Ночь еще не ушла, но засыпать не хочется. Не постукивает на ветру форточка, не слышно шелеста листвы, и даже ходики молчат. Явь настойчиво убаюкивает, словно ей, яви, интересно, чтобы этот путаный сон как-нибудь закончился. «Нет, — твердо решает Козьмина. — Генитальный маскарад пусть транслирует кто-нибудь другой». Она отбрасывает одеяло, поднимается и на цыпочках подходит к окну. Луна на небе отсутствует, звезд не видно. Босая и угрюмая ночь, застигнутая врасплох, потерянно молчит — она не знает, о чем в этот поздне-ранний час можно говорить с Козьминой. Но вот издалека становится слышен шум надвигающегося ветра. Ветер приближается лениво и тяжело, набегает нехотя, принося запах душного и дымного утра. Окончательно разогнав назойливые, беспорядочные образы, навеянные недавним сновидением, Козьмина опять ложится и медленно успокаивается, засыпает с мыслями о скором пробуждении. Теперь ей снится дымящийся суп в большой тарелке. Ложки почему-то нигде нет, и она лишь долго созерцает этот скучный суп, пока от тоски, от бесперспективности такого занятия не просыпается.

Ее хотели назвать Людмилой. Ее мать, обмякшая, измученная родами, нацарапала маленькую записульку тем, кто терпеливо ждал снаружи под больничными окнами: «У нашей Людмилы очень серьезные глаза». На улице прочли как: «У нашей Козьмины...». Имя почему-то сразу понравилось. Всем, особенно строгой бабушке, которая искренне мечтала о Ядвиге или Эсмеральде. И наблюдая через окно посеревшие материны глаза, все окончательно полюбили свою Козьминушку.
Девочка уже в одиннадцать месяцев пыталась что-то объяснить окружающим. Наверное, кричала на своем замысловатом языке: «Забыли Людмилу! Проворонили! А-а-а-а-а! Вульгарные ономасты всех мастей!» Взрослые выражали восторг и полное понимание, но при этом почему-то никак конкретно на возгласы ребенка не реагировали и в ЗАГС за новой метрикой не бежали. Так она Козьминушкой и осталась...
Ну все! Пришел детский сад. Вернее, это она пришла в детский сад. Ее привели в понедельник. Во вторник она уже была Козой, в дни похуже — Козой Неминучей. «Вот, — говорили, — бредет Коза Неминучая, непосед всех сейчас забодает, а мямлей и тюфяков сжует как вчерашнюю газету». И мямли, и непоседы после этих слов одинаково энергично разбегались от Козы в игрушечном страхе.
Во втором классе у нее появился первый поклонник, который размышлял над ее именем неделю или две и решил называть ее Касей, Касюшей, хотя злые девчоночьи завистливые языки за глаза называли ее Козьей Миной. Называли за отсутствующее выражение ее лица, когда к ней обращались по жгучим вопросам. Казалось, в школе все ее мысли были обращены в себя, девичьи вздохи и шушуканья она, всем думалось, оставляла для каких-то внешкольных особенных подруг.
Другая бабушка, что жила в Пеледуе, звала ее Миночкой. Всегда привозила Минусе конфеты, которые сама и ела, а еще без конца водила внучку в цирк, который, кажется, без памяти любила сама; Миночка же шла с ней просто так, за компанию.
Как-то Козьмина поехала наведать своего двоюродного братишку. Малыш похлопал на нее глазами, познакомил со своими одушевленными игрушками, похохотал над ее манерой складывать кубики пирамидкой и после всего спросил Зимочку, когда же она в следующий раз скоро придет? Даже обещал одолжить ей своего самого главного друга — грустного желтого кролика с бархатными ушами и оторванным глазом; чтоб кролик пожил и повеселился в гостях у Зимы.
Козьмина никогда не отдавала предпочтения ни одному из имен. Принимала все покорно и бесстрастно. «У нашей Людмилы очень серьезные глаза», — любила повторять мама.

«Каська, дура ты такая, опять оставила дверь незапертой!» — устало кричал ей вечерами бывший мальчик-второклассник, который окончательно полюбил ее в четвертом классе, однако до восьмого открыться не решался; в девятом только решился, уже успел сказать «что», кое-как добрел до второго предложения, чтобы поведать «почему»; когда попытался объяснить «как», заметил, что Кася совсем его не слушает и чему-то про себя улыбается. Ну и ладно: почесал затылок, с обидой в глазах отошел в сторонку и разлюбил. Назло.
Потом он назло ей закончил десятый класс. Назло поступил в негуманитарный вуз, хотя до этого непрерывно писал стихи про какую-то не то Кассиопею, не то Кассандру. Каждое стихотворение обычно значилось как неоконченное, так было солидней. Перед самой защитой диплома, кажется, злость у него окончательно иссякла. Возможно, это произошло гораздо раньше, но именно в те горячечные преддипломные дни он вдруг опять встретил Касю — озабоченный и задумчивый столкнулся с ней на улице. Она, как выяснилось, занималась на очень нужных, злободневных курсах — не то лингвоакустики, не то лингвомелодики, и училась совсем рядом, в двух остановках автобуса от его института.
Именно тогда, на оживленной и нервно кричащей улице ему впервые показалось, что ее бездонные глаза наконец-то заметили его. Через два года, когда они уже были мужем и женой, бездетными мечтателями, он ощутил, что все-таки показалось. Померещилось, будто блеск ее глаз осветил именно его в момент их неожиданной встречи. На самом деле он просто явился ей знакомым пятном в безликой журчащей толпе, объектом из прошлого, человеком, который сделал ее Касей. Ей было забавно это. Она тогда же поместила его в один из своих мысленных файлов, чтобы не забывать и иногда открывать этот файл для просмотра и редактирования.
Впрочем, в самом конце их супружества она все же научилась, уходя, не забывать запирать дверь.

Козьмина телефон не любила и, если звонили, никогда трубку не снимала — дожидалась сообщения. Ее собственное приветствие на автоответчике содержало лишь вопросительно-телефонное «Да?». Звонящие не соображали, что говорит машина, начинали что-то объяснять, ожидая ответа. Поняв затем, в чем дело, чертыхались на разные лады. Монологи, обращенные к неразговорчивому автоответчику, сначала забавляли Козьмину, потом же она просто привыкла к этим вопросам и чертыханиям, как к уличному шуму за окном. Перезванивала обычно только маме. Услышав знакомое «Людмилочка...», сразу отвечала. От мамы она узнавала все новости: кто родился, кто пока нет, у кого сессия, у кого запой. Мама всегда еще спрашивала: ела ли она. Ей почему-то казалось, что Людмилочка голодает. Это было вовсе не так, Козьмина не голодала, ей просто иногда по нескольку дней кряду совсем не хотелось есть. Мама это как-то странным образом быстро обнаруживала и приходила в гости с пирожками и другими вкусными вещами навестить свою Люлечку.
В этот раз Козьмина подняла трубку, даже не сообразив, зачем она это сделала. Слушала бесстрастно и безмолвно, прищурив глаза и разглядывая небольшие вздутия на обоях. Голос в трубке, озвучив несколько междометий, начал говорить сам с собой:
— Черт, туда ли я попал?
Козьмина не знала, туда ли попал голос, понятия не имела, и поэтому продолжала молчать. Странное дело, на том конце трубку не повесили и стали размышлять вслух:
— Знаете, мне показалось, что женщина с именем, как у вас, именно так и должна себя вести у телефона — раздумывать: стоит ли тратить слова на всякие глупости, когда есть мысли поважнее.
Голос немного помолчал.
— Я тут нашел книгу. На скамейке. На обложке имя написано. Необычное очень. Я пробежал в справочнике — такого в нашем городе больше нет. Вы — одна... Знаете, в вашей книге высказываются довольно странные мысли. Космогенез какой-то склочный очень, буйный... Вы не возражаете, если я ее дочитаю и потом только вам верну? Я читаю быстро. Послезавтра книга будет у вас. Я оставлю ее в почтовом ящике. Адрес, как вы понимаете, я тоже узнал... Козьмина. Можно мне вас так называть? Я не уверен...
— Почему вы считаете, что меня нельзя называть моим собственным именем? — впервые откликнулась она.
— Ну, я не знаю. Вас, наверное, хотели назвать как-то иначе, а вышла ошибка. Но из жизни ведь имени не выкинешь, как из песни слова... Козьмина — что-то космическое.
— А вам не кажется, что, обыгрывая звучание чужого имени при знакомстве, вы рискуете в тысячный раз повториться? Ведь каждый человек в своей жизни выслушал, возможно, не одну сотню комментариев по поводу своего имени, и в каждом из них, скорее всего, прозвучала та же мысль, та же метафора. И то, что в самом начале могло представляться оригинальным, искрометным, превращается в пошлость и занудство.
— Да-да, я об этом подумал. Вырвалось просто.
— Читайте. Вернете послезавтра.
И положила трубку. Впрочем, ненадолго — тут же подняла опять и набрала мамин номер: «надо спросить про пирожки, очень хочется».

Козьмина с самого раннего детства слышала музыку, не вычурную мелодию мыслей или фантазий — просто музыку. Случалось это ранними тихими вечерами. Сначала невидимый оркестр давал какую-то ноту, словно, настраиваясь. Внимательно выслушав ноту, Козьмина разрешала продолжить. Робко вступали струнные и, пока Козьмина еще не сосредоточилась, выдавали какие-то вымученные пассажи просто так, для поддержания темы. Они могли нудить долго и терпеливо до тех пор, пока Козьмина наконец не зажмуривалась и не начинала командовать. Слово «дирижировать» она не употребляла. Любила валторны, она их включала в первую очередь. Валторны умиротворенно вторили струнной группе, самовыражались слегка и медленно притихали. Затем вступали клавишные, они изливали все, что им было предписано, и тоже уходили на задний план. Тут наступала очередь всяких неожиданных и даже экзотических инструментов — вклинивались замысловатые рожки, шамисены, дудуки, звучала гитара, затесывались синтезаторы, даже колокольный звон присутствовал иногда. Вечер проходил. В самом финале оставались опять только струнные, которые Козьмина постоянно унижала, они звучали всегда до последнего, без выкрутасов, для гармонической поддержки, раболепно и назойливо. Когда хотелось заснуть, она отправляла невидимых струнников на покой, иногда прикрикнув даже: «Пошли вон! Надоели!» Невидимые пюпитры складывались, и Козьмина утихала.
Из внешней музыки ей больше всех нравился Скарлатти Доменико. Да, она преклонялась перед гением Баха, но в конце каждой Баховской пьесы с ускользающим смыслом слышала: «ну вот, а теперь послушайте еще это». Музыка Баха была нескончаема, вненадоедлива, она была органична и безгранична, как жизнь, но ей больше нравился Скарлатти. Каждая его соната, обрываясь, говорила: «Это все! Навсегда! Уйдите все!» Такого рода финал завораживал Козьмину больше всего. Доменико был ее лучшим воображаемым другом. Моцарта она считала легкомысленным мальчиком, одаренным повесой. Бетховен был букой. Шопен заставлял страдать от сладостного диабета. Мусоргский был гениальный неряха. Римский-Корсаков — академический шмель, работяга и ворчун. Штраус — вальсирующий жуир. Любила она Рахманинова и Прокофьева, но времени разобраться в их замысловатых формах не хватало. Она словно отложила их в сторонку для будущих впечатлений. «Пусть Сережи полежат пока на полке», — говорила себе она.
Музыкального образования у Козьмины не было. Имея в голове собственный оркестр, она сознательно упустила из виду, что существует иная, непонятая теория музыки, отличная от ее собственной. Ее устраивала своя, уютная и послушная, и казалось, если она вдруг начнет постигать какую-то иную музыкальную грамоту, это может разрушить ее собственную внутреннюю гармонию звуков. «Ни за что!» — говорила она себе. Отсылала струнников спать, и сама засыпала.

Козьмина ожидала возвращения книги. Ей нужна была книга и только. Она себя убеждала в этом, впрочем, не настаивая — конечно же, книга. Она ведь не смогла ее в очередной раз перечитать, что до этого случалось регулярно. Задумавшись и забыв книгу в парке, она прервала цикл общения с ней. Ничего не произошло, мир не перевернулся, и Козьмина начала сомневаться: так уж нужно было в сотый раз перечитывать книжные мысли, еще раз убеждаясь, что понято правильно, и другого смысла в строчках уже не существует. Строчки были досуха выжаты Козьминой, словно виноградные грозди. Выжатый сок этих строчек уже давно перебродил в вино и с каждым новым прочтением пьянил Козьмину гораздо сильнее, чем будоражил. Может быть, поэтому она и забыла ее на лавочке, задумываясь о большем, о том, чего в строчках уже не было. У книги наступил возраст ненужности, что эквивалентно старости у людей, и бумажный источник мудрости был безмятежно утерян.
Козьмина была голубой планетой, открытой, но пока не исследованной. Ей очень нравился газовый Гигант, желтый с воинственно красноватыми оттенками. Его вращение вокруг своей оси завораживало ее. Оно было стремительным и агрессивным, словно он всегда был готов к отпору неведомого врага. У него было множество планет-спутниц, преданно вращавшихся вокруг него и всегда повернутых к нему одной стороной, словно боясь потерять из виду его мужественный силуэт. Он вращался на отдаленной орбите, и по законам физики и диалектики их пути не должны были пересечься в ближайшие двести пятьдесят шесть миллионов лет. Ей приходилось довольствоваться какими-то серыми неотесанными астероидами, пробредавшими мимо, а иногда и залетавшими на огонек. Все бы было ничего, если бы она сама их выбирала. Так нет же — довольствовалась теми, кто вероломно вламывался в ее атмосферу, принося шум, хаос и неприятности. Несмотря на это, она привечала их, однако эти незваные нахалы через некоторое время вдруг заявляли, что очень жалеют, что упали не на ту планету. А красновато-желтый Гигант был далеко, и в долгие скучные фазы зимнего солнцестояния она незаметно грустила, глядя на воинственного соседа и его спутниц.
Впрочем, возможно, тайком она была даже рада, что Гигант eе игнорирует — он был нужен ей лишь как светило, образ, ночной призрак. Но о чем это она? В Космосе ведь всегда ночь, для того чтобы видеть и ощущать день, нужна атмосфера, эта драгоценная оболочка жизни, существующая во вселенной с вероятностью один к никогда. Козьмине чудилось, что ее собственная атмосфера тонка и слишком уж прозрачна для снующих наглецов, пытающихся нарушить хрустальную чистоту оболочки.
Бред! Скорей всего, она была кометой, косматой гостьей, сторонившейся звездных миров и появлявшейся только в самых неотвратимых случаях, чтобы немного покрасоваться, известить суеверных о надвигающихся выдуманных страхах, поразить романтиков, озадачить ученых, исчезнуть по расписанию и, упиваясь вернувшимся одиночеством, свободно лететь сквозь межмировую пустыню духа и материи. Впрочем, и это было неясно.
Где же все-таки книга? Послезавтра клонилось к вечеру. Неужели опять внутренняя музыка вместо чтения? Половина струнной группы бастует, отказывается служить статистами — самореализации хотят. Дудук охрип. Предвечерняя какофония неистовствует. Пустота пульсирует в мыслях.

На другой день после обеда Голос все же позвонил.
— Ну что же вы не несете? Послезавтра уже прошло. Вы, разве, необязательный человек?
— Извините, вчера дочитал только поздно вечером.
— Значит книга уже на месте?
— Козьмина, я поэтому и беспокою. Стою тут рядом с вами, на углу, звоню из автомата. У вас почтовый ящик нараспашку, дверца находится в загнутовыгнутом состоянии. Не хочется книгу в нем оставлять. Могут унести.
— Так, и что же вы предлагаете?
— Не уверен, честно говоря, какой еще вариант доставки вас может устроить... Гм... Знаете что, давайте, я починю эту вашу дверцу. Только вот сейчас сбегаю за инструментом. Там все просто должно быть.
— Н-ну хорошо. Жду.
Прошло два часа, или шесть — Козьмина не почувствовала разницы. Ходики молчали. Она взглянула мельком в зеркало, поправила челку. Ушла в спальню, скинула халат, надела выходную блузку, джинсы. Посуетилась еще у зеркала. Глянула в окно — кажется, начинало темнеть. Предвечерние музыканты внутреннего оркестра уже принялись рассаживаться и раскладывать пюпитры. Она безмолвно отправила их отдыхать. Открыла входную дверь и по ступенькам осторожно спустилась вниз. У дверей лифта огляделась — никого. Ее взгляд привычно упал на почтовый ящик. Сквозь дырочки в надежно прилаженной дверце виднелись фрагменты обложки ее книги. Нащупала в кармашке ключ, открыла ящик. Внутри, прижатый обложкой, сиротливо лежал сложенный вдвое клочок бумаги. Она развернула записку. Текст был краток: «Спасибо, Козьмина!» — «Пожалуйста», — мысленно ответила она. Вдруг кровь бросилась ей в голову — слово «Козьмина» было нацарапано ужасным почерком так, что непосвященному, скорее всего, было бы непонятно: написано «Козьмина» или «Людмила». «Бред!» — решила она и пешком, неторопливо начала подниматься наверх.
Вернувшись, присела на диван, все еще держа книгу и записку в руках. «Надо ходики завести», — наконец мелькнула мысль. «Да!» — вдруг сказал автоответчик Козьмининым голосом. Она вздрогнула, потому что совершенно не слышала звонка.
«Кася, это я, подними трубку, если ты есть. Не ленись. Подойди. Ты ведь дома всегда в это время. Я же знаю»...
— Да.
— Кася, мать приглашает. Пирог испекла, хочет на нас поглядеть. Ты ведь ей не чужая. Пойдем?
— Хорошо, я буду в восемь. Оденусь только.
— Кася.
— Ну что еще?
— Будешь уходить, дверь не забудь запереть.
— Сам ты дурак. Выхожу через полчаса.

— Кася, ты спишь?
— …
— Знаешь, мне показалось, что мама тебя по-прежнему любит, даже больше, чем собственного сына. Меня она считает...
— Я сплю.
— Я хотел...
— Я сплю. Мне снится, что ты встаешь и тихо уходишь.
В глубине коридора откашлялся и заговорил автоответчик: «Людмилочка, ты уже легла? Звонила свекровь твоя бывшая, говорила, что вы приходили на пирог...»
— Да, мама.
— Этот Aмарал к тебе не приставал опять?
— Нет, мама. Он проводил меня и ушел.
— Смотри, Люля, не потакай ему. Он тебя уже довел один раз.
— Все в порядке, мамуся, не волнуйся. Я иду спать. Целую.
Козьмина вздохнула, постояла еще немного у телефона, затем вернулась в спальню.
— Да иди ты уже домой! Что разлегся тут, как марал?
— Мама твоя звонила?
— Звонила. Спрашивала: «как там твой олень за тобой ухаживал»?
— Ну да, поверил я тебе. Выговаривала, наверное, за меня.
— Ой, какая тебе разница?! Одевайся! Я устала.
Козьмина подождала, пока захлопнется входная дверь, приподнялась на кровати и села. Взяла в руки записку и стала рассматривать. Это был листок от перекидного календаря. Седьмое число — как раз тот день, когда она ушла из парка, позабыв книгу на скамейке. Странно, этот Голос, чтобы написать ей записку, пролистал календарь на пять дней назад и лишь затем вырвал листок. А может быть он перестал следить за числами после того момента, как нашел книгу? Или же, найдя книгу и увидев автограф на обложке, в тот же день пытался сообразить: откуда такое имя могло возникнуть, и нацарапал простой пример, пытаясь исказить почерк при написании имени. Бред!
А может это был ветер? Козьмина вздрогнула от последней мысли. Душный ветер Августа перелистал странички и его календаря, спутав числа и дни недели. Неужели, ветер приходил к нему тоже?
Козьмина встала с кровати и подошла к окну. Звезды, поочередно выглядывая из-за бегущих облаков, беспорядочно мерцали, словно каждая из них хотела сообщить Козьмине что-то свое, важное, перебивая остальных. И лишь какая-то из планет, наверное Сатурн, появляясь и опять исчезая за облаками, молчала, безмолвно испуская ровное сияние. Ну да, планеты ведь не раскрывают своих мыслей, они лишь повторяют то, о чем мерцают звезды, отражая их свет.

Знойный, пыльный, удушающий Август перевалил за середину. Ветер гонял по асфальту опавшие раньше времени иссохшие листья. Запах гари бесцеремонно бродил по бульварам и настойчиво врывался в неплотно закрытые форточки. Козьмина забыла уже, что бывает зима и снег. Время остановилось и замерло, словно задумавшись — двигаться ему вперед, или повернуть назад, повторно истязая измученных нестерпимым зноем людей. Козьмита жары не замечала, вернее, жара действовала на нее совсем не так, как на остальных. Непонятное ощущение тихого ожидания сменилось таким же непонятным ей чувством тревожного беспокойства: казалось теперь, что если с ней в этом Августе ничего не произойдет, то уже не произойдет никогда. Она по-прежнему часами просиживала в тенистых уголках ближайшего парка, праздно раскрывая свою постаревшую от ненужности книгу, словно жалея ее, демонстрируя той, что по-прежнему любит ее и нуждается в ней. Сама же она украдкой вычитывала свежие мысли из других более юных изданий, сверкающих глянцем и уверенностью в своей оригинальности и новизне.
По утрам шла в библиотеку, в прохладу и тишину ее залов. Долго что-то выискивала, выбирала, перечитывала, никогда ничего не записывала. Иногда, бродя среди стеллажей, закрывала глаза, пытаясь на ощупь определить примерное содержание той или иной книги, ее настроение. Шла в музыкальный отдел, где, дотрагиваясь до корешков сонатных альбомов, мысленно беседовала с Доменико обо всем, о чем еще не успела. Сосредоточенно прослушивала. Просто подолгу сидела, размышляя.
Однажды, находясь в привычной задумчивости, она почувствовала чье-то присутствие. Кто-то лет двадцати восьми, мужеского пола, как мысленно величала всех мужчин Козьмина, держа под мышкой фолиант, о чем-то ее спрашивал. Козьмина включила внимание и взглянула на него.
— Может, вам помочь? — он задавал этот вопрос вероятно уже в третий или четвертый раз. — Вы так задумались, словно не можете определиться с выбором.
— Вы разве работаете здесь? — Козьмина сделала подозрительные глаза. — Я вас не помню.
— Нет, что вы. Я просто предлагаю помощь. Я здесь часто бываю.
— Я тоже здесь часто бываю и вас не помню.
— Мне кажется, вы не можете никого здесь помнить. Такое ощущение, что вы чувствуете себя единственным посетителем. Это что, ваша зона комфорта — никого не замечать?
— Моя зона комфорта — не разговаривать с незнакомыми мне людьми.
Незнакомец вынул фолиант из-под мышки, прижал его к груди, слегка поклонился и застыл в поклоне:
— Коротко и ясно. Что ж, тогда я пошел... — он вздохнул и выпрямился, собираясь уйти, но неожиданно осенился новой мыслью. — Знаете, у меня есть еще только один вопрос. Я заметил, вы любите Скарлатти.
— Слушаю, — устало отозвалась Козьмина.
— Вам не кажется, что Скарлатти в конце каждой своей сонаты словно говорит: «Хватит»?
— Бред!
— Да, вообще конечно...
— Меня он просит больше не приходить. Но я все равно возвращаюсь.
— Ах, вот что, — незнакомец явно пытался сдержать улыбку.
— Постойте! — встрепенулась Козьмина. — Что? Что он вам говорит?
— Да нет, мне лично — ничего. Я просто...
— Это вы у меня просили почитать книгу! Вы?! — Козьмина поднялась со своего места и приблизилась к собеседнику. — «Космогенез и Разум». Отвечайте!
— Я? У вас?.. Ну, не знаю. Мы с вами каждый день посещаем эту библиотеку. Тут хранятся миллионы томов. Впрочем, конечно, я бы предпочел одолжить ее именно у вас.
— Вы не одалживали. Я забыла ее на скамейке, а вы нашли, позвонили и попросили дочитать. А потом вовремя не вернули.
— Очень романтично. Но хочу заметить: я всегда книги возвращаю вовремя, даже если это «Космогенез и Разум». Это мой принцип. Я не люблю никого задерживать. Ведь кто-то, может оказаться, нетерпеливо ждет своей очереди.
— Я тоже терпеть не могу, когда задерживают.
— Подождите. Хотя, если бы кто-то нашел мою, я в знак благодарности.
— Извините, мне пора. До свидания.

Козьмина обычно не нуждалась ни в чьем присутствии. Всегда считала: если кто-то очень нужен, обязательно случается цепочка счастливых или просто удачных совпадений, в зависимости от степени нужности, и все разрешается само собой. Если же не само собой, то при небольшом усилии — мысленном, конечно. Энергия мысли, витая в пространстве, создает события благоприятного свойства, затем, словно бусы нанизывает их на веревочку жизненной линии. А дальше — сколь веревочке ни виться…
Ее отец в юности учился на архитектурном факультете политеха. Учился долго и терпеливо, пока, наконец, не наступил столь долгожданный для него преддипломный вечер, тихий такой, уютный, полный неги честно выполненного дела. Измученный проектом молодой папаша, уложив чертежи в папочку, принял освежающий душ, выпил пивка и улегся на диван, чтоб напоследок полистать зачетку и предаться воспоминаниям. Любовно просматривая реестрик своих академических успехов, он вдруг с ужасом обнаружил, что у него отсутствует один зачет по практике, то ли с четвертого, то ли с третьего еще курса. Мелочь, конечно, в представлении непосвященного, но мелочь очень неприятная, более того — ужасная, потому что без полного комплекта автографов всех преподавателей никакая комиссия защиту все равно не примет. Не примет ни за что... Вот именно в тот момент отец понял, что ему ужасно необходимо срочно разыскать одного человека по имени доцент Гричук, и попросить его об одной очень важной вещи. А лучше будет просто припасть к туфле доцента и прорыдать: «нужна мне подпись, только подпись — какой пустяк». А тот ему в ответ, типа: «как бы не так, как бы не так» — для рифмы, чтоб складно было. Нельзя так шутить -это жестоко! О таком повороте событий папаше не хотелось даже и думать!
На часах было семь вечера. Казалось, времени достаточно. Однако первый же сокурсник сообщил ему по телефону, что преподаватель этот в институте больше не работает, нанимается лишь на время практики, местонахождение его неизвестно и номера его он не знает. Как выяснилось позже: координат доцента Гричука не помнил никто из друзей убитого горем студента. Вечер хмурился. Радиостанция «Маяк» беспощадно пропикала «двадцать ноль- ноль». Папаша взял с полки телефонную книгу, зажмурившись, прижал ее к груди словно Библию. Со словами: «одна надежа осталась, спаси и сохрани», раскрыл справочник и начал листать. Нашел Гричуков двенадцать человек, жирно обвел список рамочкой, плотно уселся у телефона и стал названивать всем по порядку. Надежда угасала и таяла с каждым неверным звонком. Вот уже одиннадцать Гричуков, холодно и безразлично хмыкнув, положили трубку. Оставался последний, двенадцатый.
Отец сжал волю в кулак и набрал номер. Кто-то нетрезвый на том конце провода попытался ответить:
— Вам што?
— Здравствуйте, — просто и твердо начал дипломник. — У меня ваша подпись отсутствует. За практику — третий курс, а завтра защита. Мне срочно нужно.
— Што за муть, вы к кому?
— Да, из политеха я! — засуетился отец. — У меня...
— А! — воскликнул голос, нащупывая суть. — Институт... Это к моему сыну, наверное. В-валентин, подойди.
К трубке подошел сын Гричука двенадцатого.
— Слушай, Валентин, что делать? — скорбно вопросил погибающий студент. — Я ищу доцента Гричука. Он мне срочно нужен, понимаешь? Срочно!.. Отец твой выпил слегка. Это не страшно, бывает... Слушай, может он у тебя забыл, что он архитектор? — начал нести уже полную чушь утопающий дипломник.
— Папа не работает ни в каком институте, — приветливо объяснил Валентин, — Никакой он не архитектор.
— Может ты хоть знаешь доцента? Ты же из политеха.
— Нет, я в медицинском учусь. У отца, когда он в таком состоянии, все институты одинаковы.
— Что же делать? Вы у меня последние в списке. Остальных я уже обзвонил.
— Не знаю, — сочувственно вздохнул начинающий медик.
— Может родственник у тебя есть с такой фамилией?
Валентин задумался:
— Я в лагерь пионерский ездил в четвертом классе, семь лет назад. И там был еще один Гричук, просто мой однофамилец. Нас так и называли: Гричук Первый и Гричук Второй. Я был Первым.
— Ну и где он?
— Я не знаю. Мы не дружили.
— Э-эх, это вы зря...
Помолчали. Дипломник вспомнил беспечное, бесконечно светлое время школьных каникул. Валентин вспоминал море, ночевку на косе и два гола, забитые им головой в матче со вторым отрядом.
— Вообще-то, — отозвался он, наконец, — в конце смены, когда мы уезжали, каждому подарили футбольный мяч. И все ребята друг у друга на них расписались... Телефоны, кажется, тоже оставляли. Точно!.. Только где этот мяч сейчас?
— Что ты! — встрепенулся папаша. — Слушай, поищи, а? Может в сарае где-нибудь? На антресолях? Сходи, глянь. Погибаю!
Валентин, кротко вздохнув, отошел. Через некоторое время вернулся довольный:
— Нашел! Представляешь? Как его мама еще не выбросила? Сейчас гляну... Вот, Гричук Второй. Записывай телефон...
Козьминин отец дрожащими руками набрал номер, которого, — о, чудо! — не оказалось в списке двенадцати. Первое, что отец услышал после того, как представился, было: «Студент такой-то! О чем вы, вообще, думаете? Вы полагаете, что это я должен бегать за вами?! Сейчас же приезжайте, пока я не уснул!» Аллилуйя!
Первая бусинка удачи — небольшая, но очень важная, — эта бусинка сделала так, чтобы нетрезвый отец семейства попался последним; окажись он одиннадцатым или каким-нибудь другим, измученный дипломник перелистнул бы его, не думая. Вторая бусинка сделала так, чтобы Гричук Последний не бросил трубку. Третья — чтобы зацепился сознанием за сына и позвал его, хотя тот, казалось, был вовсе ни при чем. Четвертая — чтобы сын оказался отзывчивым парнем. Пятая — чтобы дипломник был до идиотизма настойчив. Шестая — чтобы парень случайно отдыхал в одном лагере с сыном доцента Гричука. Седьмая — чтобы парень вспомнил это. Восьмая — чтобы существовал футбольный мяч с телефонами всех подряд, а не только друзей. Девятая — чтобы мяч уцелел. Десятая — чтобы Валентин потерял интерес к футболу, и номер телефона не стерся. Одиннадцатая — чтобы Гричуки Вторые за семь лет не съехали и не поменяли телефон. И, наконец, двенадцатая бусина, самая большая, счастливо розового цвета, сделала так, чтобы доцент Гричук вспомнил самого себя в молодости, не стал ерепениться и, не глядя, подписал.
Чудесные бусы — символ счастья и вечной удачи. Их Козьмина всегда представляла себе очень отчетливо, мысленно прикасаясь к ним и рассматривая каждую бусину.

В конце следующего еще одного изнуряюще жаркого дня Козьмина стояла в библиотеке в секции живописи с раскрытым каталогом в руках и напряженно вглядывалась в репродукцию «Посещение Волхвов». «Ну вот, получилось», — подумала она. Козьмину посещали Волхвы. Они топтались теперь у нее в прихожей и, смущенно покашливая, ожидали аудиенции. Козьмина, для солидности немного помедлив, позволила, наконец, им войти. В руках она держала те самые замечательные бусы счастья и удачи. Бусины были нанизаны на толстую веревочку, раззолоченную и счастливо прохладную на ощупь. В самом центре ожерелья располагалась огромная алая бусина вечной любви, ее соседкой была черная бусина такого же размера — любви неразделенной. Неразделенная любовь тоже являлась большой удачей, хоть и неприятного свойства. Лучше полюбить и разбить себе сердце, всегда считала Козьмина, чем вовсе не ощутить никогда и ничего в течение всей жизни. Козьмина мельком заметила, что именно эта черная бусина привлекала Волхвов больше всего. Поражала также размером и цветом бусина материнства. Были соседки помельче, сулящие успехи на разных поприщах: удачные женитьбы, охоты и рыбалки. Мелкие бусины, творящие такие, например, чудеса, как билеты в Большой Театр и в театр на Таганке, или приглашение в массовку на телепередачу, были зеленовато-желтых расцветок. На веревочку было нанизано еще и огромное число мельчайших серебристых бусинок для самых небольших, но все равно приятных сюрпризов. Началась раздача бусин. Волхвы забеспокоились, запереминались, попихивая друг друга локтями, нервно поглаживая бороды. Козьмина с достоинством снимала по одной и одаривала каждого из посетителей, оставляя самые большие и значительные нетронутыми. Вдруг веревочка с треском разорвалась, бусины весело посыпались во все стороны, с шумом ударяясь о пол, как градины. Волхвы, отталкивая друг друга, с безумно расширенными глазами бросились их собирать... В этот момент Козьмина услышала возню и покашливание за спиной.
— Разрешите, я представлюсь, на всякий случай, раз уж мы собираемся продолжать регулярно посещать это заведение.
— Зачем так длинно? Представляйтесь, — ответила она, не оборачиваясь и не отрываясь от изображения.
— У меня необычное имя. Меня зовут Никодим.
— Необычное? — Она повернулась и, увидев вчерашнего собеседника, добавила. — Откашляйтесь. Сейчас я вам свое скажу. Откашлялись?.. Очень приятно, Козьмина.
— Козьмина? Замечательно! Полный набор раритетов.
— Ну, вот и познакомились. Что-то еще?
— Позвольте мне пригласить вас в театр. Я уверен — вы любите. Или в оперу.
— Я предпочитаю симфоническую музыку. Вам что же, понравились мои глаза?
— Почему глаза? Я этого не говорил.
— Собирались. Лучше не пытайтесь. Все мужчины с этого начинают.
— О ваших глазах?
— Это для них причинное место.
Никодим вдруг закашлялся:
— Ох, что-то меня кашель мучит — шумлю, мешаю. Давайте сегодня уйдем вместе, — натужно произнес он. — Простите, я отойду на минуту, мне нужно позвонить.
Он отошел, продолжая покашливать. Вынул листок с номером телефона и начал набирать, сверяясь с цифрами. Козьмина поежилась от пикающих звуков примитивной мелодии.
— Алло, я не уверен, туда ли я попал. Мне нужно... — начал он.
Козьмина вдруг быстрым шагом подошла к нему.
— Что вы сказали? Вы не уверены?
— (Минуточку). Что случилось?
— Скажите, они там, в трубке молчали? И вы были не уверены?
— Да нет, они... В чем дело, объясните мне?
— Послушайте, давайте, я вам скажу номер своего телефона, пойду домой, а вы мне позвоните.
— Что за чушь? Козьмина, вы же здесь. В конце концов, у вас что, нет мобильника?
— Нет. Вы мне позвоните, а я буду молчать. А вы скажете: «Черт, туда ли я попал?» Скажете?
— А почему же молчать? Что за спектакль? Козьмина!
— Оставьте меня! Я пойду...

Козьмина шла вдоль нескончаемых витрин, и ей было противно. Противно от своей несдержанности. Каждая вещь, увиденная за стеклом, ее раздражала. Раздражало также собственное отражение, призрачно бредущее на фоне выставленных образцов. Любого другого это отражение могло бы только привлечь: изящная походка раздосадованной, разгневанной, длинноногой грации с пухлыми лодыжками, чуть смугловатой кожей и волнистыми каштановыми волосами. Отражение словно пинало и распихивало выставленные в витринах бытовые приборы, россыпи кухонных принадлежностей, умудрялось не запутаться в ворохе мужских галстуков и сорочек, чуть не наступив на связку саксофонов и тромбонов, отражение остановилось и затем, приблизившись к Козьмине, исчезло. Козьмина решила посетить салон музыкальных инструментов. Оказавшись внутри, она вдруг подумала, что никогда еще не видела, как выглядит дудук. Ее собственный внутренний дудук с прекрасным жалобным тембром в ее фантазиях выглядел, как очень тонкая амфора с узким горлышком — абсолютно неверное и нелогичное представление, но Козьмину это очевидное заблуждение совершенно устраивало. Потусторонний, невнятного вида инструмент охрип, ослаб, вероятно, от жары, и вторую неделю отлеживался в футляре невнятной формы, отказываясь звучать. Ей немедленно захотелось поглядеть на настоящий — невыдуманный и менее избалованный. Она подошла к ассистенту и спросила:
— Скажите, у вас есть дудук?
Ассистент вежливо улыбнулся и нарочито громким голосом обратился к кому-то за перегородкой:
— Алена, у нас есть дудук?
— У нас все ест, — отозвалась невидимая Алена, имитируя кавказский акцент.
— Алена шутит, — тут же заметил ассистент, обращаясь к Козьмине. — Сейчас данный товар у нас отсутствует. Но мы можем заказать его для вас, если вы пожелаете. Доставка — в течение двух недель.
— Нет, мне нужно было сейчас. Я пойду, — ответила Козьмина. Но когда ассистент удалился, задержалась и с любопытством, энергично двинулась в просторную глубину торгового зала.
Она разыскала секцию струнных, и остановилась. Оглядев хрупкие, тонкошеие виолы и виолончели с контрастными талиями и широкими бедрами, она мысленно пообещала себе извиниться вечером перед струнниками.
— Знаете, у вас глаза... — послышалось со стороны.
— У меня глаза, — перебила голос Козьмина. — И вы туда же?
— Куда? — Не понял голос.
— Окунаете свои мысли в мои причинные места. Лучше скажите про волосы или, например, лодыжки. — Козьмина решительно повернулась в направлении голоса.
— Лодыжки? — Безнадежно спросил по виду вконец оробевший молодой человек.
— Да, лодыжки. Взгляните, не стесняйтесь. Опускайте глаза, я подожду.
-...Слегка пухловаты.
— Какой вы искренний! Ну, надо же! Режете правду в глаза. Это хорошо. Это замечательно!.. Послушайте, вы любите театр? А давайте сходим! Никогда не была.
— Вы никогда не были в театре?
— Ну, допустим, была. Но я, обычно, не слушаю, о чем они говорят. Я им не верю.
— Вы, прямо, Станиславская.
— Станиславская? Прекрасно! Вы тогда будете Немировичем-Данченко. Господин Немирович, берите меня под руку. Мы идем в театр. Немедленно!

Козьмина открыла дверь ключом. Вошла. Затем повернулась и позвала:
— Ну, проходите. Что же вы? Вам, разве, не понравилась постановка? Мы сейчас ее обсудим.
— Я даже не знаю еще, как вас зовут.
— Могли бы догадаться, господин Немирович тире Данченко — Константина Сергеевна.
— Константина — не женское имя.
— Ах, не женское? Скажите спасибо, что я вам не сказала свое настоящее имя. С вас пока хватит и этого.
— Ну, хорошо, К-константина, я зайду... У вас есть кофе?
— У меня все ест, — медленно произнесла Козьмина, имитируя кавказский акцент. — У меня ест коньяк. У меня ест дудук. У меня даже ест бивший муж, да? Он даже иногда наведывается. Его зовут Рамал. Джигит необыкновенный.
— Ревнивый?
— Про джигита шучу. Тут целая история. Мы его, вообще-то, Ромкой зовем. Ничего кавказского, просто, его папу зовут Радий Савельевич, а маму — Мальвина Викентьева. Вот. Когда Ромка родился, они и решили это имя составить. Тогда все выпендривались, имена изобретали. Им показалось, что «Рамал» звучит очень мужественно. Вот и получился джигит. После того, как мы поженились, моя мама стала втихую называть его Маралом. Когда мы разводились, и был большой общесемейный скандал, мой папа гневно сказал Радию Савельевичу: «Если ваш Марал будет распускать копыта, я ему их быстро отстегну! Вместе с рожками!» Я думала — подерутся, а они все вдруг рассмеялись, и расстались мы мирно. Но моя мама после развода все равно зовет его Амаралом.
— А что случилось?
— Не хочу об этом, хватит. Ну, давайте. За знакомство... Так что же с нашей постановкой?..
Козьмина, выпив всю рюмку до дна, поднялась и прошлась по комнате. Затем остановилась, словно задумавшись о чем-то. Лицо ее потемнело, плечи опустились, в глазах заблестели слезы.
— Что с вами? — вскочил Немирович-Данченко.
— Поверили? — мгновенно ожила и усмехнулась Станиславская. — А зря. Я всего лишь вспомнила, как в детстве ушибла коленку. Мне было больно, обидно и одиноко. Вот. Я представила, что это случилось именно сейчас. Налейте мне еще.
Выпила и продолжила:
-... А эти лунатики сегодня бродили по сцене, словно никогда в жизни не падали и не раздирали локтей и коленок. В зале хлопали гораздо натуральней, чем они играли, — закончила она, покачнувшись.
— Константина, что с вами? Вы, кажется, опьянели.
— Кажется.
— Вы выпили всего две рюмки.
— Я никогда еще не пила алкоголь. Эта бутылка — для гостей.
— Ну, вы даете! Я сейчас же уложу вас спать и пойду.
— Договорились. Вы не могли бы завести мои ходики?
— Хорошо-хорошо, пойдемте, ложитесь. Вот так.
— Я не спросила ваше имя.
— Называйте меня Володей, раз уж я — «тире Данченко».
— Ладн-но, Володя. Скажите, вы меня уважаете? Вы мне благодарны за что-нибудь?
— Конечно-конечно. Укройтесь.
— Тогда, будьте еще так добры — перед уходом напишите мне записку: «Спасибо, Коз... Константина», на листке от календаря за седьмое число и бросьте ее в почтовый ящик.
— Обязательно. Я вам позвоню. До свидания, Константина.

Козьмина проснулась от тиканья ходиков.
Было уже позднее утро. Солнечный свет укоризненной и насмешливой волной заполнил все пространство спальни. Одеяло горкой громоздилось на полу, на тяжелых ресницах лежала тушь. Голова не болела, но мысли были какие-то обыденные, незамысловатые — что хорошо бы, наконец, в сентябре вернуться на работу — в конторе Рамала ей все всегда прощают, но терпение может иссякнуть и у них; что надо купить стиральный порошок и прекратить отдавать стирку маме; что нужно наведаться к родителям, ведь последний раз был еще в июне. Этот немыслимый ворох мыслей о делах почему-то начал волновать Козьмину гораздо больше, чем Космогенез и Разум. Она встала, окончательно привела себя в чувство и, для начала, набрала номер Рамала.
— Ромка, привет.
— Привет, одноклассница! Ты уже зарегистрировалась на «одноклассниках точка ру», или ждешь, пока изобретут внутренний компьютер? Как зарегистрируешься, будешь моим самым главным виртуальным другом.
— Слушай, как ты смотришь на то, если я в сентябре приду к вам опять поработать?
— Нет слов, Касьяныч! Рад безмерно! Приходи, когда созреешь.
— Спасибо.
— Касьяныч, ты только Таньке из отдела продаж не проговорись про прошлый раз.
— Я уже забыла про это. Не волнуйся.
— Ну, целую. Ждем.
«Тэ-э-экс. С этим оленем разобрались», — подумала Козьмина и набрала мамин номер.
— Але, мамуля, я решила зайти к вам в гости сегодня вечером.
— Ой, как здорово, Людмилочка! Папа будет очень рад!
— Мама, ты еще, пожалуйста, купи стиральный порошок для меня, а то я не смогу выбрать.
— Хорошо, Люлечка... Ой! Забыла! Папа-то у нас сегодня в вечернюю смену. Расстроится, если тебя не увидит. Знаешь, доченька, ты приходи в субботу, а порошок я куплю и занесу сегодня. Гляну на твою машину, заодно и постираю. Ты не волнуйся, иди по своим делам, я возьму ключ с собой.
«Как удачно и легко сегодня все организуется», — сказала себе Козьмина. Она быстро оделась, выпила чаю и вышла из дома, втайне надеясь не встретиться в библиотеке с Никодимом и отдохнуть в одиночестве.

Козьмина прохаживалась вдоль стеллажей секции нот и музыкальной грамоты. Она разглядывала издания, всматривалась в нотные знаки, пытаясь заставить эти закорючки зазвучать. Они же всего лишь беззвучно позировали, корчились, выгибались, словно исполняли замысловатые фигуры непонятного ей танца. Шестнадцатые и восьмые резвились группами, взявшись за руки. Поодиночке, словно ирландские плясуны, солидно вытанцовывали четвертные и половинки. Целые ноты, эти большие белые сливы, не желали двигаться и лениво полеживали, отгородив для своей лени весь такт.
Козьмина взглянула на ноты исподлобья. Теперь ноты превратились в стираные тряпочки, висевшие на веревочках и слегка покачивавшиеся на невидимом ветру. Тряпочки были прищелкнуты прищепками диезов и бекаров, с них каплями бемолей стекала влага. Большой скрипичный ключ, словно свернувшийся узлом сторожевой удав, охранял всю эту стирку.
Козьмина немного наклонила голову. Так получалось проще всего: расправив побеги, сквозь жердочки рос виноград, раскинув лиги словно усы, которые беспорядочно тянулись к жердочкам и гроздьям виноградин.
Реальное же чтение нот представлялось ей адом. Она искренне жалела всех музыкантов. Представьте, что вы читаете книгу, а вам между строчек знаками советуют: «быстрее... быстрее же!», «здесь — медленнее... еще медленнее»,«здесь — быстро, но не очень». — «Что значит, не очень?!» — начинаете возмущаться и кипятиться вы. Странные советы, однако в них, вероятно, все же есть какой-то смысл. Допустим, в книге встретилось довольно скучное место — не страшно, читайте «Allegro». А на другой странице — гораздо интереснее, и значок «Adagio» — растягивайте удовольствие, растягивайте. Здесь читайте тяжело, а здесь скорбно. Но уж если полная чушь написана, то зажмурьтесь, одухотворитесь и страстно, бегло, виртуозно перелистывайте страницы в темпе «Presto», а лучше «Presto Agitato».
Объятые суровым покоем читального зала вы раскрываете шедевр художественного слова и вдруг наталкиваетесь на знак «piano», то есть, тихо. «Куда уж тише? — удивляетесь вы, но потом соображаете. — Тихо ведь не значит про себя». От вас требуют не молчать как истукан, но читать вслух, выразительно и проникновенно. Оглядываетесь по сторонам и решаете: «ладно, слушайте все книжную тишину». Но нет покоя в выдуманном мире. Вот между строк уже беспокойно и тревожно маячит, сигнализирует вам «crescendo», и ваше бормотание делается громче. Наконец, является «fortissimo», вам натурально предлагают в этом месте кричать и подбадривают: «ну же, орите, там ведь знак стоит, иначе будет неверно прочитано»! Козьмина представила, какой шум стоял бы в библиотеке, если б такая книжная нотная грамота существовала.
Самым большим ударом для книгочеев стали бы знаки повторения. Вы пробежали глазами отрывок, а в самом его конце стоит реприза, она стыдит вас: «ай-яй-яй! невнимательно прочли, давайте еще раз». Ну что же, неплохой знак для учебников. Самая неразбериха завертелась бы, если в книгах начали бы расставлять «фонари» и «кобры», знаки переходов, шараханий и метаний по тексту. Заканчиваете главу десятую и видите «фонарь», он просит вас вернуться к главе второй, мусолить содержание вплоть до пятой, затем сразу перейти на двадцать шестую, и штудировать ее три раза. Приятного вам чтения. Так существуют же еще вольты — варьирующие окончания. Пытая трижды ту же многострадальную двадцать шестую главу, вы с удивлением обнаруживаете, что в первом варианте окончания героиня сильно сомневается, выходить ей замуж за главного героя, — за такого-сякого, — или не стоит; во второй попытке она, в принципе, уже не против; в третий раз, измученная тяжелыми раздумьями она неожиданно, без предупреждения умирает, а расстроенный таким поворотом сюжета главный герой бросается со скалы вниз головой. Не стесняйтесь, выбирайте тот вариант, который вас больше устраивает.
«Бедные музыканты», — вздохнула Козьмина.

Когда Козьмина вернулась домой, мама заканчивала стирку и что-то вытирала в кухонном шкафчике. В коридоре устало горбился пылесос, радиоприемник вдумчиво исполнял лирическую музыку, пахло розами, борщом и жареной картошкой.
— Ты, Людмилочка? — обрадовалась мама. — Вот и славно! Я уже заканчиваю... Звонил какой-то Володя и спрашивал Константину. Я ответила, что здесь такая не живет. Он сказал: «ах да, у нее, вообще-то, другое имя, наверное, и он, мол, тоже не Володя, но ты его знаешь, как Володю». Уморил! Хоть стреляйся, хоть вешайся. Я ему говорю: «ты сначала толком разберись, кто тебе нужен, и как тебя самого зовут, только после этого хватайся за телефон»! И бросила трубку. А он опять позвонил! Начал спрашивать про какую-то книгу — «Космы» что ли, я не поняла. Интересовался, нашла ли ты книгу в ящике. Так я его сначала поздравила, что он все-таки вспомнил твое имя, а потом говорю ему: «Слушай, Володя, или как тебя там, прекрати цепляться до моей дочери, а то я милицию позову! Они твои Космы тебе живо повыдергают»! Люлечка, ты же знаешь, как сейчас воруют... Люля, Люля! Что с тобой?! Присядь! Присядь! Ой, господи! Опять! То Амарал твой, то Володя этот, тоже сволочь еще та, алкоголик, имя свое не помнит! Люлечка, ты меня слышишь?!.. О, господи! Скорую надо.
— Мама. Мама! Да, мама же!! Не надо никого! Оставь. Оставь! Я перегрелась, наверное. Жарко очень. Оставь...

Все тот же странный и бесконечный Август догорал, уходил медленно, неохотно, так, как уходят надолго или даже навсегда. Буйный, горячий и безжалостный, он отвел для себя еще совсем немного, чуть больше недели для того, чтобы угаснуть достойно, уйти, оставив в памяти каждого, кто пережил его, четкий, неизгладимый след. В этот особенно долгий вечер низкое безоблачно-серое небо растерянно и утомленно жалось к самой земле. Где-то вдалеке то гневно распалялся, то испуганно затихал звук сирены. День умирал беспокойно и безнадежно. Ветер наоборот оживал, усиливался. Он корчился, натужно выл, оглушительно хлопал невидимыми дверями, гудел в узких переулках, трубил в подворотнях, кружил в безумном широком вихре сухую серую листву. Он метался, казалось, во всех мыслимых направлениях, — северо-юго-западно-восточный, дикий и свободный. Птицы, пытающиеся лететь наперекор ему, беспомощно зависали в душной и неприветливой пустоте.
Никодим засиделся в библиотеке почти до закрытия. Было заметно, что такое сидение его тяготило, заставляло нервничать, волноваться, поэтому он сразу повеселел лицом и оживился, когда увидел направляющегося к нему молодого человека, по виду его одногодка, высокого, с беспорядочно уложенными темными вьющимися волосами, замечательно открытым лбом и серыми глазами, озорно искрящимися, словно готовыми засмеяться в любой момент. Молодой человек был одет в студенческого фасона майку и джинсы.
— Ну, что, Димыч, приходила? — вместо приветствия спросил он, приближаясь.
— Не было ее и сегодня, — Никодим поднялся ему навстречу и несколько раздраженно развел руками. — Надоело, Серега! Я и так пересиживаю с материалами. Еще для тебя тут торчать. А с ней нервы надо иметь железные. Порох, а не женщина!
Молодые люди двинулись к выходу, энергично жестикулируя на ходу.
— Ну, потерпи, Димыч. Я звонить пробовал опять. Так меня ее мать отшила классически, очень даже энергично. Милицией грозила.
— Да они обе психованные! Что мать, что дочь.
— Стоп, Димыч. Отбросим эмоции. Послушай, ты дожидаешься ее, и на этот раз точно приглашаешь куда-нибудь по солидному. Потом случайно знакомишь меня с ней и свободен.
— Серега, еще пару дней, и я пас. Меня Светка скоро начнет встречать и провожать. Она уже психует. Какого, вообще, черта ты это все заварил?! Не мог сам к ней подойти?
— Да не умею я начинать! Не способен! Меня потом уже вдохновение берет. А в начале я немею просто. Ты бы слышал, как она со мной по телефону разговаривала — словно я у нее эту книгу украл.
Никодим на это усмехнулся, иронически покачал головой и безнадежным голосом заметил:
— Падок ты на имена, Серый.
— Падок! — загорячился Сергей. — И что здесь такого?! Ты же видишь, какая она!.. Ничего, что характер! Не страшно! И это еще тоже неизвестно про характер — может, у нее травма душевная.
— Душевная. Ну-ну, — устало и согласно вздохнул Никодим. — Одним словом, я пошел. Дежурю завтра и послезавтра до обеда. И все. Все! После уж сам с ней разбирайся...
Друзья вышли на улицу и просто, без церемоний расстались. Разошлись, чтобы встретиться снова через день на том же месте.
Дом Сергея находился всего лишь в нескольких кварталах от библиотеки. Серое здание эпохи произвола с громоздким фасадом и геральдическими излишествами выходило на небольшую тихую улицу без растительности и с узкими тротуарами. Сергей по широкой лестнице взбежал на второй этаж. Ухватившись за изящную ручку, открыл массивную высокую дверь и вошел в просторную, довольно светлую прихожую. Прихожая была пустовата, в ней даже поселилось крошечное, робкое и милое эхо. Устав от одиночества, выйдя из комнат, можно было с эхом этим поговорить, посетовать на жизнь и собственные недостатки. Эхо страдало отсутствием собственного мнения и спешило согласиться с любым доводом собеседника, что слегка раздражало.
К описанию жилища в целом вполне подходило определение в стиле расхожих заголовков из недавнего прошлого, вроде такого: «Париж — город контрастов». Контрастов было много, они валялись повсюду, подворачивались, цеплялись за ноги на каждом шагу, заставляя спотыкаться. Неухоженность и запустение одной комнаты противостояли уюту и чистоте другой. Горка вымытой посуды, аккуратно уложенной у чистой мойки, соседствовала с сооружением из пустых грязных кефирных бутылок, напоминающим городошную фигуру «баба в окошке». Компакт-диски, выставленные в алфавитном порядке на вытертой от пыли полочке, уживались с усыпанной конфетными обертками, растрепанной пачкой замасленных журналов. Чувствовалось, что в этом жилище мирно сосуществовали две общественно-политические системы, два лагеря, два образа жизни. Но, довольно лозунгов и шаблонов.
Все опрятные жилища похожи друг на друга, каждое неопрятное жилье неопрятно по-своему. Кавардак — это искусство быть безразличным. Раз уж это искусство, то в нем должен существовать целый ряд стилей и эпох. Говоря о стилях, следует выделить наиболее характерные — раннеготический, например, — словно сообщает вам: «хозяин встал раненько, да вот беда — надо было еще раньше, потому он и метался, сердешный, от плиты к умывальнику, от дверей лифта назад к утюгу и выключателям». Для этого стиля характерны умеренная импульсивность, бытовой тектонизм. Предметы из различных жилых сфер варварски вторгаются в непривычные им домены, словно отвергая смысл и споря с логикой бытия, то есть, быта. Беспорядок в стиле позднее барокко сообщает вам, что жилец припозднился навеселе, потоптался у входной двери, воюя с замочной скважиной, рванул от порога в туалет, опрокинув на своем пути вешалку и смахнув на пол телефон. Затем, в более медленном темпоритме, посветлевший душой хозяин брезгливо стряхнул со ступней обувь, грациозно уронил стакан с недопитым кефиром, забыл закрыть дверцу холодильника, наткнулся в темноте на пару стульев, пока не нашел выключатель. Для этого стиля характерны многообразие и непредсказуемость форм, совмещение реальности и иллюзии. Создателям шедевров позднего барокко явно не занимать благодушия и незаурядности.
Другие стили, кроме того, часто отражают реалии создавших их эпох. Например, такой из известной всем эпохи: «к нам приходили с обыском, но ничего не нашли» — полон драматизма и бесцеремонности. И такой: «при артобстреле эта сторона квартиры особенно ужасна» — для этого почерка характерны бессмысленность и разрушительная примитивность образов. Невинный детский стиль: «просто приходил Сережка, поиграли мы немножко» — тоже полон сдержанных внутренних катаклизмов. Все эти стили меркнут по сравнению со свежестью и непредсказуемостью самого неподражаемого: «к нам в гости прибыл автостопом студент из Западной Европы». Именно в этом стиле и был взбаламучен интерьер квартиры Сергея. Главная его черта — отсутствие всякой логики, вернее, образ и логика здесь вторичны, первичны ваши ощущения от увиденного. Кавардак встречает вас интимным безразличием к вашим принципам, призывает вас отвергнуть реальность и каноны. Импрессионизм беспорядка расширяет рамки допустимого. Важно то, что вы чувствуете в самый первый момент соприкосновения с объектом этого искусства, дальше могут возникнуть эмоции и желания. Отбросьте все! Примите, как оно есть. А лучше — раннеготично встаньте в восемь утра, суматошно побегайте по квартире, приведите себя в порядок и исчезните; затем, вечерком позднебарочно задержитесь у друга, выпейте чего-нибудь как следует, и лишь тогда, вернувшись в родной табор, окиньте помутневшим взглядом ваш трехспальный вигвам — и к вам придет, наконец, ощущение гармонии, единения кавардачных стилей в один неповторимый и понятный бытовой хаос, присущий юной душе и бурлящему разуму.
Студент, рыжеволосый, худосочный очкарик прибыл не автостопом. Нет. Он просто всегда выглядел так, словно был покрыт невидимой, неистребимой дорожной пылью. Неухоженный какой-то, честное слово, неприбранный! Глядя на него, хотелось взять чистую влажную тряпочку, ковшик, мыло, расческу и... впрочем, это все фантазии женского рода, сострадательного наклонения. Студента звали Кен. Носил он странные вещи, которые, казалось, не всегда относились к категории одежды. При ходьбе его правая нога часто спотыкалась о левую. Он был очень учтивым и непунктуальным подвидом английского джентльмена. Запросто мог крайне некрасиво и безалаберно подвести вас по любому поводу, но затем очень вежливо, затейливо даже, извиниться, упомянув каждое мелкое и крупное неудобство, которое он причинил вам своей рассеянностью и забывчивостью.
Кен преподавал разговорный английский. Являл собой живой англоговорящий экземпляр! Боже! Когда-то об этом, кажется, мечталось при луне. Вот выйдет из тьмы представитель иного мира и молвит что-нибудь на чистом, самом настоящем английском... Те времена ушли безвозвратно. Теперь живых представителей иного мира кругом — пруд пруди — обычное, заурядное явление на уроках иностранного языка, как словари и другие учебные пособия. Эти экземпляры прекрасны своей аутентичностью, но они же и безобразны своим диалектическим материализмом. Вы не то подумали — они все сплошь прожженные материалисты, сникающие на кошмарном диалекте.
Существует большая опасность словно вирус подцепить от них этот страшно заразный выговор, от которого потом вряд ли излечишься, приводя своим произношением в ужас выпускников и преподавателей иняза, одновременно вызывая неподдельный восторг у выходцев из криминогенных районов северного Манчестера, если такие вдруг попадутся.
Сергей на правах хозяина квартиры жадно насыщался от Кена разговорным языком. Кен, в свою очередь, учился замечать и ценить порядок в тех местах жилища, куда его бытовая энергия не распространялась. Кроме того, он освоил процесс вытряхивания половичков и ковриков, хотя это умение далось ему с трудом. Кен долго никак не мог приноровиться попадать в такт с умелой рукой Сергея.
Жили они весело. Кена много и часто посещали друзья, такие же странствующие англоговорящие студенты, как и он сам. Гостей необычайно привлекала молодость, жизнерадостность, бессемейность, терпимость и терпеливость хозяина. Многих представительниц женской половины, возможно привлекало, что-то еще, но это все были лишь предположения. Можно легко догадаться, что английский быстро стал официальным языком в квартире, на балконе и лестничной площадке. Поначалу Сергей казался гостям молчаливым и задумчивым парнем. Это было не так. Просто, когда гостеприимный хозяин мысленно переводил заранее заготовленную мысль на английский, то очень часто обнаруживал ускользание смысла. Общая холодная суть оставалась, но искра, острота фразы куда-то исчезали. Слова лишь лежали унылой серой горкой, как нечищеные картофелины, желание их произнести пропадало — взамен оставалось молчание, или пустота общих фраз. Однако со временем наука брала свое. Язык Сергея крепчал, расцветал герундиями, ветвился страдательными залогами, звенел и скрежетал фразами и оборотами, которых не отыщешь в учебниках Бонк, Уайзер и других. «Наш человек», — перемигивались англичане, слушая речи вдруг разговорившегося Сергея. «Компиляция прошла успешно», — говаривал он себе сам после очередного вечера, проведенного в кругу новых друзей. Он ведь был программистом, а программисты еще и не такие фразы заворачивают.
В этот ветреный августовский вечер Кен, как обычно, сидел в своей комнате. Нет, он не сидел, он существовал в ней, как важная, но не довлеющая над общим сюжетом деталь обстановки, не нарушающая своим присутствием гармонии беспорядка. У его ног можно было запросто бросить лыжи, над головой повесить на гвоздь садовую лопату, гармония б ничуть не пострадала и лишь расцвела бы новыми нюансами, новыми оттенками. Но вот, — внимание, — в комнату вторгся Сергей, явился с ворохом всяких глупостей в голове, переступил порог и немедленно разрушил смысловую наполненность форм. Так театральный электрик в поисках пропавшей фазы внезапно по рассеянности вторгается на сцену в самый ответственный момент спектакля. Ему истерически, безголосо сипят из-за кулис, на него в ужасе шикает суфлерская будка, актеры делают ему отчаянные глаза. Электрик же, не врубившись еще в то, что преступил дозволенную грань, лишь озабоченно и задумчиво оглядывая декорации, произносит таинственную фразу: «да, где ж она, епт!». И зритель думает, что так и надо, озадачивается неявным смыслом фразы, пытаясь соотнести ее с чрезмерно запутанным действием пьесы.
Сергей влез в интерьер буднично и хмуро и озвучил совершенно ерундовый вопрос:
«Скажи мне, товарищ. Как философ философу. Любовь — это частое явление?»
Кен здесь слегка пошевелился, слегка приподнял брови. Всякое действие, всякий порыв зарождались в нем обычно без каких-либо драматических усилий. На молодежном сленге такое свойство характера называется «расслабленностью». Если б ему вдруг пришлось рубить дрова, он бы их тоже рубил расслабленно, слегка, если такое возможно представить в принципе. И вот, слегка приподняв брови и слегка вытянув губы, он лишь заметил:
— Ты, разве, философ?
— Ну, по призванию я, конечно, программист, — не смутился Сергей. — А в остальном, в главном я философ. Ответь мне, статистически, эта штука случается часто или нет? Прикинь в среднем на душу населения, или, как вы говорите: «в пересчете на одну голову».
— Это смотря на какую голову, — спокойно рассудил Кен. — Вот я, например, вчера полюбил одну девушку, и мне нужна твоя помощь.
— Какую еще девушку? — опешил Сергей. — К тебе, кажется, ходит Ханна и эта, как ее, Патрисия.
— Это все несерьезно. Хотя, Ханна...
Кен ненадолго умолк, словно призадумавшись. Жестом пригласил хозяина притулиться где-нибудь, ибо нормально присесть было абсолютно некуда. Сергей, не церемонясь, привычно упал на какой-то бугорчатый холмик посреди комнаты. Холмик, вероятно, являлся стулом. Этот таинственный предмет словно приполярной пургой был занесен, облеплен гигантскими
хлопьями в форме разнообразных деталей одежды. Спинки у погребенного стула возможно уже не существовало, хотя точно определить было трудно. Кен, слегка оживившись, продолжил:
-... Да, так вот. Девушка, которую я полюбил, работает официанткой. Она мне подавала борщ. Улыбнулась. Потом я заказал рагу. Рагу с улыбкой. Это так вкусно. Она вообще вся такая милая, но почти совсем не знает английского. Мы еле объяснились. Я попросил у нее номер телефона и обещал, что позвоню. Потом заказал борщ еще раз, чтоб она опять подошла и улыбнулась. А завтра — чего тянуть? — завтра я решил ее удивить.
— Ты ее разве уже не удивил своей любовью к борщу?
Кен оживился, вскочил и заходил по комнате, не забывая спотыкаться.
— Я ей позвоню и поговорю с ней по-русски. Хороша идея? — он посерьезнел. — Мне нужно подготовиться^]..
— Кен, ты плохо знаешь русского языка. Этот товарищ всегда подводит в самый ответственный момент, жертвами его измен оказываются даже литераторы, я уж не говорю о политиках. Тебя он подло бросит на произвол судьбы в первые десять секунд общения. Впрочем, в русском языке есть прекрасное междометие «э-э-э». Употребляй его почаще, и ваш с ней разговор может растянуться на целую минуту! Вечность с точки зрения отечественной лексики.
— Что значит «э-э-э»?
— Это значит: «сейчас скажу что-то умное, вот сейчас, вот-вот... ждите-дожидайтесь».
— Странное какое-то слово.
— Зато емкое, — Сергей немного еще поерзал на холмике, продолжая испытывать неудобство от такого сидения; наконец он поднялся и подвел промежуточный итог. — Из нашего с тобой разговора я выяснил главное — борщ тебе сегодня подавать не стоит, чтоб не ранить твое влюбчивое сердце ненужными ассоциациями. Будем есть пельмени.
Они прошли на кухню и основательно там расположились. Кен открыл окно, схватил яблоко, уселся на подоконник и, увлеченно смакуя сочность плода, принялся разглядывать редких прохожих на противоположном от дома тротуаре. Сергей, тем временем, забросив на плечо полотенце, вымыл посуду и приготовил ужин. Закончив с делами, они выпили вина. Сервируя пельмени со сметаной и жареным луком и подавая их к столу, Сергей продолжил:
— Проблема первого телефонного разговора с русской женщиной состоит в том, что никакое моделирование не может предсказать, куда повернет русло этого разговора.
— Ну вот. Неужели так сложно?
— А ты как думал? Не следует всегда ждать от нее учтивости. Она может обращаться с тобой бесцеремонно. Презрительно молчать в трубку. Грубить.
— Она ведь меня не знает еще. Зачем же грубить?
— А так. На всякий случай. Чтобы у тебя, не дай бог, не возникла мысль, что ты есть последняя пристань ее надежды.
— Пристань... Подожди, Серж, я, наверное, запишу.
— Не надо ничего записывать. Ты не на лекции, и я не доцент. Писание конспектов есть начальная стадия отрыва о реальности. Эту истину я постиг еще в университете. Всего многообразия вариантов все равно не охватишь. Нужно уловить тональность, ритм разговора, услышать мелодию и бережно импровизировать на заданную тему. Мелодии всякие случаются — бывает баркарола, но возможен и хэви метал. Действовать нужно так, как сердце подскажет. Или голова. У кого что важнее.
— Мне удобнее составить план нашей завтрашней беседы. Выбрать фразы. Ты мне должен подсказать.
— План? Хорошо. Допустим, на первой минуте разговора она попросит тебя починить что-нибудь у нее в доме. Ящик или утюг, например. Вернее, она скажет, что сломался, а ты, как джентльмен, должен предложить свою помощь. Ты ведь джентльмен?
— Я? Не совсем... Может быть.
— Вот. Прекрасный повод для знакомства. И говорить в начале ничего не надо. Приходишь, уверенным, мужественным жестом вынимаешь отвертку, плоскогубцы и начинаешь чинить, чинить, чинить, пока эта штука не заработает. А она в эти волшебные минуты пусть невольно любуется твоими уверенными движениями. Можешь немного поиграть мышцами. Очень романтично для начала.
— Что ж тут романтичного? Я ведь эту вещь могу совсем сломать. Или меня током может ударить.
— Ударит — значит, не судьба. Хотя, если ты ей действительно понравился, она тебя будет навещать в больнице. В ожоговом центре, например. Апельсины будет носить, слова нежные говорить. Тоже хорошее начало.
— А нельзя так, чтобы без ремонта и увечий?
— Можно. Но нужно всегда быть готовым к худшему. Тогда легче бороться за свою любовь. Ты готов к худшему?
— У тебя любовь и борьба — одно и то же. По-моему, любовь — это все- таки удовольствие.
— Ешь... Любишь пельмени? Вот это и есть та любовь, которая равнозначна удовольствию. Разница в том, что пельмени, как объект любви, ты лепишь и готовишь своими руками — в идеале, конечно; а незнакомка, которую ты вчера сильно полюбил, возникла без твоего участия, и вполне возможно, что за нее, за ее внимание придется побороться.
— А как же Ханна? Я не вижу здесь борьбы.
— А-а-а, вот в этом случае все как раз наоборот. Это Ханна потрясена твоей симпатичностью и бегает за тобой, как за малым дитем. Выгуливает тебя вечерами, чтобы ты дышал свежим воздухом. Ты что же думаешь, Ханна не борется за твое внимание? Ведь когда она приходит, встречаю ее я, беседовать пытаюсь тоже я, угощаю опять я. А ты сидишь, одет в какой-то хлам, и делаешь вид, будто тебя это не касается.
— По-моему, ты Ханне нравишься. Она в последнее время, как приходит, сразу начинает беседовать с тобой, а меня замечает гораздо позже.
— Бред! Она просто уже привыкла к такому положению вещей и ждет, пока ты созреешь для ее присутствия. Например, ты хоть знаешь, что она любит больше всего съесть на ужин?
— Не помню.
— Хороший бифштекс средней готовности. Глянь рецепт в интернете и приготовь сам.
— Я не сумею. Получится плохо, глупо и невкусно. Она, может быть, и похвалит, но будет потом смеяться, иронизировать.
— Не будет иронизировать. Женщины любят, чтобы для них совершали глупости, чтобы из-за них не побоялись вляпаться в грязь и выйти на посмешище. Они, конечно, могут и посмеяться, но им все равно будет страшно приятно. Их это внимание очень тронет... Или, например, зайди к ней сам и выведи погулять.
— Я так делаю иногда.
— Ты являешься с Патрисией и еще с кем-то, и вы гуляете или сидите где- нибудь всей толпой. А ей, возможно, хочется лишь с тобой. Она ведь приходит сюда почти всегда одна...
— Так что же с моим телефонным разговором? Завтра.
— Я, как друг, посижу завтра с тобой у телефона. Перехвачу трубку, если понадобится. И понадобится, скорее всего. Все будет в порядке... Выпьем, товарищ, еще вина, и я пошел. У меня послезавтра важный день, нужно выспаться.
— Зачем же высыпаться для послезавтра? Ты что-то не так сказал.
— Я так сказал. Накануне важного дня я всегда плохо сплю. А сегодня должно получиться.
Послезавтра пришла мгла. Непогода и хаос были прекрасны в своем безобразии, величественны в своей безграничности. Всякое движение — воздуха, мысли, времени, общественного транспорта — хоть и не угасло, не замерло, однако продолжалось самым бессмысленным, жалким и нелепым образом. Грязно-оливкового цвета разогретое небо лежало на улицах использованной ветошью. Город чудился больным, измученным, иссохшим; выглядел пациентом, которому едва ли могли хоть чем-то помочь те «врачи», что с марлевыми повязками на озадаченных лицах привидениями бродили по его тротуарам; он казался умирающим, которого вряд ли могли оживить брызжущие свежестью фонтаны, ибо в каждом из них нежилась и цепенела вся активная часть горожан, и каждая спасительная струя, не успев еще порядком взлететь ввысь, разбивалась о подставленные в счастливом предвкушении животы, затылки и попы. Впрочем, рассказывали, будто бы где-то очень-очень далеко, в тридевятом экономическом районе, тридесятом федеральном округе, аж на самых на Курилах штормило свежо и прохладно; свинцовая вода яростно и исступленно билась о берег Шикотана и пенилась в бессильной самурайской злобе. Но это были всего лишь слухи.
В полуденный час Сергей неторопливо приблизился к зданию библиотеки, постоял некоторое время у входа, задрав голову и разглядывая фасад здания, словно заинтригованный турист. Затем неумело и смешно перекрестился на венчающую аттик статую Минервы, взошел по ступеням и исчез за дверью.
— Привет, Никодимыч. Была? — спросил он падающим голосом, видя выражение лица товарища.
— Дрова, Серега. Приходила. Глянула на меня, спрашивает: «Вы кто?» Глаза дикие какие-то. Мутные. Серо-зеленые. Сразу видно — отсутствует человек. У нее, вероятно, что-то стряслось.
— Приехали, — вздохнул Сергей, — Ладно, Димыч, случай тяжелый. Спасибо за все. Я уж сам как-нибудь.

В музыкальном театре «Соплеменник» царила обычная предспектаклевая суета. Главреж Гарий Игнатьевич что-то скоро выговаривал молодому человеку среднего роста, с миловидным приветливым лицом, светловолосому, лет двадцати шести, в черном концертном костюме и с бабочкой.
— Андрей, ты пойми, это несерьезно. У тебя вечерняя смена. Соло! А ты заявляешься с какой-то дамой, вроде как чужой нам, и я должен бегать, словно черт, искать замену на первую валторну. Это свинство, молодой человек!
— Гарий Игнатьич, ей богу! Все вышло совершенно случайно.
— У меня вот тут эта твоя случайность, — главреж эмоциональным жестом показал, где именно. — Если б не в первый раз, и не ты, я бы выгнал такого артиста к чертовой бабушке!.. А почему, собственно, твоя фифа обидела нашу Зарубич? Чем та ей насолила? Вам с ней что, заслуженные уже не подходят? Народных вам подавай?!
— Гарий Игнатьич, она им не верит.
— Андре-ей! Людям можно не верить, но искусству верить надо... Почему не верит?
— Гарьнатич, она как эта... Как Станиславская. То есть, я хотел сказать, Станиславский. Не верю, говорит, презираю.
— Так чего ж ты ее в театр потащил? Отвел бы в ресторан — лишняя штука, зато полная гармония.
— Это она меня потащила.
— Ну, чтоб твою взять! Где тут логика, где тут суть?! В-в подъезде?
— Если б в подъезде, Гарьнатич. Она домой меня повела.
— Это она-то?! Домой?! Тебя?! Ну-у-у!.. — главреж ошеломленно покачал головой. — Вот за этот подвиг я тебя прощаю. Но учти! Пока я здесь руководитель, такой самоотверженный с твоей стороны поступок случается в последний раз. В последний. Понял? Ты у нас гений. Это общеизвестный факт. Однако искусство мне дороже. Иди.
— Спасибо, Гарьнатич! Спасибо. Такое больше не повторится. Честное слово!

В детсаде шла репетиция. Гремела бойкая музыка. Раззадоренные дети шумно декламировали, пытаясь перекричать друг друга: «...Эх, в сад пойде-ом! В сад пойде-ом!» Грозное эхо гоняло по комнатам, достигая кухни, настойчиво и гулко атакуя днища кастрюль без каких-либо следов манной каши, съеденной этим утром старшей группой без остатка. Висящий над фортепиано портрет композитора Глинки от каждого темпераментного аккорда мелко и нервно вздрагивал и пристукивал рамой в стенку. Михаил Иванович выглядел расстроенным, явно избегал зрительного контакта и где-то очень глубоко в душе даже гневался. Воспитательница вдруг передернула плечами, вероятно не совладав с эмоциональным наполнением третьего куплета; перестала играть и громко объявила: «Закончили! Тихо! Тихо! ... Так, давайте лучше послушаем Андрюшу. Андрюша, выйди, пожалуйста, вперед и спой нам один, а все пусть помолчат».
Маленький Андрей уверенно выступил из шеренги на два шага, остановился, заложив руки за спину и слегка расставив ноги; в нетерпеливом ожидании вытянул шею и расправил грудь. Первый залихватский удар по клавишам ничуть его не испугал и врасплох не застал. Ритмично покачивая головой, он пропустил вступление и с выражением, звонким, чистым голосом запел:
По малину в сад пойдем, в сад пойдем, в сад пойдем,
Плясовую заведем, заведем, заведем...
Остальные дети во время пения строили рожицы. Девочки в притворном восторге закатывали глаза. Воспитательница улыбалась, продолжая аккомпанировать вдохновенно и легко.

В школьно-пионерские годы Андрюшин репертуар бог знает чем только не пополнился: «Ходят Кони над рекою», «Эх загулял мальчонка да парень молодой», «Рыба-Кит», «Пока горит свеча», «Песня о далекой Родине», «Let it Be» и так далее. Здесь налицо именно многоплановость, неординарность вкуса, и ни в коем случае не беспринципность или неразборчивость. Слух у парня был прекрасный. Голос не ахти какой, но сильный и не лишенный приятности. Не случайно же четыре сезона в пионерском лагере вершину хит-парада неизменно держала песня «Бескозырка белая» в Андрюшином исполнении. А как же музыкальное образование? Да никак. Родители Андрея почему-то не желали реагировать на его музыкальные способности. Он возвращался из лагеря, ему говорили: «Ты опять пел все лето? Музицировал? Хорошо же, иди теперь развейся, попляши для разнообразия». И записывали его в секцию легкой атлетики или классической борьбы, или футбола. Андрей бегал, прыгал в длину и высоту, возился на ковре, развивал гибкость и силу, стоял на воротах. Устав от ненавистного ему духа соревновательности, спорт бросал. Бросал упорно и настойчиво.

Его дружок, Петька, сосед с передней парты, трижды в неделю приносил на уроки трубу в замечательном твердом футляре, отделанном изнутри роскошным фиолетовым бархатом. Петька после уроков занимался в духовом кружке Дома Пионеров и был очень занятым по части музыки человеком. «Сам ты труба! — любил повторять музыкант товарищу. — Корнет-пистон! Понял?» Ввиду своей занятости он время от времени списывал у Андрюши отдельные задачки и упражнения. Тот же без конца надоедал Петьке вопросами о мундштуках, поршнях, вентилях, сурдинах и прочей духовой дребедени. Долго это продолжаться не могло. Однажды, сражаясь на борцовском ковре, Андрей сильно ушиб ключицу. Звонок из больницы скорой помощи привел родителей в ужас. Счастливый и свободный, он явился на следующее утро в школу с перебинтованным плечом. Петька, увидев такие дела, не выдержал и предложил: «Кончай калечить свое здоровье! Хватит! Идем сегодня со мной после уроков на репетицию. Идем. Не бойсь! Дадут тебе альтушку — пошумишь, пофукаешь, подудишь немного, полажаешь от всей души, ноты подучишь, гаммы. Через неделю посадят в оркестр. Ей богу! Хочешь — играй, хочешь — держи паузу, если стесняешься. Анатоль Санычу скамейка запасных ни к чему, ему кадры нужны, у него текучесть альтушек сумасшедшая». Вот так, к ушибленной ключице и родительскому ужасу добавилась текучесть альтушек. Одно к одному! Все факты вопили, рыдали в пользу дудения, фуканья, пыхтенья и, в более общем смысле, в пользу необходимости постижения прекрасного, того самого прекрасного-распрекрасного, к которому так настойчиво стремилась Андрюшина душа.

Из-за двери слышался надрывный шум — что-то вроде гула надвигающегося поезда с примесью крика заводского гудка под аккомпанемент рева сбитого бомбардировщика. Петька резким движением открыл дверь, металлическии гвалт вырвался наружу и, стеная и ухая, заметался по коридорам. Корнетист уверенно заглянул внутрь, поздоровался и, посторонившись, пропустил вперед оглушенного исполнением, оробевшего Андрея. Они вошли и остановились у двери. Петька в сонном ожидании заскучал, а жадно любопытствующему новобранцу открылась следующая картина: руководитель и главный дирижер оркестра Анатоль Саныч сидел за столом в середине комнаты, боком к двери, в самом эпицентре сияющего металлом орущего полукруга. Он резко и отрывисто стучал дирижерской палочкой по краю стола, выщелкивая ритм. Под вздымающимися к потолку раструбами, за сверкающими медью и серебром загогулинами маячили напряженные лица исполнителей. Временами Анатоль Саныч гневно учащал и усиливал постукивания, кричал: «стоп! стоп!», дабы остудить увлекшегося солиста. Дождавшись общей недоуменной и смущенной тишины, он сердито наставлял кого-то: «Ну, что ты орешь?! Зачем!? Глаза выпучил! Тут нужно нежно, певуче: Ти-ри-тии-та-та-а        » Анатоль Саныч срывающимся, но верным голосом демонстрировал, как надо. После этого он неожиданно, без всякого перехода принимал совершенно добродушный вид и командовал: «с третьей цифры! и-и-и....»
Продолжая дирижировать, Анатоль Саныч знаком пригласил обоих пройти. Андрею он указал на место по соседству с большим барабаном и колотушкой, которая висела рядом на крючке. Петька проворно двинулся в глубину просторной комнаты, на ходу раскрывая футляр. Он подсел к своим корнетам и по торопливой указке соседа сразу взял тему с середины.
Андрей довольно быстро преодолел те ощущения тревоги, неясной беды, угрозы, опасности, которые обычно появляются у новичка, впервые посетившего цитадель духового искусства. Он успокоился и начал понемногу прислушиваться к мелодии. Оркестр тем временем добрался-таки до финала пьесы и, высоко взвизгнув в последний раз, умолк. За окном похорошело, выглянуло солнце, запели птицы. Анатоль Саныч повернулся к Андрюше, приветливо на него взглянул и сказал: «Новенький. Так-так... Понравилось исполнение? Мне — не очень, — он украдкой вздохнул. — Бери колотушку, я задам ритм, а ты вступай вместе со всеми. Понял?.. Внимание...»
Андрей снял колотушку с крючка, ухватился за обод огромного барабана, окинул инструмент доброжелательным и ласковым взглядом, и по команде, зажмурившись, энергично ударил его в пружинящий бок. Так он стал музыкантом.

После дебютного исполнения партии барабана все стало проще. В первый же вечер Андрей выяснил, что в духовой инструмент, точнее, в мундштук нужно не дуть, а плевать. Сплевывать воздух изысканным амбушюром. Ноты и «клапана» это уже дело десятое. Губной аппарат — превыше всего. Эту мудрость ему втолковали друзья оркестранты, такие же салаги, как и он сам. Анатоль Саныч ничего такого про «клапана» и дело десятое на первой репетиции не говорил; Анатоль Саныч просто и учтиво сунул ему в руки альтушку, усадил его в ряд с такими же птенцами из младшего состава, скоренько показал, как нужно держать губы, объяснил, как нажимать «до», как — «ре» и как — «ми»; затем вернулся на свое место и загадочно сообщил: «Ну вот, сейчас мы что-нибудь сыграем». Сообщил так обыденно, так уверенно, что у Андрея ни на секунду не возникло сомнения, что прямо сейчас, развернув брошюрку с простейшими двухтрехнотными упражнениями, он непременно что-нибудь сыграет. И, как выяснилось, он не слишком сильно ошибся. Труба — дело плевое. Альт, если быть точным.
С альтушкой Андрей разделался быстро. Техника губного аппарата, дыхание, внутренний слух, ясность и чистота выдуваемого звука прогрессировали так круто, что с тенором, следующим инструментом в духовой иерархии он просидел в оркестре всего две недели. Лишь две недели, несмотря на то, что существуют, выражаясь морскими терминами, тенора второго и первого рангов. Но Анатоль Саныч уже готовил его к повышению в корнетисты второго ранга с переходом в недалеком светлом будущем прямиком к трубе. Что там корнет! Что труба! Андрея всегда манила валторна, он помнил ее глубокий и нежный тембр в «Болеро» Равеля и торжественно-праздничный в «Апофеозе» «Щелкунчика». Он давно уже восхищался «ее светлостью», жаждал личной встречи и близкого знакомства.
Да только валторн у Анатоль Саныча, к сожалению, не водилось. Ржавчина что ли их поела, или фонды выделялись в недостаточном количестве? Бог знает... «Не беда — решил музыкант. — Повременим с этим. Будем практиковаться на чем придется».

Ефим Петрович, учитель пения, худрук школьного ансамбля, давно уже присматривался к Петьке и его футляру, точнее, к тому, что футляр этот собою обозначал. У Ефима Петровича на подходе был городской конкурс юных коллективов, а в репертуаре из инструментальных пьес одна только «Воздушная Кукуруза», да и та в совершенно сыром еще виде. Сунуться на конкурс с «сырой Кукурузой», без внятной аранжировки, без соло было равносильно самоубийству. Ефим Петрович печалился, тревожился, вглядывался в продолжавший маячить в коридорах Петькин футляр, раздумывал, пока в одно серенькое утро неожиданно не обнаружил, что «футляров» стало двое. Солидной парой, немного отчужденно они шествовали по школьному коридору, многозначительно о чем-то рассуждая. «Феноменально!» — подумал Ефим Петрович, стоя у раскрытой двери музкабинета. Трубачи тем временем независимо и гордо вышагивали мимо. «Вернее — безобразие! — мысленно уточнил худрук. — Куда я смотрю и что я себе думаю? — он вздрогнул то ли от накатившей решимости, то ли от того, что, завершая перемену, резко закричал звонок. — Немедленно расширяем исполнительский диапазон! — озарился Ефим Петрович. — Немедленно!»
— Эй, духовая секция! — поманил он пальцем «футляров». Музыкального педагога не сильно заботили вопросы этикета. — Нужно обсудить серьезный вопрос, — таинственно сообщил он, когда ребята подошли.
— Химия, Ефим Петрович! — посетовал Петька. — Опаздываем.
— Я сообщу Нине Владимировне, что лично задержал вас по неотложному делу.
Они стремительно прошли в музкабинет, где сразу же завязалась профессиональная беседа.
— Надоело, должно быть, одни только марши гонять? — с тоном сочувствия поинтересовался Ефим Петрович.
— Почему «одни»? — немного обиделся Петька, и с достоинством и некоторым вызовом пояснил. — «Музыкальный момент» Шуберта делаем.
— Хор и Марш из оперы «Аида», — гордо вставил Андрей.
— Ах, все-таки марш! — непонятно чему обрадовался худрук. — Дело вот в чем...
Он достал папку с нотами, вынул из нее два мелко и торопливо исписанных листка и лишь из вежливости поинтересовался:
— Кто у нас первый, кто второй?
— Он первый, — быстро и просто ответил Андрей, указывая на товарища.
— Вот как. Прекрасно, — кивнул преподаватель, протягивая партии. — Давайте попробуем...
Попробовали. Получилось бездарно, вяло, простуженно, мелко. Ефим Петрович не впечатлился. Удрученно лишь заметил: «М-да. Вы, это, потренируйтесь пока, а я сейчас вернусь».
Когда он вышел, инициативу в свои руки взял Петька:
— Чего мнешься?
— А ты чего?
— Ничего... Тут тебе не «Тоска по Родине» ... Посвободней, активнее, веселее. Атакируй! Особенно вот здесь, — десятый такт. Рявкнем как следует, понятно? Поехали...
Темп на этот раз взяли заводной, озорной. Расшалились, раздухарились. В десятом такте Петька из баловства залетел на октаву выше. Ошалевшее фортиссимо в неистовом резонансе шарахнуло в потолок и разлетелось во все стороны тысячью звенящих осколков.
— Ух! — только и сказал Петька, опуская трубу.
В этот же момент в коридоре послышались радостные, торопливые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге показался возбужденный Ефим Петрович. Размахивая руками, он торжественно и горячо провозгласил:
— Вот! Во-от! То, что надо! Слышно было с первого этажа! Именно так, как я просил! — Ефим Петрович ни о чем их еще не просил, но в данный момент это было несущественно. — Именно так! Браво! — он хлопнул в ладоши и быстро успокоился, посерьезнел. — Ну все. Шагайте на химию. Выяснили. В четверг, в три часа репетиция. Явка обязательна, и без опозданий.

В начале инструментальной пьесы барабанщик четыре такта отстукивал ритм, потом вступала труба, задавая и слегка обыгрывая тему, затем, в самом конце соло весь ансамбль лихо врубался и метался от эпизодов к рефрену контрастно и бурно до самого финала. Получалось неплохо. Андрей неожиданно решил попросить Петьку отдать соло ему. Товарищ не раздумывал ни секунды: «Бери, друг. От всей души отдаю. Я у тебя списывал столько лет, успеваемость свою поднял, кругозор расширил. Снимай теперь ты у меня копию, можешь от себя еще добавить пару импровизов, если худрук не против». Худрук ничуть не возражал.
Огромный, насыщенный дневным светом зал был полон. Просторная сцена без занавеса и кулис словно пьедестал возвышалась над залом. Хмурое жюри восседало в первом ряду партера за скучным длинным столом. Все сплошь с желчными лицами, опущенными глазами, локтями, агрессивно выставленными на суконной скатерти. В наступившей тишине барабанщик отстучал такты, и Андрей с звонким «Ре» в голове вдруг сипло дал «Си бемоль», благо для исполнения этих двух нот нужно нажать один и тот же пистон. «Петух» кукарекнул, хлопнул крыльями и, сгорбившись, виновато затих на жердочке. «Лажа», — отчетливо произнес кто-то из сидящих в зале. Под недоуменные взгляды публики Андрей дирижерским тоном негромко обратился к обмершему барабанщику: «Еще раз, пожалуйста, с начала». — «На бис», — пояснил тот же голос из зала...
Конкурс они не выиграли. После этого памятного случая Андрею в ансамбле дали беззлобное прозвище «Солист», справедливо при этом признавая, что свою партию «на бис» он исполнил замечательно, с нотками печали и надежды, отчего пьеса в целом только выиграла. Так он сделался солистом, индивидуальностью. До «французского рожка» оставался лишь еще один уверенный шаг. Он поступил в музыкальное училище по классу валторны и блестяще его закончил.

Козьмина шла, считая шаги. Раз, два, три... Интересно, если идти долгодолго не поднимая глаз, то под ногами наконец зашуршит трава, замельтешат, кланяясь головками, полевые цветы, застрекочут кузнечики. День сменится ночью, а она будет шагать, не поднимая головы — суглинок, речная галька, дюны, заросли можжевельника, опять тротуары, потрескавшаяся от засухи земля. Ливни, грозы, ураганы зашумят и загрохочут вокруг, листья камыша будут хлестать ее по лицу, паутина будет обволакивать ее плечи, ветви деревьев расступаться при ее приближении, гады и пресмыкающиеся будут почтительно исчезать, заслышав ее шаги, тропинки стелиться в нужном ей направлении. Будут грохотать поезда и гудеть самолеты, стонать пароходы и тарахтеть автомобили. Космические корабли будут обильно обдавать ее своими дымами и натужно взлетать, бесстрашно убегая ввысь. Озабоченная лошадь, тянущая ей навстречу повозку, ритмично поцокает для нее копытами. Горы и впадины не остановят ее. Архипелаги и небольшого размера континенты будут внимать ее шагам. Потом станет очень холодно, изморось превратится в снежную пыль, под ногами захрустит снег. Серые, безжизненные, покрытые ледяной коркой валуны будут молча и вежливо предлагать ей взять немного правее или левее. Папа-пингвин, высиживающий драгоценное потомство, будет провожать ее удивленным взглядом. Козьмина зашагает над бездной вод, будет ступать над волнами, не ощущая их ледяного дыхания. Она будет попирать стопами ледники и айсберги. Огненная Земля, Патагония, Анды, плантации коки, дурманящий зной Амазонии и освежающие ветры Панамских равнин. Она прошествует через Большой Каньон и ледяные пустыни Лабрадора. Где-то в районе Ньюфаундленда она минует место, откуда появляются облака, рождаясь из моря там, где теплый Гольфстрим ласкает холодное Лабрадорское течение. Облака будут стелиться над морем, медленно подниматься вверх, ползти к берегу, все выше и выше воспаряя над землей. Облачата научатся летать, нагуляют тучность, станут взрослыми облаками и тучами, они будут медленно уноситься ветром вдаль и ввысь, не давая зачахнуть круговороту воды в природе. На ее пути, наверное, возникнут тундра и тайга, брусчатка и хайвей. Ей будут сигналить велосипедисты, кричать вслед продавцы хот-догов, совать в руки проспекты рекламные агенты. Биг-Бен, словно огромный будильник, пробубнит ей о наступлении утра. Она же будет упрямо считать шаги: пятьдесят два миллиона триста двадцать пять тысяч сто пять, пятьдесят два миллиона триста двадцать пять тысяч сто шесть. Под ногами опять запружинит горячий асфальт ее улицы...
Козьмина подняла глаза. Она заметила Володю, сидящего на скамейке у подъезда и, вероятно, поджидающего ее.

— А, Володя. Это вы. Здравствуйте, — проговорила Козьмина чуть хрипловатым голосом. — Хорошо, кхм, что пришли. Вы давно меня ждете?
— Здравствуйте, Константина! — Андрей вскочил. — Шел с репетиции. Дай, думаю... Я звонил вам, и ваша мама... Вот. А потом я оставлял вам сообщения...
— Да-да, Володя, я в курсе...
— Константина!..
— Володя, меня зовут Козьмина.
— Козьмина... Хм, ну что ж, очень приятно. Но я тоже, знаете, не Володя. Я вам объяснял по телефону...
— О-о да, я слышала. И вы так долго мне объясняли, что вы не Володя, что я как раз успела привыкнуть к тому, будто вы Володя и есть. Давайте, для меня вы останетесь по-прежнему Володей. Лишь для меня. Хорошо? Мне так удобней.
— Странно как-то...
— Володя, что это? — перебила Козьмина, коснувшись лежащего на скамейке футляра.
— Кон... Козьмина, я забыл сообщить вам одну вещь. Простите меня, — Андрей в волнении присел. — Театр, в который мы с вами ходили, был выбран мною в тот вечер не случайно. Я работаю в «Соплеменнике», в оркестре, первая валторна.
— Валторна?! — Козьмина всплеснула руками, глаза ее расширились, голос приобрел мягкость и чистоту. — Вы играете?! На валторне?! — она слегка запнулась, потом продолжила. — Боже. Боже! Как интересно! Володя, я непременно хочу вас послушать. Вы ведь не откажетесь сыграть для меня?
— Для вас? Ну, конечно, Козьмина! Проще простого. Сегодня вечером у меня игра. Соло. Очень кстати. Хотите, пойдем опять? Только на этот раз я буду сидеть в яме, в оркестровой, а вы в зале.
— Конечно! Конечно! Замечательно! Мы сейчас поднимемся ко мне, посидим, я вас угощу мамиными пирожками, потом я переоденусь, и мы вновь пойдем в театр... Театр, это ведь так замечательно! Правда? Давайте! Давайте, я вам помогу. — Козьмина безапелляционно ухватила футляр и прижала его к груди. — Что ж вы сидите? Идемте!

— Пирожки. Приступайте.
Козьмина поставила на журнальный столик блюдо с угощением, вышла из гостиной и удалилась в глубину спальни. Оттуда стали слышны возня, шуршание и глухое постукивание — она, очевидно, приводила себя в порядок.
Андрей огляделся: все вещи несколько недружелюбно, словно изучающе уставились на него. Лишь ходики глядели открыто, по-свойски, в каком-то затаенном ожидании. Гость намек понял, подошел к противоположной стене, подвел стрелки на скучающем циферблате и, потянув за цепочку, запустил время. Ходики восторженно, благодарно затикали, застучали; комната ожила, по ней пронеслось какое-то неуловимое дуновение, по стене и потолку прошмыгнула озорная стайка солнечных зайчиков, в спальне что-то грохнуло, вероятно, с антресолей упала коробка с обувью. Козьмина неясным светлым пятном показалась в прихожей и опять исчезла. Ее присутствие начало ощущаться с другой стороны, за стеной, — сдержанные вздохи, причитания, недоуменное фырканье, словно по квартире слонялась не сама хозяйка, а домовой. Полилась вода, зашумел вентилятор, хлопнула форточка. Андрей поежился и вынул мобильник:
— Але, Гарий Игнатьевич.
— Привет. Ты в порядке? Сегодня у тебя соло, помнишь?
— Помню. Хотел спросить... Э-э-э, можно я свою даму еще раз приведу? Я уже с ней объяснился. Она одна тихонько посидит в публике, а я уж — как положено.
— Тихонько? Уморил!.. Впрочем, конечно же, не возражаю. Дело святое. Пропуск возьмешь у Стилягина. Только умоляю вас, не попадайтесь на глаза Зарубич. Загрызет! У нее трудная роль сегодня. Пощадите! И вообще, ради бога, скажи ей, чтобы была помягче с коллективом, если вдруг что. Ранимый ведь народ. Могут и запить без предупреждения. Артисты, одним словом... В остальном это даже хорошо, что она сегодня будет. Для такой ты у нас соловьем запоешь! Музу ты себе нашел — будь здоров!
— Вот и я о том же! Большое спасибо, Гарий Игнатьевич! До встречи.
— Пока.
Андрей схватил пирожок, прошелся по комнате, пробежал глазами по корешкам книг на полках. Пожевал, удовлетворенно помычал. Услышал шуршание платья за спиной и повернулся — увидел Козьмину, стоявшую на пороге гостиной. Увидел и потерял дар речи. На ней было великолепное длинное до пят, черное с блестками вечернее платье. В ушах сияли серьги. Легкий налет косметики придавал ее лицу загадочность. Она была очень уж хороша в этот момент. У Андрея перехватило дыхание.
— Как видите, лодыжки надежно укрыты, — насмешливо произнесла Козьмина, церемонно проходя в комнату. — У вас есть еще какие-нибудь критические замечания?
— Мне кажется...
— Ешьте пирожок, не отвлекайтесь. Скажите лучше, как вы относитесь к вашему инструменту? Вы одушевляете его? Вы разговариваете с ним?
— С кем? С валторной, что ли?
— С ней. Она ведь озвучивает ваши чувства, не так ли?
— Хм. Это слишком громко сказано... Она замечательный товарищ. Чуткий. Если мне грустно, она успокаивает. Подбадривает...
— В моменты уныния, слабости стонет и плачет вместе с вами. Так?
— Как вам сказать... Это ведь еще от партитуры зависит... Графиня выходит на балкон, в глазах слезы, невидимые струи дождя стекают по лицу. Он не пришел. Должен был явиться и не явился. Кто — не важно. Хороший человек, бравый, обходительный, душевный. Графиня плачет, однако атмосфера в зале в целом все же пресная какая-то, обыденная, равнодушная. Графиня вот уже стонет, рыдает с подвизгиваниями, а публика все равно скучает. И тут вступаю я. Вступаю с дрожью в тембре, трагично, торжественно — озвучиваю ненастье, стенания, безысходность... Я, кажется, хвастаюсь.
— Есть немножко, но вам это идет... Шахматишки?
— Что? — Не понял Андрей.
— В шахматы вы играете?
— Я больше на валторне.
— В это вы сегодня успеете наиграться, — Козьмина вынула из горки шахматную коробку, легко и звучно потрясла ею. — Пока же, я вижу, у нас в запасе еще куча времени, а у меня, к сожалению, нет ни «Марио», ни «Соника». Или что там сейчас в прокате?
— «Наполеон», кажется. Бродилка по горящей Москве 1812 года. Беженцы, руины, копоть...
— Чумазый Кремль, брошенная Царь-пушка, — подсказала Козьмина.
— Давайте в шахматишки, — согласился Андрей.
— Учтите только, если я выигрываю — вам придется научить меня играть на валторне.
— А если выигрываю я — мы с вами переходим на «ты».
— Идет. Расставляйте фигуры. Я, как вы понимаете, судя по общему настроению моего наряда, играю черными.
— Ладно. Ваши — Чапаевцы, мои — психические. Идут в атаку медленно, уверенно и обреченно. Падают гордо и аккуратно.
— Черные жертвуют пешку, в образовавшуюся брешь выкатывают пулемет и выигрывают... Ну же, начинайте.
— Тэкс, сверхзадача... Нужна непредсказуемость хода, неоднозначность его оценки противником... «е2-е4»! А?! Что вы на это скажете?
— Что тут скажешь? Вы, главное, не волнуйтесь, держите себя в руках. Если меня рассмешит ваш ход, я буду смеяться над ним беззвучно. Вы даже не заметите... «е7-е5»!
— Скажите, вы себя какой фигурой представляете? Королевой?
— Ферзем, юноша, ферзем! Он мужского рода, независим и решителен, а вовсе не «жена» этого мнительного, постыдно рокирующегося ничтожества.
— Вашему ничтожеству как раз пора рокирнуться.
— Обойдется. Я представляю себя пешкой, которая всегда первой бросается вперед, зная, что ею легко пожертвуют в ходе дебютной заварушки, выступает в самый центр, догадываясь, что не доживет до десятого хода.
— Ну, значит, я тогда слон — трублю призывно и воинственно... Вы уже беззвучно насмеялись? Сейчас будете внутренне дрожать. Вам шах.
— А-ах! Что характерно, слоном. Я в смятении! В ужасе! Вы, Володя, прямо агрессор какой-то!
— Конь с4 на b6... Ты проиграла.

Школьником Сережа не любил математику. Нелюбовь эта была неразделенной, ибо математика, напротив, любила его очень сильно, давалась ему легко и непринужденно. Ввиду своей бестелесности, она подкарауливала его где попало, когда попало, надоедала, беспокоила, мучила своими формулами, задачами, теоремами. Кроме того, в Сережу были влюблены химия и физика. География его обожала. Биология строила ему глазки. Музыка, не находя слов для выражения своих чувств, исполняла для него Песни Мендельсона. Другие учебные предметы пионера Сережу тихо уважали. Из списка почитателей Сережиных талантов выпадала лишь литература, которая была к нему настороженно снисходительна.
Да бог с ней, с литературой. Учитель математики вызывал его к доске с большим удовольствием, предваряя обычно ответ Сережи небольшой пристрастной речью: «Сумма углов треугольника всегда равна 180 градусам. Удивительно, не правда ли? В чем же тут секрет? Послушайте внимательно...», — и так далее. Было бы очень смешно, если бы Сережа в конце этой речи заявил: «я, лично, не знаю, в чем там секрет, забыл выучить». Нонсенс! Преподаватель был абсолютно уверен, что знает, и если даже не выучил, то, по крайней мере, бегло прочел и суть усвоил. И Сережа никогда не подводил. Никогда. В такие моменты он чувствовал себя Пифагором и Цицероном одновременно. Водил указкой по доске очень картинно, жестикулировал, выпендривался. Впрочем, последнее из определений обычно исходило от недоброжелателей, из которых ни один не приходит сейчас на память. Картинность монологов переросла в театральность, драматизм после того, как в класс пришла новенькая — светловолосая бойкая девочка с большими выразительными глазами, чувственными губами и тонким с горбинкой носиком. Она часто и заразительно смеялась, была необычайно общительной и жизнерадостной. От этой заражающей жизнерадостности Сережины жестикуляции у доски приобретали черты глубокого артистизма. Бенефисы постепенно распространились на уроки физики, химии и даже литературы — дамы строгой, но справедливой. Его направленные старания вскоре достигли цели. Выяснилось, что новенькой именно такие мальчики как раз и нравились — смышленые, с чувством юмора, уверенные в себе. Именно такие подпитывали, обозначали ее энергичность и оптимизм.
В восьмом классе они уже сидели за одной партой, понемногу приглядывались друг к другу, спорили, кокетничали, часто с интересом обсуждали какую-нибудь потрясающую новость, сдвигаясь при этом поближе и соприкасаясь коленками.
В девятом классе они поцеловались. Ни с того ни с сего. Стояло вовсе не прекрасное и совсем не ясное, но сумрачно-зимнее утро. Прозвенел звонок на первый урок, все расселись по своим местам, один лишь только преподаватель, главный винтик учебного процесса, почему-то отсутствовал. Задерживался и не шел. Не шел и не шел. Класс, выждав контрольную минуту, помедлив самую малость, возбужденно зашумел, задвигался. Павлов, хулиган и двоечник с последней парты, застрельщик всякого безобразия, вскочил первым, подбежал к двери, открыл ее и выглянул в коридор. Не обнаружив в коридоре никаких признаков жизни, притворив дверь, он бросился к выключателю и погасил свет. Заоконные чернила жирной кляксой плюхнулись в самую середину классной комнаты, растеклись по стенам, испачкали потолок. Загрохали крышки парт, полетели портфели, послышались топот, пение, мяуканье, визг, вой. В утренней полутьме всеобщее ликование крепло и разрасталось с каждой минутой, достигая опасных уже пределов. В общем смятении и разгуле Сергей и его соседка, казалось, не принимали никакого участия. Казалось. На самом деле темные мысли бродили и в их светлых головах. Сидя строго прямо, не поворачивая головы к соседу, она каблуком своего полусапожка пихнула его ботинок и весело поинтересовалась:
— Как тебе нравится эта Варфоломеевская ночь?
— Ночь как ночь, бывало и похуже, — заметил Сережа.
— С ума сошли, — не знала, что добавить она.
— Дураки все, — не знал, что ответить он.
— А мы что же, умные? — удивился из кромешности ее голос.
— И мы тоже дураки, — заверил темноту Сережа.
Он повернулся к соседке и скоро потянулся губами туда, где в обманчивом полумраке маячила ее щека. Потянулся и неожиданно наткнулся на ее губы — вероятно, в этот самый момент ей пришла в голову та же идея. «Ой», — в один голос сказали они и в испуге отпрянули друг от друга. Каждый завороженно застыл, завис в бушующей, стонущей темноте, гадая о переживаниях сопоце- луйника, мысленно оценивая собственные ощущения. Немного порассуждав, прикинув варианты и успокоившись, оба молча, без взаимных консультаций решили продолжить. Но тут, как назло, включили электричество, ток рванул по проводам, наступило отрезвляющее и укоризненное Варфоломеевское утро. Густой и яркий свет, противный и безжалостный, расставил все закорючки над «й». В класс церемонно вошел хмурый педагог, недовольно повел глазами, покрутил носом, попросил стереть с доски не относящиеся к предмету письмена и начал урок, длинный, монотонный и нудный.
— Как это мы с тобой припечатались? А? Без повода и объяснений. Нехорошо! — шептал украдкой Сергей соседке, окая в последнем слове.
— Боже, какие мелочи! — краснея, шептала она в ответ.
Преподаватель методично открывал и закрывал рот, рассуждая о невыносимых глупостях.
— У нас что же теперь, любовь? — тихо выяснял он.
— А я знаю? — еще тише недоумевала она.
Они искали ответы на оба этих жгучих вопроса очень долго, лет шесть, — ссорились, мирились, охладевали и загорались, расставались и встречались. Во время одной из их послешкольных разлук она сгоряча, второпях попыталась выйти замуж. Сергей, твердо и принципиально выдержав паузу, ровно через месяц после назначенного дня ее бракосочетания позвонил ей и поинтересовался:
— Ну, как твой муж?
— Объелся груш, — последовал ответ.
— Когда же он умудрился объесться?
— За четыре дня до свадьбы он лишил меня наивности. Мы не сошлись во мнениях по вопросам семьи и брака.
— У вас, что же, была жаркая дискуссия?
— Очень жаркая. Он страшно расстроился, особенно, когда я выпихнула его за дверь. А моя мама вслед ему еще добавила, что... впрочем, в основном нецензурные вещи. И я сразу успокоилась: «Конь с возу — бабе легче»
— По-моему, наоборот.
— Это, по-твоему. Слушай, давай встретимся, что ли. Я тебе пожалуюсь, ты меня пожалеешь. У тебя хорошо получается.
— Боюсь, на этот раз получится плохо. Тебя ведь уже лишили наивности.
— Не цепляйся к словам. Жду.
Их сердца в очередной раз заполыхали взаимными симпатиями, они вновь сошлись и продолжили мучительные поиски двухвопросной истины с тем же предсказуемым результатом.
Последующие попытки ее замужества заканчивались похожим образом с небольшими лишь вариациями. Очередной будущий муж, например, судьбоносно наедался груш месяца аж за полтора до предполагаемого дня свадьбы.
Закончились посторонние мужчины, пришла Сережина очередь. Нет, неверно, — его очередь прийти не могла по определению, ибо он в ней не стоял и не занимал. Очередь была сама по себе, он — сам по себе. Он лишь дежурил в этом магазине добрых надежд по праздничным и выходным дням.
— Ты человек проверенный, надежный. За тебя выходить не страшно, — рассуждала бывшая одноклассница, сидя у Сергея на коленях в домашнем халатике.
— А мне тоже должно быть не страшно? — интересовался он, нежно и нервно поглаживая ее открытую голяшку.
— Ну, как тебе не стыдно! — обижалась она.
— К тому же, я обожаю груши, — сообщал он.
— Ну, как тебе не стыдно! — обижалась она.
— Ты меня любишь? — спрашивал он.
— Ну, как тебе не стыдно! — обижалась она.
Окончательно пристыженный, он все же осмеливался задать еще один вопрос:
— Я разве уже сделал тебе предложение?
— Ну, как тебе... Что ты мне сказал вчера?! Что?! Вспомни!
— Э-э-э.... Так больше продолжаться не может.
— «И после этого вы говорите, что вы не эмигрант?..»
— Действительно, теперь припоминаю... Сказал, что люблю... И ты тоже сказала, что любишь...
— Что люблю ужасно, — уточняла она.
— «Ужасно» в данном случае не подходит.
— Ну, как тебе не стыдно!
— Все-все!.. Родителям нужно сообщить.
— Они ждут, я им уже намекнула.
— И моим?
— И твоим тоже.
В разогретом воздухе растерянно носились хлопья тополиного пуха, назойливо и тревожно пахло грушевым цветом. Сергей в сопровождении двух товарищей вышел из лимузина, приблизился к знакомому крыльцу и постучался. Ему открыли без глупых вопросов и заглядываний в дверной глазок. Молча пригласили пройти. Дом невесты был полон яркого, контрастного света, показушной суеты и виноватых взглядов. Сама виновница торжества по неизвестной причине отсутствовала. Лишь на стене гостиной в строгой раме, как напоминание, оставался висеть ее портрет из выпускной виньетки. Ее лучистые глаза на фото игриво и беспечно смотрели куда-то немного в сторону и вдаль.
— Присядьте, — строго предложили им.
— А как же невеста? — глупо поинтересовался жених.
— Присядьте, — учтиво повторили приглашение домочадцы.
Тройка покорно присела, но Сергей тут же ошпарено вскочил и с негодующим видом принялся расхаживать по гостиной, избегая зрительного контакта с портретом.
— Для информации всех присутствующих, — с ораторскими нотками в голосе сообщил он, обращаясь к родителям невесты. — У нас с вашей дочерью всегда было полное взаимопонимание в вопросах семьи и брака. Поэтому я не понимаю, куда она могла подеваться.
— Задерживается, — смущенно ответили ему.
— Где же? — хором вопрошала троица.
— Подобных вопросов жениху перед свадьбой задавать не следует.
— А с ума сходить от внутренних переживаний жениху следует?! Ответьте мне!
— Присядьте, молодой человек, — шутливо-официальным тоном мягко посоветовала мама невесты, пряча улыбку. — Не кипятитесь. Выпейте газировочки.
— Ой, — тихо сообщил друзьям Сергей. — Я, кажется, объелся груш, и мне сейчас станет нехорошо
— Да ты присядь, в самом деле, остынь, — внушали ему товарищи. — Может все еще обойдется.
Все действительно обошлось. Невеста, загнанно-взмыленная, прибежала через полчаса из парикмахерской; как удила, кусая локон, под прикрытием живой стены из женских нарядов, на ходу ловко сбрасывая туфли, она с восторгом и яростью заскочила в будуар. Пали сердитые чары, рухнули злые оковы. Принцесса на этот раз волшебно вышла замуж.
Они прожили вместе, душа в душу четыре года. Дольше было никак нельзя — на дворе стояли лихие девяностые. Очень многие милые, привлекательные, разочаровавшиеся в способностях своих мужей к содержанию семьи женщины уходили к более успешным, энергичным и надежным индивидуумам в поисках счастья и покоя.
«У моего Сережи все есть: и ум, и чувство юмора, и пылкость, — говаривала его жена подругам. — Вот только путевость у него пониженная».
Она ушла, оставив все, и теперь счастливо жила с новым мужем далекодалеко, где-то аж в Испании.

Огромный пыльный кирпич города остывал неторопливо, неохотно. За высоким окном белесо-серое небо заливалось болезненным румянцем. Сергей в задумчивости полеживал в своей комнате, медленно погружаясь в остывающий шоколад сумерек. Из отдаленных глубин вечерних улиц доносился оживленный гул, это просыпалась и прихорашивалась ночная жизнь. Льющийся из колонок голос Питера Гэбриэла напевно и сварливо рассуждал о гигантском борщевике с российских холмов, вероломном и неистребимом завоевателе европейских просторов. Питер сетовал на недальновидность государственной политики в области растениеводства, гневался и призывал к мщению. Виновник Питеровых дум, борщевик неожиданно материализовался, токсично откашлялся и засмеялся шелестящим растительным смехом, бесцеремонно потянулся к Сергею своими отростками, обвивая его ступни, хватая за лодыжки. Сергей брезгливо выпростал ноги из цепких объятий гадкого сорняка, вскочил, рванулся в звенящий сумрак и там, в душной темноте наткнулся на таинственную преграду — дверь, за которой отдаленно и узнаваемо дребезжал телефон. Кто-то с другой стороны, расслабленный и неторопливый, прошаркал ногами мимо, унял дребезжание и неразборчиво гукнул. Гукнул опять. «Кен, — догадался Сергей. — Англичанин». Подтверждая его догадку, Кен вежливо, но настойчиво постучал в дверь: «Серж, это тебя. Кажется, издалека». «Плохой сон, — подумал Сергей, окончательно просыпаясь. — Тяжелый, — он зевнул, потянулся и предыдущую мысль зачеркнул. — Ерунда, все нормально. Вероятно — к борщу на ужин».
— Спасибо, иду, — в подражание квартиранту шаркая ногами, он вышел в коридор и взял трубку. — Але.
— Узнаешь?
— Узнал... Как там... мм-м... Бискайский залив?
— Какой залив? Ах, этот! Не знаю. Так занята, в окно выглянуть некогда.
— Зачем звонишь тогда, если занята?
— Сейчас я уже освободилась. Вот, решила тебя проведать. Ты спал?.. Ах, ну конечно, слышу: «Дженезис» твой играет, из раннего что-то. Мечтаешь все. Насколько я помню, ты обычно слушал «Дженезис», когда у тебя возникали трудноразрешимые казусы. Что у тебя там стряслось? Не лги мне. Я все уже вычислила.
— Когда ты успела?.. Хм, как тебе объяснить...
— Как? Ну, давай, помогу... Ты, наконец, нашел стойящую даму. Зная тебя, предположу, что ты, конечно же, заторможено ходишь вокруг нее, исполняя какой-нибудь дурацкий брачный танец, вместо того, чтобы просто подойти и пригласить ее в кино или в ресторан. Так?
— Неверно ты трактуешь.
— Ах, неверно... Пока ты бродил кругами, кто-то другой уже догадался, что ей нужно, ходит с ней на премьеры и пьет шампанское. Ошибаюсь?
— Вот это я еще не выяснил... Ну, хорошо, раскусила. Сколько я тебе должен за сеанс ясновидения?
— Дерзишь. А ведь я тебя любила, балбеса. Может, и сейчас люблю.
— Брось. Мы об этом рассуждали тысячу раз.
— Это я рассуждала, а ты отмалчивался. Мог бы меня и опровергнуть хоть когда-нибудь. Соглашатель. Оппортунист. Может быть, некоторые вещи я в сердцах говорила, не подумав.
— Да ладно тебе... Как твой там?
— Мой?.. Мой. Слово-то какое. Вот ты был мой, — плохой, хороший, но мой. Я это ощущала. А этот — будто из телевизора: «Дорогая, как ты думаешь... Милая, ты не возражаешь, если...» Тьфу! Прям, как нерусский.
— Ну и скажи ему таким же тоном: «Милый, если тебе не трудно, во- первых, называй меня Дусей, мне так удобнее. Во-вторых, будь добр, прекрати переводить свои фразы с английского! Шпарь сразу на родном, в первоисточнике, меня это больше возбуждает».
— Нет, Дуся у меня был ты, и я у тебя. Повторяться не хочется... Две Дуси в одной семье! Кошмар! Как мы жили!? Как мы... Слушай, у меня неделя свободная. Давай, я приеду. Твой англичанин еще живет у тебя, я слышу. Поселишь меня в гостиной, а лучше... устроим неделю воспоминаний. Я соскучилась по нашей спальне.
— То ты занята, то ты свободна! Не пойму я!
— Ой, не тем я занята. Хочу бросить все на недельку. Домой хочу.
— Ну и езжай к родителям.
— А-ах! Прогоняешь, значит?! Из собственного дома! А может, дом у меня — это ты. От родителей я устану в один день. С их советами...
— Да уж, я советов давать не буду.
— А ты дай! Дай мне совет! Один раз. Присоветуй. Что ты все соглашаешься?.. Женщину завел.
— Да не завел я! Хожу кругами, танцую брачный танец. Сама же сказала.
— Так. Вот я приеду и посмотрю. Разберусь. Надо глянуть, если завтра есть вечерний рейс. И не спорь со мной! Советовать начнешь послезавтра... Ну, все. Уберите там немного. Эта западная молодежь — все такие пофигисты, я же знаю. Представляю себе, какой у вас там ренессанс в квартире. Одним словом, приведите себя в порядок. Лечу.
Сергей положил трубку и нарочито громко произнес:
— Ну, как вам это нравится!
— Нравится, — робко ответило эхо.
— Дружище, ты не прав! — крикнул Сергей.
— Прав! — упорствовало эхо.
— Почему ж я тогда такой несчастный?! — иронически вопрошал он.
— Несчастный, — согласилось эхо.
— Несчастный, потому что дурак! — громко начал цитировать бывшую жену Сергей. — А у дураков счастья не бывает!
— Бывает, — неуверенно возразило эхо.
Сергей умолк и непроизвольно предался воспоминаниям. С логическим заключением жены относительно доступности счастья для некоторых категорий населения трудно было не согласиться. Она всегда умела подобрать нужное слово, нужное определение — простое, выразительное, меткое. Возражать ей чаще всего не стоило, да и не хотелось. Начнешь спорить, она еще пару фраз добавит — тоже метких и тоже выразительных. Всегда лучше было проявить покладистость; тогда за сговорчивостью сразу следовало примирение, после примирения приходили шутки, за шутками являлась любовь. Правда, такая тактика соглашательства работала недолго. Семейная жизнь разгоралась всерьез, юмор и нежности часто оказывались не к месту, споры начинали затягиваться. Обычно через какое-то время после начала размолвки жена, подозрительно глядя Сергею в глаза, возмущенно делала открытие:
— Ты это специально соглашаешься, чтобы я от тебя отстала! Я вижу!.. Черствый, негуманный гуманоид! Сейчас же опровергни меня. Ну!
— Если я начну опровергать, мы не закончим до утра.
— А если мы закончим сейчас, я до утра буду плакать — внутренне. Объясни мне, почему ты такой невнимательный человек?
— От любви к тебе я становлюсь рассеян.
— Поэтому, когда я прихожу, забываешь взглянуть на меня и спросить, чем я так расстроена. Это любовь по-твоему?
— Ну, я же знаю, отчего ты расстроена.
— Правильно, от твоей нерасторопности. Ты уже нашел контракт получше? Ты прекрасный программист. Талант! А чем ты занимаешься у этого Мезозоева?
— Мазаева.
— Я знаю. Его программе уже сто лет. Ты сидишь, латаешь дыры, обслуживаешь этот Код да Винчи. Сам же говоришь: кругом куча новых технологий.
— Я и осваиваю эти технологии. Делов-то.
— А тебе платят за это? Когда ты собираешься стать деловым человеком? Твой Никодим уже кандидатскую пишет. Ты, разве, хуже его?
— Я не люблю теории, ты же знаешь. Мне интересней заниматься прикладными вещами.
— Все, надоело спорить! Я столько времени рассуждаю о твоих профессиональных проблемах, что скоро сама начну программировать...
Здесь супруги переводили дыхание, наступал момент для рекламной паузы, неожиданного поворота темы. Следующий шаблон срабатывал устойчиво, но не всегда:
— Дуся, что же ты так растревожилась? Было бы с чего! Давай, я лучше тебе песенку спою: «Оранжевое небо, Оранжевый верблюд...» Я как раз струны новые купил.
— Негодяй. Используешь мои слабости в личных интересах.
— А я плохо спою, невыразительно. Чтобы ты не совсем растаяла.
— Ну, хорошо. Допустим. Но ты меня должен очень сильно любить, не отвлекаться, а то скоро не останется сил так жить.
— Вот я тебе прямо сейчас и докажу! Хочешь, выйди на балкон, а я спущусь вниз и тебе оттуда спою.
— Нет уж, достаточно. Хватит с меня прошлого раза. Ты собрал вокруг себя пол-улицы, а я как дура стояла на балконе совсем непричесанная.
— Зато я полтинник тогда заработал. Все мелочью и одна купюра. Шоколадку тебе купил. Вкусно было?
— Очень.
— Я же помню: шоколад черненький должен быть, а начинка светленькая.
— Ты однажды принес мне что-то большое, несуразное, все в молочном шоколаде, и я подумала: «ну вот, разлюбил».
— Мне показалось, что тебе хочется чего-нибудь новенького.
— Новенького не нужно! Я однолюб...
«Черт, если проблемы возникают одна за другой, нужно их все собрать в одну кучу и разбираться с ними одновременно», — подумал Сергей. «По- моему — так», — вдруг приглушенно сообщил Винни-Пух голосом Евгения Леонова. «Действительно — так», — заключил Сергей и пошел на голос. Кен отдыхал в гостиной, развлекая себя видео сборником «Союзмультфильма».
— Серьезная вещь, — одобрил Сергей, усаживаясь рядом и кивая на экран.
— Это ты кричал? — вяло поинтересовался Кен.
— Я, — легко согласился Сергей. — Разрабатывал голос. Завтра выступаю на митинге в поддержку финансирования исследований по проблеме искусственного дождя... Кроме того, Кен... Кен! Внимание! Нажимаем «паузу» ... Вслушайся в мои слова. К нам едет гость. Издалека. Из Европы. Будет смесь планерки, симпозиума, фестиваля, цирка, бал-маскарада и вечеринки по случаю дня рождения. Будет весело и сумбурно. Придется попеть под гитару. Предлагаю по такому случаю устроить небольшой прием... Что-то твои друзья в последнее время гурьбой не заходят, все как-то поодиночке. В чем дело?
— Им всем стыдно. Мы так сильно набедокурили в последний раз. Они боятся, что ты зол на всех.
— Я не зол. У меня тогда был небольшой стресс совсем по другому поводу. Просто твои друзья явились очень некстати, и своими буйными посиделками этот стресс усилили... Тебе, наверное, будет странно услышать следующий совет от русского человека, но пить надо культурно. Не мешать красное с игристым. В остальном — все пустяки, дело житейское, как говорил Карлсон.
— Кто такой Карлсон?
— Знакомый. Из Швеции. А приезжает моя бывшая жена. Проведать нас с тобой. Соскучилась.
— Николина? Ты мне о ней рассказывал.
— Это я не рассказывал, я тебя только слегка проинформировал. Ты ее еще живьем не видел. Вряд ли ты сейчас осознаешь степень затруднительности нашего с тобой положения. Нам на время визита нужно преобразиться внутренне и внешне, изменить стиль жизни, привычки, пересмотреть свои принципы и убеждения. Для начала придется навести порядок в квартире. Так, как это бы сделала женщина — здешняя женщина, из глубинки. И самим принять божеский вид.
— Странно все, — заметил Кен.
— М-да, — вздохнул Сергей. — Я вижу, суть сказанного мною осталась за горизонтом твоих мечтаний... Но это не страшно. Суть явится тебе позже, она солнцем взойдет, когда я буду иметь честь представить тебе нашего гостя... Вот. Остальные детали выяснишь по ходу действия.
Сергей поднялся с дивана и еще раз взглянул на Кена, полулежащего в позе созерцателя. «Как легко живется таким созерцателям, — с завистью подумал он. — Если мысль неудобная, они ее не думают, они избавляются от нее, как от конфетного фантика».

Действие постановки в двух актах с антрактом развивалось неторопливо, но эмоционально. Заслуженная артистка республики Изольда Зарубич успела уже два раза прослезиться и однажды безутешно расплакаться. Ее героине на протяжении двух картин явно не везло с собеседниками; носик у героини покраснел, глазки аллергически воспалились, кончик отсыревшего платочка в дрожащей ее руке трагически, безжизненно приник к запястью. Третья картина началась бурно и суматошно: загудели литавры, зазвенели смычки, замычала медь, дирижер Светин-Ланской в невольном веселом возбуждении энергично притопывал подбитыми на прошлой неделе каблуками, у арфистки Швецовой челка упала на брови, но откинуть ее в продолжение следующих полутора страниц партии не было никакой возможности, контрабасист Драгонетов бился не то в судорогах, не то в рукопашной схватке с собственным инструментом; оркестр напряженно, восторженно и решительно изображал весенний шум, сирень, суету мыслей и томление души. Не подверженный томлению и суете художник по свету Иванов загрузил на сцену ясный, ослепительный день, моргнул ассистенту и вышел покурить. Действие вырывалось на широкий простор: полоски леса, пашня, разнотравье, удачно чередуясь друг с другом, формировали задний план, пашня была аккуратно распахана безотвальным плугом, разнотравье, детально и красочно выписанное штатным декоратором Врубелевским, жаждало покоса. На сцену плавно выкатилась повозка, запряженная сценической лошадью. Лошадь косила на публику перевоплощенным глазом и умиротворенно пофыркивала.
Повозка, сделав круг по сцене, остановилась. Артистка Зарубич, поддерживаемая кавалером, подобрав платье, одухотворенно сошла вниз и ступила на обочину воображаемой дороги.
— Ах! Я в неописуемом восторге! Что за день! — нервически воскликнула она...
Козьмина заскучала. Володино соло ожидалось никак не ранее конца первого отделения.
— Я хочу спеть этот день! Я хочу его декламировать! — не унималась Зарубич.
— Надо же! Ну, ну! — встрепенулась Козьмина. — Желаю послушать. Спой, светик, не стыдись.
Зарубич сдержала обещание ровно наполовину и, успокоив ладони на высокой, задрапированной кремовым атласом груди, принялась интенсивно декламировать.
— Нет уж, увольте! — гневно сказала себе Козьмина, и мысленно выключила звук.
Затем, посидев некоторое время в покое, усыпив свое негодование, вдоволь насладившись тишиной, она неожиданно пришла в хулиганское расположение духа. Небрежно и щедро обмакнула воображаемую кисточку в самую гущу цветового спектра и, не примериваясь, не глядя, мазнула широким, замысловатым жестом. В нарисованных полях немедленно зарозовело, лицо заслуженной артистки тронул малиновый румянец утра. Беззвучно пошлепав губами, она вдруг заговорила-запела Козьмининым голосом.

На зов мелодии по тайному приказу Козьмины на сцену в полном составе вышел ансамбль валдайских цыган под руководством заслуженного деятеля искусств Холмогорченко. Деятель страстно терзал гитару и покачивал курчавой головой в такт шуршанию широких юбок участниц ансамбля. Черноголовый ходил истово и дерзко, роскошно звенели мониста. Закончив исполнение, весь табор грациозно и плавно ушел в нарисованное небо, временно оголив вид на пашню. Козьмина взмахнула ресницами, — сценическая лошадь, еще немного потоптавшись у повозки, энергично мотнув головой, словно оковы сбросила упряжь, смачно и верблюдно сплюнула и двинулась завтракать в направлении разнотравья. Козьмина нащупала на подлокотнике кресла ручку настройки со шкалой, как у радиоприемника «Спидола». На шкале слева и справа таинственно светились лишь две метки: «свежо» и «жарища». Козьмина, не раздумывая, крутанула вправо до упора. На сцене немедленно зазвенел, запел горячий, шумный и пахучий летний день. Вспотевшая Зарубич в поисках прохлады картинно заметалась по сцене, кавалер неотступно следовал за ней, заботливо размахивая платочком у ее затылка. Раскрасневшийся суфлер недовольно завозился в своей душной засаде, неразборчиво проворчал какую-то отсебятину, шумно захлопнул текст, на корточках задом выполз из будки, поднялся на ноги, поклонился публике, порылся в боковом кармане, вытащил на свет карандаш и начал по-дирижерски им размахивать. Послышались жалобные, знойные звуки медленного марша. От лесополосы по пашне к передней части сцены выдвигался странный оркестр, целиком состоящий из дудуков. Раструб огромного размера басового дудука был поставлен на колесики, басист бережно катил этот громоздкий инструмент перед собой, не забывая пыжиться и надувать щеки. Завечерело. Музыканты продолжали играть отрешенно, закрыв глаза и покачиваясь из стороны в сторону. Вдруг дорога запылила-задрожала — откуда ни возьмись, словно бы издалека прискакал на сивке-бурке всадник-гусар, он лихо пришпорил конька у осиротевшей повозки со спящим кучером и, вскинув заплечную валторну, зычно протрубил вечернюю зорю. Потревоженный звуками сигнала, вскочил и засуетился осветитель. Пригасив общий фон, он поддал красно-кровавого по-над пашней, в результате чего удачно сложилась сценическая иллюзия вечерней зари. Артистка Зарубич, сердцем ощутив закат, вдруг успокоилась и, упав на грудь молчаливому кавалеру, попросила отвезти себя домой. Ввиду отсутствия гужевой тяги Козьмина отправила любовников за кулисы пешком и завершила действие третьей картины, погасив свет.

Она открыла глаза только тогда, когда услышала первые завораживающепротяжные звуки Володиной валторны, голос которой, полный тревожной надежды и веселого отчаяния, разрастался все звонче и гуще. Валторна пела. Носы у публики взволнованно засопели, брови напряженно изогнулись, изломались, губы растроганно задрожали, роса умиления покрыла ресницы. Однако Козьмина явственно ощущала, что Володя в этот момент разговаривал именно с ней и только с ней. Он пытался объяснить ей что-то необычайно важное, трудновыразимое словами. Козьмину беспокоили и будоражили убедительность и настойчивость этих звуков. Они изливались очень понятно, знакомо, и ей почудилось, что ее внутренние музыканты проснулись и с интересом начали прислушиваться. Так оно и оказалось: вот, первая внутренняя виола робко зазвучала, вторя Володиному прекраснозвучию, за ней все Козьминины струнники неожиданно в едином порыве безо всякой команды завибрировали, запереливались и смело подхватили мелодию. Ведомый Володиными пассажами, весь Козьминин оркестр вдруг заиграл уверенно и решительно, а она сама вначале лишь настороженно и тревожно внимала этому импровизированному концерту для внешней валторны с оркестром, с ее собственным одомашненным оркестром. Но мелодия ширилась, разгоралась летним днем, воздушно взлетала ввысь, парила облаком и ниспадала струями дождя. Музыка звучала так значительно, так пронзительно хорошо, что хотелось закричать от восторга, от ощущения гармонии и счастья.

Плиссированные крылья занавеса стыдливо укрыли нагую белизну сцены. В зале зажглось электричество. Унизанное каменьями паникадило вспыхнуло бесцеремонно и празднично, и от исходящего из него всепроникающего сияния всем стало немножко неловко за свои наивные переживания, вздохи и всхлипывания. Оркестровая яма потускнела, осела, как вынутый из духовки пирог; музыканты с потерявшими суровость лицами не спеша потянулись к выходам. Андрей еще минуту оставался на месте, приходил в себя, медленно выпуская шасси и приземляясь...
— Эй, валторна, левая, — вполголоса позвал кто-то, плотно прильнувший к бортику ямы, словно хоккеист, которого подловили на силовой прием.
— Что значит, левая? — флегматично отозвался сосед Андрея.
— Ну, левая с моей стороны, — пояснил «хоккеист».
— А-а... Слышишь, правая валторна? Это тебя, — ухмыльнулся сосед, легонько толкая товарища по партии в бок.
Андрей очнулся, поднялся с места, невнимательно подошел к бортику, принялся оглядывать зал, выискивая глазами Козьмину.
— Артист, ау! — незнакомец засуетился, вытянул шею, расширил глаза и задвигал головой, пытаясь наладить визуальный контакт. — Взгляни ж на меня.
— На каждого если глядеть... — заметил Андрей, продолжая отвлекаться.
— Мне поговорить надо! Я не задержу.
— Сейчас? — Андрей, наконец, обратил на «хоккеиста» внимание. — Вы кто?.. После спектакля не могу. Я с... с дамой. А в чем дело?
— Я знаю, что ты с дамой. Про это и хочу поговорить... Давай сейчас. Пять минут, по-быстрому.
— Не пойму, что это вы мне постоянно тыкаете?
— Ох, мамочки! Прошу нас извинить!.. — незнакомец отклеился от бортика и галантно поклонился. — Сергей Валентинович. Очень приятно. Позвольте узнать ваше имя-отчество.
— Ладно, завязали, — устало смягчился Андрей. — Какой ты, право, церемонный... Ну, хорошо, стой у буфета, жди. Я сам к тебе подойду.

Если хочется душевности, сердечности, доброты, понимания идите в антракте в буфет, не пожалеете. Чего медитировать, глядя на занавес? Зачем? Зачем обманывать себя и свой организм? Насмотрелись же, как купец Панкратов в первом акте, погладив бороду, садится за стол и душевно так говорит: «Принеси-ка мне, Герасим, ухи, значит, налимьей, блинов с икоркой да водочки!» Искренне очень говорит, естественно, талантливо! Когда Герасим приносит ему все, что заказано, он с не меньшим талантом, с искрой, начинает эту уху трескать прямо по Станиславскому, заливать водкой те блины, крякая от удовольствия. А вы, зритель, сидите в зале, в темени и духоте и думаете: «Вот зараза! Черт! Натурально, как лопает! Хорошо хоть в антракте можно в буфет сбегать, приобщиться. Блинков, а тем более водки, конечно, не дадут, но сойдет и бутерброд с пивом...» И шампанское дамам, обязательно шампанское! Пусть все дамы пьют шампанское! Они от него становятся добрее, терпеливее и терпимее. Идите в буфет! Раньше буфетчиц звали Клавами, Шурами и Ленами. Теперь сплошь Виолетты, Зары и Натальи Александровны. У Наталий Александровн приталенные пиджаки и блузки с декольте. Когда Натальи Александровны открывают вам пиво и подают стакан, хочется упасть на одно колено, поцеловать им руку и пригласить в цирк... Ну, не в театр же их приглашать!.. Идите, идите! Виолетты и Зары теперь все ясны лицом, улыбчивы, предупредительны. Улыбаются так естественно, так сияют вам, что невольно приходит заблуждение, будто именно ваш стиль, ваши манеры и остроумие глубоко пленили их, несмотря на очевидную глупость таких фантазий. Шумит фойе, ломтик свежего хлеба вашего бутерброда прогрет в тостере, тост обильно намазан мякотью авокадо из Мексики, на авокадо налеплены кружки немецкого салями, на салями положены маринованный имбирь из Японии и спрыснутые турецким лимоном листики салата «Айсберг» из Калифорнии, сверху красуется блямба французского майонеза, инкрустированная продольной половинкой нашего малосольного огурчика. Ваше чешское пиво нежно и светло, как кожа открытых до локтей Виолеттиных рук. Впрочем, что вам Виолетта! Вы же с дамой! Вашей даме только что поднесли «Крымского» в высоком бокале, эклер и клубнику на блюдечке. Она сейчас томно пригубит из бокала, потом хлебнет еще, потом смежит от удовольствия ресницы, схватит клубничку, поднесет ее к ярко очерченным, увлажнившимся губам и скажет... Ох! Нету сил! Да идите же! Идите вы в буфет!..
Сергей беспокойно прохаживался у назначенного места, поглядывая по сторонам, немо беседуя с самим собой, убеждая себя в чем-то, время от времени то разводя руками, то нетерпеливо постукивая кулаком в полураскрытую ладонь. Наконец, среди гомонящей публики, среди шляпок, локонов и лысин он заметил Козьмину и ее музыканта, беседующих оживленно и легко. Козьмина вся светилась от непонятной Сергею радости, она что-то объясняла собеседнику, доказывала с таким увлечением, задором, словно только что сделала какое-то очень важное открытие. Ее сумасшедшей красоты глаза блестели и смеялись, иногда она зажмуривала их и продолжала делиться своими мыслями, отрешенно покачивая головой, будто только что испробовала необыкновенно вкусную вещь. Мимо нее пронесли поднос, уставленный бокалами с шампанским... «Ходит с ней на премьеры и пьет шампанское», — вспомнил Сергей вчерашний телефонный разговор. «У Лины поразительный нюх на эти вещи», — удрученно подумал он. Но вот, валторнист извинился перед Козьминой, огляделся вокруг, заметил Сергея, кивнул и неторопливо направился к нему.
— Что ты, Сергей Валентинович, такой нервный сегодня? — спросил он, приблизившись. — Руками машешь, тыкаешь, живых людей валторнами обзываешь. А? Вот, если я тебя покличу: «Эй, рояль, иди сюда!» Приятно будет слышать?
— Я на рояле не умею, — миролюбиво отозвался Сергей.
— Научишься, легче легкого... Короче, что у тебя за дело?
— Да! Дело такое... Слушай, эта дама с тобой, она что, девушка твоя?
— Вроде как.
— Так вроде или как?
— Твое какое дело?.. По театрам ходим. Домой два раза приглашала.
— Приглашала. Надо же... а как она к тебе относится?
— Нормально относится. Веселая. Шутит все. Актерам, правда, грубит.
— Все-таки грубит... Так, ты говоришь, общительная?
— Типа того.
— М-да... Послушай, музыкант, будь другом, представь ей меня.
— Представить? Тебя? Ну, ты, брат, нахал! Что же мне ей сказать? Вот, мол, дорогая, позволь отрекомендовать тебе этого человека. Я знать его не знаю, вижу в первый раз, но парень он, как мне кажется, все-таки неплохой...
— Именно, что неплохой! — обрадовался мысли Сергей. — Однако, в этом случае рекомендовать нужно иначе...
— Спасибо, я учту твои пожелания. Только объясни мне сперва, где тут суть? Ты что же, увидел ее здесь сегодня, испытал чудное мгновенье и озарился?
— Нет... Понимаешь, у нас с ней. насчет Космоса, — Сергей указал на потолок, вероятно, в направлении этого самого «Космоса». При этом он попутно коснулся пальцем виска. Кашлянул. — Дело одно есть. Пообщаться мне с ней надо. Мы книгу тут одну читали.
— А говоришь, познакомить.
— Мы эту книгу врозь читали. Хотелось бы обсудить с ней прочитанное, поговорить. А не получается. Она мне грубит.
— Когда она тебе грубила?.. Послушай, что за интриги в храме искусства?
— Вовсе не интриги, слышишь. Я тебе откровенно говорю, как лучшему другу: мы лично не знакомы, — пара кратких бесед по телефону и все. Больше ничего не было. Хочу попробовать еще раз, с чистого листа...
— Было, не было... — музыкант добродушно усмехнулся. — На бис хочешь выйти... Странный ты человек, Сергей Валентинович — являешься в театр в кроссовках, маечке, без пиджака, оскорбляешь своим видом эти славные стены, едва дождавшись антракта, лезешь в яму, беспокоишь незнакомых тебе одаренных музыкантов, тут же знакомишься с ними самым бесцеремонным образом, и все остальное. А ее! Ее закадрить где-нибудь с глазу на глаз с твоими-то очевидными талантами у тебя духа не достает.
— Я не собираюсь ее кадрить. У нее ведь уже есть кавалер — интересный мужчина, талантливый валторнист, выдающийся импровизатор... И Она — другое. Ты сам, когда с ней знакомился, не робел что ли?
— Я человек робкий изначально, неуклюжий, невнятный, несмотря на талант и глубокое внутреннее обаяние. А ты, мой друг, производишь совершенно противоположное первое впечатление... Ох, впрочем, все это мелочи. Я так от тебя устал, что уже ничуть не против. Ради бога. Всегда готов помочь лучшему другу...
— Так может представишь? По-быстрому... Вон, я вижу, она на нас поглядывает.
— Кем же мне тебя представить? Двоюродным племянником?
— Да, кем хочешь! Скажешь, я у вас осветителем работал. На футбол вместе ходили. Грибы собирали...
— Грибы? Ну, ты не очень фантазируй, без голубизны. Сейчас все образованные. Футбол проходит... Только, знаешь, давай не сегодня. Неудачный момент, ей богу! И пусть тебя не обманывает ее радужный вид. Она серая вся была днем, пепельная, когда я ее встретил. У нее что-то произошло, я же вижу... Так что не надо сегодня. Веришь? Не стоит. Давай завтра или послезавтра. Кровь из носу!.. Ох, мне пора! После договорим... Вот мой телефон, звони. Андреем меня зовут. Не все так зовут, но большинство.

Третий звонок прозвенел почему-то всего лишь дважды, но резко и нервно, вероятно намекая на продолжение стенаний, мук и борьбы противоположностей во втором действии. Зловеще погас свет. Зал опасливо притих. Регина, главная героиня в замечательно-слезливом исполнении артистки Зарубич, неторопливо и гордо вышла из-за кулис, за ней с принужденным видом тащился кавалер в дворянском картузе и наклеенных бакенбардах. Среди публики пронесся сочувственный вздох. Начало картины не сулило ничего хорошего, — падающий на декорации мрачный лиловый полусвет, устало поникшие в кадках искусственные цветы; выхваченное из полумрака бледно-лимонным лучом лицо Регины, напудренное и неживое, ее глаза, загодя наполненные драматургическими слезами, готовыми излиться в нужный момент, в конце концов, наглая рожа кавалера, — всякая деталь композиции, крупная и мелкая, говорили, кричали о грядущих неотвратимых разочарованиях в жизни героини. Душа Козьмины, все еще наполненная живой и светлой Володиной музыкой, не принимала в тот момент ничего фиолетового, никаких листопадов, никакого знобливого нытья, никакой слезливой сырости. В антракте Володя представил Козьмину Вале, сценической лошади, кобыле с добрыми и чувственными глазами, которая, по мнению Козьмины, блестяще откатала свою роль в третьей картине. Знакомясь с новой поклонницей, Валя приветливо мотнула головой. Валю уводили на отдых, сегодня ее услуги, ее талант больше не требовались...
— В глаза! В глаза! Зачем вы отвернулись! Зачем не смотрите вы больше на меня! — сварливо закричала Зарубич.
Козьмина вздрогнула и немедленно представила себе в роли Регины Валю. Регинин кавалер тут же покорно обернулся статным жеребчиком в том же картузе, тех же бакенбардах и даже манишке. Регина-Валя повела ушами, на миг прикрыв глаза, затем томно уронила голову жеребчику на грудь, ласково прижавшись мордой к его манишке. Она продекламировала нежно и печально:

Тактичная Валя застенчиво попыталась сообщить жеребчику очевидные вещи, но он был груб, невнимателен и несомненно чужд всякой сентиментальности. Горячо и презрительно фыркнув, он жестко отстранился от Вали
и, цокнув копытами, отступил в фиолетовую глубину сцены. Регина-Валя, однако оказалась решительней Регины-Зарубич, она не окунулась в слезы, но лишь предалась светлой грусти с оттенками решимости и твердого разочарования. Ее музыкальный монолог был убедителен и прост.

«Конь с возу, кобыле легче», — подвела итог Козьмина и вздохнула. Хотелось домой, хотелось сна, хотелось забвения, ночи и густого августовского ветра, запутавшегося в страничках календаря. Володина валторна звучала вяло и бледно, еле угадываясь во все более раздражающем гуле оркестра. «Мы разучились ржать о тайном при луне», — успела подумать Козьмина. Она устала, плечи ее опустились, ресницы сомкнулись, голова медленно склонилась набок, мысли по-коровьи потускнели, обмякли, в них остался один лишь луг, просторный, яркий, пахучий, по которому теплый и мягкий ветер усердно гонял до самого горизонта широкие, светлые волны.

После спектакля главреж встретил Андрея у выхода из музыкантской, театрально всплеснул руками и выразительно поднял брови:
— Андрей! Ну, Андре-ей! — пропел он. — Имел ты сегодня свою дудку, как хотел! И так, и этак! Я аж прослезился! Вот, что любовь с людьми вытворяет! — и, понизив голос, поинтересовался. — Слушай, а чего она тебя Володей зовет?
— Ей так удобней, Гаригнатьич.
— Ах, удобней. Ну-ну. Оно конечно. Если б такой удобней было ездить на мне верхом, вместо того чтоб ходить со мной под руку, я б ничуть не возражал... А ты слыхал, когда Зарубич со товарищи вышла на поклон, твоя громче всех кричала: «Браво, Володя!»? Неисправимые вы люди. Я ж просил... Теперь опасаюсь за психологическое состояние нашей примы сегодня вечером. Надо пойти похвалить ее как следует...
Такси подкатило к Козьмининому дому. Андрей вышел первым и помог даме выйти. Водитель в ожидании закурил. Они не спеша, гуляющим шагом подошли к ступенькам у подъезда. Здесь Козьмина остановилась, повернулась к Андрею и насмешливо произнесла:
— Володя, ты, прямо, соловей! Соловей-разбойник! Моей валторне до твоей очень далеко.
— Кому? — не понял Андрей.
— Ну, это так, образно выражаясь... А если по существу, то...
Козьмина положила руки ему на плечи, привлекла к себе и прижалась своими губами к его губам...
Внимание, перестань сутулиться, вынь руки из карманов, одухотворись, — она тебя сейчас поцелует. Не на прощание, нет. Наоборот, сообщит тебе своим поцелуем: «Добро пожаловать в мой мир, все, что ты там увидишь, это, считай, уже твое, родное. Только не принимай близко к сердцу некоторые вещи из этого мира, взирай на них спокойно и легкомысленно». Вот руки ее уже нежно ухватились за твою шею и тянут, тянут к себе, глаза ее еще приоткрыты тебе навстречу — шелковые, озорные, сонные, в легкой дымке; в них заря, бледная луна и просторная синева, из синевы прямо на тебя задумчиво летят гуси, гуси летят домой, летят с весенними, скорее всего, мыслями. На тот случай, если в этом пейзаже что-то кажется искусственным, непонятным, ее приближающиеся губы немо сообщают: «сейчас все объясним, сейчас, все- все», — и тянутся к твоим, блуждают и тянутся... Мягкое, горячее и влажное прикосновение все же застает тебя врасплох, потрясает также щекочущее ощущение в области шеи, к которой прильнул ее заблудившийся локон, волнует дрожание ресниц сомкнутых глаз и доверительное сопенье носа, ледяной кончик которого почти касается твоей пылающей щеки. Ты вздрагиваешь, дыхание твое останавливается, по телу проходит легкий озноб, твои плечи, спина, подбородок стремительно покрываются гусиной кожей. Вот именно, ты теперь уже и сам перелетный гусь, и оттуда с высоты полета, тебе становится понятен, очевиден смысл сверкания зари, блеклости лун (неясно уже, сколько их там), свежести лугов, широты пашен, паутинной легкости серых лесов; глянца вспыхивающих ярким серебром монеток лесных озер, необъятности небес, в самых разных и далеких уголках которых безрассудно, молниеносно и расточительно вспыхивают и угасают электрические разряды. Впрочем, раз на раз не приходится — глаза могут отливать болотной зеленью, гуси лететь в противоположную сторону, монетки озер поблескивать тусклой медью, рыжие, перезревшие, напитанные влагой леса медленно исчезать, растворяясь в лохматой низкой пелене облаков. Не страшно. Всякий мир, любой-разлюбой, который в эту минуту неистовой волной пронесется сквозь твое сознание, окрылит и обрадует. Затем губы с сожалением расстанутся, остынут щеки, нормализуется пульс, наладится зрительный контакт... Молчание... Нет-нет, здесь обязательно нужно что-то сказать, сообщить. Непременно! Сделай какое-нибудь сиюминутное открытие и поведай ей о нем. Например, «от тебя замечательно пахнет мятными леденцами — моим детством». Если сказать нечего, поцелуйтесь еще раз. Целуй ты теперь, покажи ей своих гусей, свои озера и дали, пусть тоже привыкает. Если тема для разговора отказывается находиться — продолжайте целоваться...
— Это соло тебе от меня — короткое, но выразительное, я надеюсь, — проговорила Козьмина тихо, отпустив Володины плечи.
Затем она пристально заглянула ему в самые глаза, улыбнулась кончиками губ и с уютным покоем в голосе сказала на прощание:
Позвони мне завтра. Я буду ждать.

Бог их знает, этих бывших жен, — сидишь с ней в школе за одной партой, секретничаешь, хихикаешь, споришь, носишь ей портфель. Провожаешь ее до дому, целуешься с ней, ссоришься; даришь ей цветы просто так и на восьмое марта; водишь ее в кино, нервничаешь из-за нее, теряешь лицо, легко и беспечно отвергаешь собственные принципы, забываешь об успеваемости; под ее руководством мужаешь, взрослеешь, умнеешь, теряешь наивность; с пытливым интересом наблюдаешь за ее выкрутасами, не забывая демонстрировать свои собственные, изучаешь ее повадки, сам раскрываясь перед ней, как неопытный боксер на ринге; словно велкровый язычок, с треском отдираемый от основы, порывисто, шумно разрываешь с ней всякие связи, хоронишь свои иллюзии и заблуждения, однако тут же, в тот же день, без всякой логики, всякого повода, незаметно для себя, тихо, мирно и надежно, по правилу той же липучки, приникаешь, приклеиваешься к ней опять. Женишься на ней, в конце концов! Причем сама женитьба вместо эпиграфа «пою тебя, мой Гименей» выбирает совсем другой — «о чем ты вообще столько лет думал?». Женившись, опять споришь с ней, опять ссоришься, временами все же по-прежнему целуешься, даришь ей цветы, совершаешь из-за нее глупости, но уже на абсолютно другом, экспертном, если так можно выразиться, уровне. Уровне, который определяет уже не увлечение, но образ жизни.
Странные они, эти прошлые жены. Терпеливо воспитав из вас закаленного, опытного, смекалистого, в чем-то даже умудренного спутника жизни, такая в один прекрасный день, поплакав, покричав, посетовав, отдышавшись, обреченно всхлипывает и начинает укладывать вещи в чемодан. Ваши ли вещи трамбуются, или же пакуются ее собственные, в принципе не имеет значения. На драматизм ситуации эти мелочи влияния не оказывают. Неважно, уходите вы или она, — одна горчица, один хрен. Если уматываете вы, также не имеет значения, выступаете вы за порог с символизирующим разрыв чемоданом в руках, или он плавно летит вам на голову с третьего этажа, раскрываясь и планируя, намекая, что являться в дом, негодовать, кипятиться, выяснять отношения и прощаться совсем не обязательно — все уже решено и разъяснилось без вас, приговор вынесен заочно и обжалованию не подлежит.
Чумовые они, эти минувшие жены. Когда через столько долгих лет разлуки она вдруг заявляется к вам, волшебно возникает в дверном проеме для того, чтоб озабоченно на вас взглянуть, потрепать по плечу, вручить вам свой чемодан, занять вашу спальню, выперев вас на диван в гостиной, мило расставить на полочке в ванной шампуни, кремы и дезодоранты в разноцветных бутылочках и тюбиках, интимно поставить свою зубную щетку в стакан рядом с вашей, по-хозяйски зайти к вам на кухню и деловито сказать: «так!» складывается ощущение, будто вы расстались с ней вчера вечером — каждое ее слово, каждая интонация знакомы, словно колыбельная песня, которую пела вам мама на ночь много лет кряду: «отчего ты такой худой, почему рубашка не глаженая, почему в квартире беспорядок, что за дурацкая у тебя прическа, кто тебя вообще стрижет? Найди себе мастера, хватит таскаться к мастерицам! Что это за долговязая, потная баба в фитнесс-клубе, и о чем это вы без конца болтаете, усевшись рядком на велотренажерах?.. Не отнекивайся, мне обо всем уже доложили». Откуда это гнетущее чувство провинности во всех глупостях, совершенных в ее отсутствие? Откуда это противное ощущение отбитости от заботливых женских рук, стремление исправиться и доказать? Откуда эти угрызения и желание исповедаться? Что вы собираетесь объяснять, доказывать и кому?! Ей?! Этой?!... Уф! Впрочем, конечно, понимаю — ведь не боль, не стыд и не обида стоят перед вами у порога с лишенным подтекста чемоданом в руках. Нет, это ваша ясноглазая, жизнерадостная, улыбчивая юность явилась вам, и очарование ее, свежесть и вдохновение не проходят, не блекнут никогда, что бы с вами ни случилось, что бы ни изменилось в вашей нудной, бестолковой и непутевой жизни.
Николина возникла неожиданно. Это был один из ее бесчисленных талантов — всегда являться внезапно, пусть даже целая толпа в нетерпеливом ожидании ее появления вытягивала бы шеи и таращила глаза. Талант, присущий мастерам сцены. Словно занавес в театре раскрылись створки автоматического пропускника, и она выступила из защитно-зеленого полумрака пружинистым легким шагом, искрясь и переливаясь, как шампанское в бокале. Заметив бывшего супруга, изобразила улыбку, кивнула ему и, приблизившись, слегка оттолкнула от себя тележку.
— Ой, устала, Сережка, — звонко чмокнула его в щеку. — Поухаживай за мной, поухаживай, что же ты!.. Не переношу дороги... Да! И купи мне, пожалуйста, a cup of coffee вон там у стоечки. Видишь стоечку?.. Сил же нет! Дома ведь только растворимый, я чувствую.
— Линуся, зачем тебе кофе сейчас? Ты собираешься со мной беседовать до утра?
— Не называй меня Линусей! Терпеть этого не могу!
— Ох, мамочки! Как же ты предлагаешь себя величать?
— Дуся — подойдет.
— Может Дульсинея? Раз уж ты к нам прямо из Испании.
— Да, неплохо. Дульсинея. Тонкий ход с твоей стороны. А сокращенно — Дуся. Не будешь же ты каждый раз ломать себе язык.
Аэропорт, светлый, просторный, неутомимый, быстро отвлекся, отстранился от этого труднопонимаемого диалога и занялся привычными своими делами. Бывшие супруги, побродив по его бесконечным залам, поездив на эскалаторах, потоптавшись у кафетерия, вышли в ночную духоту и, взяв такси, по-родственному устроились рядышком на заднем сидении. Тронулись.
— Какие у тебя планы? — осторожно поинтересовался Сергей.
— Планы побыть с моим Сережей, — Николина положила голову бывшему мужу на плечо. — Ты пахнешь тобой. И домом. И немножко дымом. С чего бы это?
— Это гарь, смог. У нас сейчас все этим пахнут.
— Да, про смог я забыла. Не разгуляешься. Ничего, буду домоседкой. А ты будешь моим домоседом. Будешь?
— Я занят днем.
— Занят? Возьми отгулы по такому случаю. К тебе что, каждый день бывшие жены-одноклассницы прилетают?..
— Кстати, об одноклассницах. Сходи к кому-нибудь, пообщайся. Устрой вечер воспоминаний.
— Мне никто не нужен! Кроме тебя! Впрочем, может быть, а то надоем еще, и ты меня выпихнешь к родителям... Ах, ну да, я же забыла, у тебя ведь дама сердца появилась! На этой службе отгулов не дают. Так? И как твои успехи?
— Да, никак. Ты была права, нашелся кое-кто посмелее и пошустрее меня.
— Я всегда права. За исключением случаев, когда я ошибаюсь. Но такое бывает редко... Дуся... Посмотри на меня, ну взгляни же, ну!.. Во-от. Скажи мне, солнце, разве ты не рад, что я приехала? Ну, хоть чуть-чуть? Отвечай быстро, а то я подумаю, что ты со мной неискренен.
— Р-рад! Оч-чень.
— Кажется, не врешь, — проговорила Николина, пристально вглядываясь в глаза Сергею. — И это мы сейчас проверим. У меня есть идея: завтра идем в поход по нашим местам. Начнем с набережной у Николиного моста. Это мой мост, я туда хочу, меня к нему влечет. Какие слова ты мне говорил, когда мы там гуляли, помнишь?.. Ну же! Какие слова?
— Разные слова.
— Странный ответ. Приведи пример.
— «Я встре-эти-ил вас, и все!»
— И все?
— Все!
— Нет-нет, мне помнится, там было что-то еще.
— Было, но ты же просила лишь пример.
— Допустим... Так ты рад моей идее?
— Я же сказал: о-ч-ч-чень!
— То была твоя радость по поводу моего приезда, а как ты относишься к идее?
— Радость переполняет меня и, кажется, скоро перельется через край.
— Мне не нравится твоя ирония.
Николина выпрямилась и отвернулась к окну. За окном мелькали изможденные, полувысохшие ели, лицо Николины озарялось светом встречных машин, тени метались по ее скулам, челка развевалась от гулявшего в салоне ветерка.

Продолжила Николина, повернувшись к нему:
— А мелодию ты помнишь?
— Надо вспомнить.
Николина обняла Сергея за шею и уткнулась носом ему в щеку.
— Ты не подумай, я приставать к тебе не буду. Я подожду, пока ты сам начнешь. А если не начнешь, какая разница. Я ведь не за этим приехала.
Кен встретил их расфуфыренный, разодетый в чистую маечку без дырок, надписей и рож, местами проглаженные джинсы, синтетические носки в сине-зеленую полоску и приличного вида теннисные туфли. Он полупоклонился гостье и что-то старательно выговорил по-русски, напирая на раскатистый «р». Николина, внимательно его выслушав, ничего не поняла и лишь заметила: «Мальчики, в моем лице вы обрели возможность хоть на время вернуться к нормальной человеческой жизни». Кен, придирчиво вникая в смысл ее слов, тоже ничего не понял, хотя фраза была, естественно, сказана по-английски. Его запутал общий контекст фразы, а вовсе не отдельные слова. Чтобы положить конец непониманию сторон, слово взял Сергей. Он предложил немедленно заключить и подписать мирный договор между Испанией с одной стороны и Великобританией и Россией с другой. По условиям договора Россия уступала Испании спальню, большую часть ванной и территорию кухни к западу от линии холодильник-газовая плита. Россия оставляла за собой право на владение гостиной и северо-восточными регионами кухни; мало освоенный, равнинный юго-восток признавался за Великобританией, которая за отказ от претензий на юго-запад получала полный и неограниченный суверенитет во всех остальных своих колониях. Туалет и помывочная часть ванной по соглашению сторон признавались территорией совместного владения (кондоминиумом) с правом безвизового посещения и трехстороннего мониторинга. За прихожей сохранялись принципы, закрепленные в Конвенции ООН: всеобщего права судоходства, полетов и научных исследований. По итогам договора стороны устало подписали меморандум и разошлись спать.
Следующее утро началось ровно в семь часов бодро и весело. Началось с того, что Николина обнаружила в недрах комода свой старый светло-бордовых тонов купальник и немедленно ужаснулась его развязно-крикливой старомодности. С возмущенным лицом она громко вышла в коридор и, брезгливо удерживая купальник двумя пальцами в вытянутой руке, пробила зорю. Явившийся по сигналу первым экс-супруг получил от нее нагоняй за неуместный фетишизм. Завернутый в одеяло, с закрытыми как у Вия глазами появился бледный, измятый Кен. Николина, в качестве представителя испанской стороны, предложила немедленно приступить к налаживанию взаимоотношений. Возражений не последовало — Великобритания спала, Россия тяжело соображала: воспрянуть ей ото сна или лучше пока не стоит.
Когда минут через десять мужская половина жилища немного пришла в себя, гостья решила объявить конкурс на звание «территория образцового содержания и высокой культуры быта». Не откладывая дела в долгий ящик, она совершила контрольный обход помещений, обозревая все углы и закоулки, прощупывая каждую поверхность, заглядывая в каждую посудину. Затем она произнесла небольшую итоговую речь.¹
«Прошу тишины! Господа, внимание! Общее состояние жилья — твердая четверка с минусом, исключая комнату Кена, там — три с плюсом. Минус полбалла комнате за странный запах, плюс полбалла за хорошую презентацию и артистизм исполнения уборки, — на окне разводы, впечатление, что Кен, вымыв окно, вытирал его насухо своими брюками или джинсами перед тем как бросить их в стирку. Квартире присуждается первая премия, ее хозяин за умеренный импрессионизм в стадии устойчивой ремиссии награждается внеочередным свиданием с бывшей женой сроком на одну неделю; постоялец за мужество и героизм, проявленные при мытье окон с наружной стороны, награждается переходящим бордовым купальником. Попрошу аплодисменты... Но это далеко не все. Распорядок сегодняшнего дня у нас следующий:
Сережа варит борщ с говядиной. Это его коронный номер, — я еще в самолете живо представила себе, как буду этот борщ есть. Телевизор отменяется, — я еще в самолете представляла, как организую фестиваль песни под гитару. Весь вечер у инструмента заслуженный исполнитель и аккомпаниатор, Сергей Валентинович Васильков!.. Прения с мест, так?.. Что?.. Ты уже не Васильков? С каких это пор? Меняешь сценические псевдонимы, как струны своей гитары. Хорошо, будешь Ромашкин. Маэстро Ромашкин, сегодня вам противопоказано переутомляться, простужаться, есть мороженое, пить холодное пиво, а также терять свой замечательный голос... Опять прения с мест? В чем дело?! Я требую внимания!.. Ах, у вас аналогичные планы на завтрашний вечер?.. Приглашены друзья. Интересненько... Ну, хорошо: вечером едим борщ, мужчины пьют пиво, смотрим фильм. Кен, прошу меня извинить, но на вас ложится большая ответственность — сходить за покупками. Список я составлю. Никаких импровизаций, покупать строго по списку, допустимое отклонение — одно-два наименования. У нас же с Сережей сегодня день воспоминаний. Есть предложения?.. Господа, ну какие еще предложения?! Вот я уеду, и тогда можете предлагать, что угодно, кому угодно и когда угодно. А сейчас — кофе! Сережа, мы идем пить кофе. Боже! Как вы живете в квартире без кофе?!...»
«Мм-м-м! Глория Джинс! Кофе моей мечты! Дуся, я оживаю на глазах! Чувствуешь? Я была такая заторможенная сегодня утром! Ты, наверное, подумал: что это с ней? Флегматична, меланхолична. Подумал, да?.. Проходит, я чувствую. Поверь мне...»
Николин мост привычно и устало сгорбился, с трудом перенося жару и очевидную старость. Сверкая металлическим глянцем перьев, голуби широко и торопливо вышагивали по накалившимся перилам. Редкие прохожие старались побыстрее проскочить эту каменную жаровню и оказаться на другой стороне моста в просторной и плотной тени лип. Вдруг, словно ветерком дунуло, будто облачко набежало, уронив кусочек прохлады на раскаленную брусчатку, это Николина торжественно ступила на мост, держа Сергея за руку.
— Мост имени меня! — возвышенно произнесла она, изящно при этом взмахнув рукой, словно намереваясь раскланяться перед невидимой публикой. — Горбатый, как моя жизнь! Шучу, конечно... Ой, Дуся! — Николина даже всплеснула руками от огорчения. — Посмотри, что они тут понаписали. На самом видном месте! Черт, я даже не могу точно сообразить, что автор имел в виду. Отстаю от жизни. Ты хоть понимаешь?
— Понять тяжело, — вяло отозвался Сергей. — Мостописец всю свою страстность уместил в одну строчку, поэтому чтение между строк представляется мне затруднительным. Автор, вероятно, пожелал, чтобы прочитавшие его писанину прохожие все куда-то отправились гурьбой. Я думаю, этот мост непременно скоро рухнет и умрет на дне реки, но надпись сохранится. Археологи будущего найдут камень с запечатленными письменами, и только им наконец-то станет понятен весь глубинный смысл написанного...
— Душа у человека болела, наверное, он и выразился сгоряча, не подумав.
Вот ты у меня всегда был очень приличным и никогда ничего здесь не писал. Все свои замечательные мысли и чувства выражал вслух мне лично. Я все помню. Ты был просто необыкновенным кавалером. За исключением тех случаев, когда ты меня бессердечно и цинично бросал на произвол судьбы, уходя навсегда.
— Ты же сама замуж вечно собиралась! Неоднократно.
— Все-то он помнит, поглядите на него! Надо же! Прямо следователь какой- то. Собиралась, да, из-за твоей как раз бессердечности... Однако, не может быть, чтобы ты меня хоть раз не бросил! Вспомню сейчас... Э-э-э....
Под мостом тихо и лениво прошел тягач с закрепленным на корме огромным тракторным колесом. Сергей, разглядывая груз, не удержавшись, плюнул с высоты пролета, ощутив на себе молчаливо-укоризненный взгляд экс- супруги.
— Вишь ты! — сообщил он ей со смущенным видом. — Вон какое колесо. Как ты думаешь, доплывет то колесо, если б случилось, до Казани или не доплывет?
— Доплывет обязательно... Вот! Вспомнила! Конечно же, бросал! Очень даже цинично. Весной тысяча девятьсот этого... На втором курсе. Я еще ревела тогда. Ты ушел так тихо, даже дверью не хлопнул. Подлец какой! Пацифист! Толстовец! Я прямо разрыдалась от такой несправедливости. Вспомни, как ты меня бросил! Вспомнил?.. Ну, вот. Почему только это я тебя тогда так легко отпустила?
— Ты, вероятно, отпустила не насовсем. Так. Погулять, набраться жизненного опыта. Съездить на лето в стройотряд.
— Возможно.
— Точно тебе говорю. Помирились же потом, помнишь?
— Еще бы! Мне ли не помнить! Рана на всю жизнь. Уходишь, бросаешь, оставляешь меня одну, всю зареванную, печальную; преспокойно дожида-
ешься лета, едешь в свой дурацкий стройотряд, возвращаешься. Есть я, нет ли меня — тебе хоть бы что. Ну, отпетый человек, мерзавец, бессердечный кусок древесины, полено, Буратино с отвалившимся от вранья носом. Осенью, наконец...
— Да-да. Осень подходит, лист желтеет, дождик собирается моросить, — оживившись, продолжил Сергей. — В один из таких дней лежу дома на диване, слушаю свою сумасшедшую музычку, делаю вид, что читаю конспект... Звонит телефон ...
— Звонит телефон, — словно заговор повторила Николина.
— Отвечаю.
«Привет, — говорит трубка знакомым голосом. — Ну, как твое лето?»
«Ничего, — сообщаю. — Пролетело-просвистело. Нормательно-замечательно!»
«Странный ты какой-то сегодня», — удивляется трубка.
«Веселый не в меру?» — подхватываю я.
«Где ты словечек таких нахватался?»
«Нелитературные и окололитературные выражения — моя слабость. Каким я был, таким остался».
«В первый раз слышу. Ты ездил куда-нибудь?»
«А как же! В стройотряде работал, кучу денег привез, — вру, естественно, про кучу. — Как у тебя?»
«Разное. Ездили на юг с подружками. Так весело было... Ты обо мне вспоминал?»
«Конечно».
«Так я тебе и поверила... Тебе не кажется, что... мы совершили ошибку?»
«(Начинается!) Ну, в общем, кажется. Я ведь — псих ненормальный (как будто бывают психи нормальные)».
«Да что ты сразу. Я тоже ведь не подарочек... Ты там никого не встретил?»
«Где? В стройотряде?»
«И в стройотряде тоже. Там, вообще: в твоей любимой драгоценной личной жизни».
«Да нет, не случилось».
«И у меня все тихо».
«Тогда... Может, встретимся?.. Пообщаемся», — быстро соображаю я.
«Нам ведь хорошо всегда вдвоем было, правда?» — радуется голос.
«Я, лично, помню только все хорошее».
«И я всегда тоже думаю о нас с тобой, особенно когда грустно становится».
«Эх мы!»
«Вот именно. Эх мы! Особенно — ты... Интересно, твой Джек меня вспомнит?»
«... Кто?»
«Ну, Джек — собака твоя».
«Какая собака? Ты о чем?»
«Да Джек же! Что с тобой, Игорь?»
«Игорь?.. Так, все ясно. Вы куда звоните?..»
Николина, предвосхищая окончание этой давней истории, звонко рассмеялась и, когда Сергей умолк, закончила, обняв его за плечи.
— Ну и собеседница тебе попалась! Вылитая я!.. И ты, сокровище мое, от перенесенного потрясения в тот же день, после длительного отсутствия являешься, наконец, пред мои очи будто очарованный странник... Дуся, как легко тебе женщины достаются! Сами звонят и напрашиваются в гости.
— Что получилось, — заключил Сергей. — Я с тобой тогда уже помирился, только ты об этом еще ничего не знала.
— Аферист. А если бы эта таинственная незнакомка не ошиблась номером, ты сам со мной никогда бы не додумался помириться.
— Ой, да куда бы я делся? Ты же знаешь, революция случается не от того, что крейсер «Аврора» стрельнул из пушки, а потому что наболело, и жить как прежде нету сил. Низам тошно, а верхам неуютно.
— Революционер! Декабрист. Я знаю, чего ты от меня добивался. Хотел оковы разбить. Думал, как у Пушкина: «Темницы рухнут и ...» свободен. А жениться?
— Но они же не рухнули. И вообще, в юности у меня были и другие устремления.
— Были, конечно. Ты, иной раз, как куда-нибудь устремишься, к друзьям своим, например, только я тебя и видела.
— Представляешь, если бы она про собаку не вспомнила, а я бы ей сказал: ну, заходи, мол. Она к этому Игорю бы как снег за шиворот домой завалилась, а у него там, к примеру, другая женщина в тапочках по квартире гуляет.
— Представляю.
— А я бы тебе позвонил, мол, ну где же ты? Договорились встретиться, а ты не идешь.
— Я бы очень сильно смеялась... — Николина еще раз усмехнулась. — Ну, ладно, с мостом повидались. Теперь — кино. Наш кинотеатр стоит еще?
— Стоит. Но я бы не советовал туда ходить. Там в наше время можно нарваться на такой шедевр.
— Ничего, мы представим, что смотрим наших с тобой Михалкова или Тодоровского. А еще можно в неинтересных местах целоваться, — Николина выразительно взглянула на бывшего мужа и улыбнулась. — Однако такой метод просмотра скучных кинофильмов кажется уже устарел...

Козьмина проснулась со странным чувством неосознанной необходимости, с ощущением ответственности за что-то. За что именно?.. «Нужно совершить какой-нибудь полезный поступок, — сообразила она. — Тогда ощущение либо пройдет само собой, либо я вспомню, что же это такое, что нужно обязательно сделать сегодня. Попробую вытереть пыль и пропылесосить. Должна же в доме скапливаться какая-нибудь пыль». Она отыскала в недрах гардероба старую футболку, безжалостно разодрала ее пополам, слегка смочила одну из половинок под краном, явилась в гостиную, раздумчиво остановилась у книжного шкафа, вспомнив мамину цитату: «самая пыль скапливается в местах, заваленных ненужным хламом». Хмыкнула и одну за другой начала снимать с полок книги, складывать их горкой на кресле, — первую, вторую, третью, — вынимая четвертую книгу внезапно почувствовала приступ ужасного зуда, свербения, кручения в носу, и тут же в небо игристо и звонко ударила озорная волна, ярко сверкнуло в закрытых глазах...
В шестнадцатый, последний раз она чихнула уже в ванной, бессильно склонившись над умывальником у открытого крана. Отдышавшись, ополоснув лицо, почувствовала освежение, потянулась за полотенцем, прислушалась, — ощущение в носу прошло, ощущение ответственности — нет, оно по-прежнему незваным гостем продолжало отлеживаться на просторных перинах ее сознания. «Хорошо же! — решила Козьмина. — Придется заняться стиркой». Она ушла в спальню, аккуратно убрала, закрепила резинкой волосы, заколола непослушные завитки шпилькой, повязала голову платочком; отправилась в кухню, нашла фартук, облачилась в него, завязав сзади тесемки, достала из моечного шкафчика хозяйственные перчатки, как следует натянула их, затем походкой хирурга, направляющегося к операционному столу, двинулась к бельевой корзине, раскрыла ее и заглянула внутрь. Корзина была пуста. «Хм, — подумала Козьмина. — Пациенту уже значительно лучше. Спасибо маме за наше счастливое детство». Утомленно сняла с головы платочек, скинула фартук, перчатки и прислушалась опять, — чувство неосознанной необходимости упрямо лежало на одной из полочек ее сознания, как взятая напрокат и не возвращенная вовремя книга.
— Ходики что ли завести? — спросила себя она.
— Ку-ку, — сообщили ходики, словно услышав ее мысли.
— Бред! — ответила им Козьмина.
Неясное ощущение долга продолжало беспокоить неделикатно и нудно, словно занятые и не отданные сто рублей. «Может быть, выпить чаю?» — подумала она.
Густая красно-коричневого цвета заварка медленно переливалась из чайничка в чашку, когда Козьмина наконец вспомнила: должен позвонить Володя, и нужно непременно поднять трубку и поговорить с ним.
Еще Козьмина вспомнила, что вчера поцеловала Володю. Поцеловала очень значительно, так, как она это делала в исключительных случаях. Исключительных случаев в ее жизни было немного. Их она помнила очень отчетливо. Бывшему мужу она подарила такой поцелуй в день свадьбы. Потом еще пара мимолетных серых астероидов была удостоена ее необыкновенного поцелуя огромной разрушительной силы, с ударной волной, электромагнитным импульсом и проникающей радиацией.
И вот теперь, поцелованный ею Володя должен позвонить. Деваться ему некуда — позвонит непременно и, скорее всего, гораздо раньше полудня. Надо быть с ним очень приветливой, принять любое его предложение.
«Мы ответственны за тех, кого поцеловали», — решила Козьмина.

«Интересно, — подумала Козьмина. — Какие сегодня будут Володины первые слова? «Привет» не считается... Я пообещала ждать его звонка и отпустила с богом. На самом же деле — не отпустила, а бросила! Бросила Володю на произвол судьбы вместе с его мыслями, страхами и переживаниями. Ведь он эмоциональный человек, в этом сомневаться не приходится. Музыкант, который способен так овладевать инструментом и чувствами других — определенно впечатлительная и ранимая личность. Я навьючила на него весь этот ворох недосказанностей, двусмысленностей и сомнений и исчезла. В придачу назвала его соловьем-разбойником! Грубая, неотесанная женщина! Сухарь... Что же он скажет? В какого цвета даль позовет? Зачем гадать? Проще погадать. Где-то у меня лежали картишки...»
Козьмина немного побродила по квартире, нашла нетронутую колоду игральных карт, распечатала ее и углубилась в разглядывание.
«Тэкс. Как же они из этих раскрашенных билетиков выжимают суть? Каким образом выясняют, кому что светит и как ярко... Темнота беспросветная!» — Козьмина задумалась. То ли дело было в детстве сыграть с бабушкой в дурачка. Гадание получалось очень простое и ясное, существовало лишь два возможных результата: либо ты — милая, умница, либо дурочка. Обычно, когда бабушка набирала, скажем, шестьдесят четыре дурака против двенадцати внучкиных, она устало объявляла: «Ну все, играем контровую. Кто остается сейчас, забирает всех дураков себе». Что ж, очень справедливо, — большой финал, суперкубок, проигравший завоевывает позор, победитель довольствуется славой. Козьмина всегда старалась «контровую» игру проиграть, чтоб сильно бабушку не расстраивать. Гадание на дурака — вещь незатейливая, и ее лучше отложить в сторону.
За что тут зацепиться? Наверное, следует начинать с простых вещей, задаться вопросом: что такое хорошо, и что такое плохо? Красная масть — замечательно, чудесно; черная — печально и ужасно. Если развить тему, вглядеться в пылающее жаром сердечко черв, становится ясно виден предмет души и эмоций. Угловатая деловитость бубен, получается, ответственна за материальное благополучие, успех, везение. Пики, зловещие черные листочки, судя по названию — вид колющего оружия. Если взглянуть на масть вверх ногами, получается лопата, широкая и острая, или перышко, в чернила обмакнутое. То есть этой мастью можно и убить, и закопать, и надпись написать. Понятно, значит определим пики как внешние неприятности, а именно: не любят, не уважают, завидуют, готовы задушить или накатать телегу. В противовес пикам трефовые неурядицы — личного свойства, свой собственный душевный беспорядок: нерастраченная злоба, зависть, злопамятность, жестокость, вспыльчивость, беспричинная ревность, излишняя застенчивость, мнительность или робость — полный букет, выбирай, что ближе и роднее. Очень логично получается.
Дальше. Чем выше карта, тем пусть сильней забирает и жжет, — любовь ли, ревность ли, злоба или успех. Какие-нибудь неувязочки? Забудем все неувязочки.
«Вот сейчас проверим, какое у меня в данный момент настроение? — Козьмина бросила карту... — Семерка пик. Неважнецкое настроение, кто-то мне его слегка подпортил. Не будем уточнять кто. У каждой вещи есть две стороны. Кладем еще... Десятка бубен, — в то же время какое-то событие меня греет и радует, и веселая десятка эта грустную мою семерку, пользуясь своим старшинством, перебивает. Десятка энергично ходит кругами и что-то настойчиво семерке объясняет, семерка уныло поддакивает, соглашаясь.
Володя, например, соловей мой, какие у него впечатления от жизни? Ему комфортно, у него друзья — красные масти. Черные масти — он одинок. Если бубны, значит парень пробивной, умеет заводить знакомства, идет напролом. Червы — веселый, внимательный, душа компании. Пики — одинок и несчастен, лишь потому, что люди хорошие не попадаются. Трефы — оттого что характер такой, замкнутый, дикий и суровый. Бросаем карту... Ой, Володя, трефовый ты мой, — десятка. И как же ты с твоим трефовым характером первый ко мне подошел? Как? Глаза мои тебя заманили, смутили, оконфузили.
Какое у Володи сейчас настроение?.. Червовый валет — на личности в данный момент не смотрим, оцениваем по старшинству, — значит, душа поет осторожные песни. Как с обратной стороной? Червы теперь игнорируем... Шестерка бубен: есть какой-то расчетик, впрочем, туманный. Еще раз про обратную сторону... Девятка треф — одолевают сомнения средней степени тяжести. Что и следовало ожидать.
Гадаем о месте. Куда же он меня позовет? Выясняем просто: кладем карты, пока туз не выпадет... Червовый. Так-так. Место получается веселое, душевное, но без шика, без гламура. В цирк мы что ли с ним пойдем, и они там будут мучить хищников все второе отделение? Заставлять их прыгать сквозь огненный обруч и стоять на задних лапах, несмотря на то, что по глазам животных видно, что весь этот зоопарк им глубоко осточертел.
Как быть с картами одушевленными — дамами, королями, валетами? Наверное, для начала, нужно узнать себя в одной из дам. Дама треф, женщина с придурью, несчастна, неустроенна, сама в общем-то виновата. Дама пик, женщина роковая, волевая, ревнивая, разлучница, ее душевный комфорт делает несчастными других, от того что она, не создавая своего, крадет чужое счастье. Дама червей, влюбчивая, милая, нетребовательная, ласковая, застенчивая. Дама бубен, женщина практичная, опять же волевая, как и пиковая, при этом сама кузнец своего счастья. Если кого полюбит, то подавай ей ответное чувство, а иначе — козел ты, понял? И в горящую избу войдет, и того же козла на скаку остановит. Куда же мне себя определить?.. «Трефовая я женщина», — решила Козьмина.
«У мужчин вариантов побольше. Король — господин, хозяин, самец доминантного типа. Валеты — подкаблучники. Есть еще Джокер, этот может быть кем угодно в зависимости от обстоятельств, хотя эту карту, кажется, при гадании не используют.
У нас с Володей масть одна, вороная, я полагаю. Он — трефовый валет, нет сомнений, что валет, а не король. Сказала: «будешь Володей», согласился... Какая бесцеремонность с моей стороны!
Ну хорошо, последний вопросик: кто у нас мужеского пола ляжет на даму треф? Хорошенько перемешиваем, начинаем метать... Пум-пурум-пум-пум. Цифирь не считается, игнорируем... Ну вот, лег трефовый валет, вышел в отставку, не справился. Трефовая дама явилась наконец. Внимание! Кто же теперь ляжет?.. Дама бубновая, что характерно, легла на пути. Подвиньтесь, гражданка, я хочу видеть, кого вы от меня загораживаете, кого от моих чар оберегаете... Момент истины наступает... Вот он! Червовый валет. Судьба моя».

«Нет, не звонит что-то. Забыл. Может быть, у него номер телефона случайно стерся из памяти? Из памяти мобильника. А вот поцелуй, я думаю, не стерся. Вряд ли. Жжет, наверное, обращает посторонние мысли в пепел. Я если поцелую, то выбор один остается: либо под венец, либо в могилу, образно говоря...
Какое самомнение!.. Пусть. Немножко самомнения и не вслух очень полезно для здоровья. Например, до чего ж я хороша!»
Козьмина подошла к зеркалу.
«Какие тут могут быть сомнения? Прелесть! А если губки — вот так, нет, лучше вот эдак. Подозрительно прищуриваюсь, ах-ах, телепостановка! А если снять вот это и повернуться. Замечательно! А если снять все, абсолютно все... Хм-м-м-м. И чего я, спрашивается, сижу дома? И куда этот Володя вообще запропастился? Может быть, ему втайне не нравится, что я зову его Володей? Хорошо, вот он позвонит, а я ему: «Андрю-уша! Здравствуй, месяц, здравствуй, сокол!»
Удивительно, почему ветер моих утренних мыслей такой порывистый, студеный и колючий, отчего к полудню он вдруг меняет направление, смягчается, превращаясь в ласковый ветерок легкомыслия? Что за утренняя болезнь такая? Утрит. Острый злободневный утрит...
Что-то развеселилась я сегодня...
Нет, не звонит, сокол, не жалует; а Август, между прочим, проходит».
Горячее эвклидово пространство за окном дышало запахами пыли и размягченного асфальта. Солнце палило нестерпимо сквозь выстиранную добела занавеску, раздраженно выжигало на открытом запястье незамысловатый занавесочный узор, своим настойчивым огнеписанием очевидно пытаясь что- то объяснить. Его и самого вероятно припекало, жгло желание высветить, открыть Козьмине что-то такое, чего она до этого не замечала или не хотела замечать, например, ее беззащитность перед обстоятельствами, неумение иногда доверить кому-нибудь свои мысли. У Солнца помимо ослепления и выжигания других методов внушения не было, окатывать ушатом холодной воды или поражать молнией оно не умело. Кроме того, у светила были основания пылать обидой и гневаться на остальных, всех-всех, кто в эти дни ругал его огорчительно и несправедливо. Крыли и те, кто тащился с авоськой по солнечной стороне, и те, кто сидел в тени, медленно потягивая ледяное пиво, кто плавился на перегретом пятачке у перекрестка с толстой пачкой рекламных проспектов, и кто блестел влажными боками, нежась под бьющими в упор фонтанными струями. Антициклон никого не интересовал, причины аномалии никого не беспокоили — проще было ругать жару и солнце. Ползли с авоськой, пили пиво, жарились, мокли, бранили и жаждали заката, ожидали нетерпеливо и жадно, как ждал его когда-то писатель Бунин, сидя у чистого листа бумаги с обмакнутым в чернильницу пером...
— Подумаешь, мысли! — восклицало Солнце. — Новых наберется. Лучших и полезных! Отдай те, что накопились, поделись, не будь жадиной. Твоя скаредность не может продолжаться вечно.
— Только не нужно трогать вечность, — огрызнулась Козьмина.
— Кому же трогать вечность, как не мне! — удивилось Солнце. — В общем, не чуди, не нуди и займись собой. То есть, займись остальными, выбери кого- нибудь и начни доверять и доверяться.
— Кого же мне выбрать, если никто не звонит! — возмутилась Козьмина.
— А ты не сиди в четырех стенах, выйди на улицу.
— Они там внизу все такие маленькие-крошечные, встречные-поперечные, злые, усталые, тобой же измученные!
— Выбери кого-нибудь, а не кого попало.
— Никого не попало!.. Чаю хочешь?
— Чай не пью и варенья не люблю, — Солнце зевнуло. — Не верь тому, что говорят поэты...
— Я и не верю. В гости что ли сходить?
— Сходи.
Занавесочный узор потускнел. Невесть откуда налетевшее облачко прервало беседу и испуганно застыло в прохладных высях. Впрочем, ни облачко, ни разговор осадка не оставили.

— Але, Людмилочка, пришла бы ты к нам в гости сегодня вечером. Папа свободен. Мы так по тебе соскучились!
— Мама, у меня дело есть. Мне должны позвонить.
— Кто?! Опять Володя этот?! Алкоголик?! Людмилочка...
— Мама, он никакой не алкоголик, играет на валторне в театре.
— Ну да, ну да. Как же — квартет, буфет, актрисы, кулисы, пиво, шампанское — выпить по-человечески некогда. Где уж ему? Занят.
— Мама, ты неправильно рассуждаешь. Он очень приличный парень.
— Ну, дай бог. Действительно, что это я? Тебе видней, донечка. А ты все равно пришла бы, а? Володя, он подождет. Потерпит, раз, ты говоришь, парень приличный.
— Мам, я подумаю, ладно?
— Подумай, Люлечка, подумай, а мы ждать будем. Целую.
Куда может подеваться мужчина после того, как ему иносказательно намекнули, что он теперь уже вроде бы не сам по себе, а чей-то еще, совсем как в детстве, когда он был мамин и папин? Его поцеловали церемонно и торжественно, раскрасили ему яркими красками картину мироздания и сказали: ну все, теперь иди, помечтай, подумай, выспись даже, если получится, однако завтра представь, пожалуйста, свои соображения на предмет того, кто ты теперь есть, и как тебе отныне нужно жить, по каким таким законам и книжкам. Ибо назавтра ему придется явиться обязательно и в глаза сказать на этот счет что-нибудь умное, веское, решительное, искрометное, мужественное, в конце концов. Явится или нет? Куда он денется! Вернее, это вопрос — куда же он может подеваться, если струсит и не вынесет этого испытания? Проще всего ему, конечно, запить, — запил и ты ничей, проблема решена. Он также может неожиданно заболеть, уехать в командировку, переехать к маме, спрятавшись от невзгод за ее большим любвеобильным сердцем, поменять имя и фамилию и удрать на Сахалин. В конце концов, он может банально роковым образом погибнуть — в состоянии панического ужаса под гул проходящего поезда прыгнуть с перил железнодорожного моста. Или же свести счеты с жизнью более достойным образом — защищая идеалы. Сценарий следующий: таксист, невольный свидетель поцелуя, увозя его подальше от священного, но гиблого места, с присущей работникам транспорта прямотой пытается открыть ему истинную природу женского обаяния, и охваченный гневом поцелованный «жених» решает таксиста за такие слова на ходу придушить. Развязка здесь очевидна в обоих случаях. Впрочем, все это сказки, сюрреальность, — современный мужчина, как известно, даже запить как следует не способен! Где уж ему об остальном-то думать! Слабый, извините, пол.
Козьмина глянула на ходики — половина шестого. «Здорово я его напугала, Андрюшу моего. Он теперь не знает, с какой стороны ко мне подъехать, к какому месту подгрести, с чего начать. На валторне-то он мне все объяснил, а вот русским языком, живым и могучим... Ждать, или дать ему время отдышаться?»
«Андрюш, я женщина простая, незатейливая, — заговорила вслух Козьмина, обращаясь к телефону. — Так что ты соберись с мыслями, отдышись и позвони. Или записочку оставь, что гораздо проще. А я родителей пока навещу, ладно?»

Козьмина ушла в гости к родителям, аккуратно захлопнув дверь. Ушла, и, стало быть, до свидания, всего хорошего. Следовать за ней по такой жаре сквозь пыль и грохот улиц, иссушая тело, изнуряя воображение, в данном случае совсем не обязательно. Зачем? И так ведь приблизительно ясно, какие события ожидают ее в последующие три или четыре часа.
Открыв дверь своим ключом, она войдет в обклеенную мягких тонов обоями полутемную прихожую. Сделав от порога два шага, поворотившись налево, легким поднятием левой руки включит свет, взглянет на себя в зеркало и исправит все погрешности, вызванные погодой и уличной суетой (щетка для волос в выдвижном ящике справа от зеркала, щетка для одежды — слева). Приведя себя в порядок, скажет зеркалу: «ну, свет мой, зеркальце, привет». Не дождавшись ответа, отступит на шаг назад, не глядя усядется на специальную табуреточку, чтобы перевести дыхание и снять обувь.
Дом ей на этот раз напомнит, например, кабину орбитальной станции. Почему бы и нет? Напомнит вовсе не формами, не содержимым или характером интерьера, но упорядоченной практичностью отсеков, придирчивой строгостью расстановки предметов, высокой досягаемостью приспособлений, приборов и оборудования. Бортинженер квартиры, папа, встретит Козьмину первым, поцелует ее, примет туфли и вручит тапочки. Тапочки будут естественно с задниками, которые нужно будет натянуть на пятки, зафиксировать, вероятно для того, чтоб предупредить проделки невесомости. Затем из кухонного отсека, тараторя и возбужденно размахивая руками, выплывет командир корабля в расписном фартуке и повязанном на затылке головном платке. Начнется радостный семейный хоровод объятий, оханий, всплескиваний руками, фырканий и приступов смеха. Потом на некоторое время наступит предзастольное затишье, — Козьмина уединится в своем любимом научно-исследовательском сегменте «Кристалл», бортинженер улетит в модуль «Заря» раздвигать стол, а командир корабля через спальный отсек выйдет в открытый космос за капустой, огурцами и яблоками.
Козьмина вплывет в свою комнату, приблизится к висящей на стене гитаре, камертонно, громко и резко вскрикнет: «Эй!» Инструмент несмело и печально отзовется струной «си». Поздоровавшись таким образом с гитарой, внимательно выслушав ноту, Козьмина сядет на диванчик и оглядится. Фотографии на стенах примутся изучать ее тревожно и настойчиво, — похудела, глазки потускнели. Торшер наоборот будет выражать ей безразличие и беспечность и, слегка наклонившись к окну, высматривать что-то там на улице. На застекленной книжной полке будет отсутствовать второй том собрания сочинений Лескова, — папа ведь опять читает «Левшу» и «Очарованного Странника». На крышке принтера, скрепленные бельевой прищепкой, будут лежать листки свежераспечатанных кроссвордов. С экранной заставки монитора будет изумленно глядеть двенадцатимесячная Козьмина, сидящая за кухонным столом с раздавленным абрикосом в руке и с разводами абрикосной мякоти на лоснящихся пухлых щеках. Потом стукнет входная дверь, явятся знакомые голоса с раскидистым букетом знакомых шуток. Вероятнее всего, придет мамина двоюродная сестра Стелла Захаровна с маленькой двухлетней дочкой Леночкой. Леночка громко, распевно попросит яблоко или грушу.
В гостиной проснется и нежно замурлыкает музыкальный центр. Усилится запах супа из кухни, суповой аккорд заметно обогатится душистым консонансом мелко нарезанного укропа. В щель неприкрытой двери осторожно и почтительно протиснется кот Патиссон.
— Что слышно, Патик? — спросит Козьмина, взяв кота за передние лапки, — Как дела?
— Мур-ра! — ответит ей Патиссон, большой пессимист и ворчун.
— Еще какая мура! — согласится Козьмина. — Мура и жуть полнейшая! Ты есть-то хочешь, Патик?
— Мн-ня, — кивнет ей кот (коты-пессимисты обычно предпочитают Краковскую колбасу без шкурки, нарезанную тонкими ломтиками. Краковская в доме бывает не всегда, и этот факт является основным источником их пессимизма).
— Ну, пойдем, пойдем, — скажет коту Козьмина. — Подкрепимся как следует.
Они вдвоем отправятся к столу, за которым как засватанная будет сидеть Стелла Захаровна и рядом с ней Леночка. Имея о засватанности очень отдаленное представление, Леночка будет нетерпеливо и размеренно стучать вилкой по накрытой салфеткой тарелке. У стола охваченный суетой папа неуклюже и бездарно будет пытаться выполнить мамины указания, которые та, скорее всего, начнет давать ему, не выходя из кухни. Такие, например:
— Глянь салфетки на антресолях! Над баром!
— Да гляжу я на эти антресоли! Нет тут ничего!
— От говорила ж мама мне! Говорила: «не ходи за этого, за интеллигента»! Они ничегошеньки ж, говорила, в жизни не знают! Права ведь была! Зови дочу, иду я уже!
Папа с горестным видом усядется во главу стола. Мама войдет в комнату, аккуратно балансируя с расписной фарфоровой супницей в руках.
— Супчик, Людмилочка, несу, — скажет она. — Лучшее средство от нервов.
— А чай, — заметит папа, — лучшее средство от алкоголизма. Если пить его вместо водки.
— А родственники, — заключит Козьмина, — лучшее средство от одиночества.
Здесь Леночка вдруг скажет что-нибудь уморительно смешное, задаст какой-нибудь удивительный вопрос:
— Зимочка, ты хочешь угореть? — спросит Леночка.
— Бог с тобой! Не хочет, конечно! — испуганно ответят за Козьмину все хором.
— Но он же вкусный! — будет настаивать Леночка.
— Кто «он» ?! — пропоет еще раз хор взрослых на более высокой ноте.
— Ну, у-га-рець же! — расстроится ребенок.
— Несу огурчики, забыла! — вскочит мама и поспешит на кухню.
— Как живешь, доча? Не скучаешь? — спросит Козьмину папа.
— Весело, папка, — ответит Козьмина. — От телефона не отхожу.
— Вот и славно, — успокоится родитель...
Все будет именно так, или примерно так. Поэтому совсем не обязательно сейчас тащиться за Козьминой по душным и скучным улицам, мешать ей, вторгаться в ее, как ни странно прохладные мысли, рискуя испортить себе самочувствие, настроение и аппетит.

Она вернулась. Козьмина вернулась домой. Вернулась поздно. Что можно еще сообщить?.. Надоело, честное слово. Это бесцельное сидение дома, это ожидание неизвестно чего, эти гадания на игральных картах и солнечных бликах. Произойдет, черт возьми, хоть что-нибудь, или. впрочем, Козьмина заметила усиленно подмигивающий ей огонек автоответчика. Огонек намекал, что есть новости. Какие именно, она в принципе догадывалась:
«Козьмина, здравствуй, это, э-э-э, Володя. Извини, я не мог раньше. У меня день сегодня, э-э-э, тяжелый был. Не успеваем с новой, э-э-э, постановкой — запарка. Позвони, когда вернешься».
Едва дослушав окончание сообщения, Козьмина набрала номер:
— Андрей, привет.
— Андрей?
— Да, я подумала: надо быть покладистой. Наверное, тебе все же так удобнее, если я буду называть тебя Андреем. Андрюшей. Удобней, правда?
— Как сказать. Иногда хочется чего-то необычного...
— Нет-нет, я уже решила. Андрюша, так чем мы с тобой займемся завтра, раз сегодня ты был так занят?
— Козьмина, у меня есть товарищ. Друг, так сказать. Ну, знаешь, футбол, шахматы и прочее. Хороший парень, гостеприимный. У него там веселая
компания собирается — англичане, жена бывшая приехала. Не то свадьба, не то день рождения. Приглашает нас с тобой. Как ты на это смотришь?
«Выкрутился Андрюшенька, молодец, — подумала Козьмина. — Коллектив помогает нам избавляться от комплекса заурядности и чувства неловкости. Могучее биополе подходящей компании лечит стеснительность и неуверенность в себе».
— Я смотрю на это положительно, — ответила она. — Пойдем, конечно. Я очень рада. Давненько я не употребляла свой английский в непринужденной обстановке...
«Вот и поговорили, — подумала Козьмина, положив трубку. — Ни ясно ни пасмурно».

Кнопка электрического звонка — активная точка жилища, его чувствительный центр, сплетение нервных окончаний. Стоит надавить на эту точку, тщательно ее помассировать, как весь огромный организм квартиры, все уснувшие в нем процессы придут в возбужденное состояние. «Ах, батюшки! Идут! — вскинется организм. Или — какого лешего! Кого еще черт принес!» Кнопке у входной двери следует быть подобием фортепианной клавиши — обладать свойством выражать чувства исполнителя. Широкий динамический и интонационный диапазоны звучания должны легко передавать хозяину образ мыслей и настроение гостя, ведь это так важно, ведь любой, даже самый гостеприимный, самый открытый, честный, обрамленный сиянием жилец всегда держит про запас подлую мысль, трусливый порыв: «А может, лучше не открывать? Может, пусть себе думают, что никого нет дома» ... Но вернемся к чудесной кнопке. Такая кнопка — сущий праздник для тех, кто явился просто так, без забот и тяжелых мыслей. Ее следует закрепить справа от двери. Для тех, кто пришел по делу, кому лень самовыражаться или для убежденных левшей у входной двери слева можно врезать вторую кнопку, при любых манипуляциях произносящую холодно-бесстрастный одинаково размеренный «бом». Впрочем, новички, новоявленцы вряд ли смогут разобраться что к чему, и будут давить на первую попавшуюся, ту, какая попригожее, или первой подвернется под блуждающий в тревожном сомнении палец.
В дверь сначала позвонили вежливо и приветливо — «тирлир-ли», затем дважды ударил гулкий и прохладный «бом». Сергей вдохнул и выдохнул очень значительно. «Иду, родненькие!» — пропел он, имитируя старушечий голос, и, комично шаркая обувью, засеменил к двери; открыл, окинул широким взглядом, развернувшийся перед ним диптих, сделал приглашающий жест, загадочно поинтересовавшись при этом: «кто из вас сейчас два раза исполнил «бом»?
— Это я исполнила, — сверкнув глазами, призналась Козьмина, проходя за порог. — Совершенно искренне, поверьте...
— Друг! Привет! — вдруг взвинчено воскликнул хозяин, хищно набросившись на вошедшего вслед Козьмининого кавалера. — Сколько лет!.. То есть, этих, дней!
— Т-ты чего? — натужным шепотом спросил, взятый в обхват Андрей.
— Нервничаю, кажется. Паникую, — скороговоркой пробормотал Сергей у его уха и отпустил.
— Х-эх! Привет, в общем, — Андрей повел плечами, словно оправляя одежду. — Вот, позволь представить, Козьмина, моя, к-хм, знакомая.
— Ах, Козьмина! Прекрасно! Замечательно! Сергей! Очень рад!
— А уж как я рада, — ответила Козьмина с иронией, подсмеиваясь над горячностью хозяина.
Он сразу уловил эту иронию и немедленно сник, остыл, принялся произносить замысловатую фразу, вероятно заготовленную заранее, однако сбился, стушевался. Но тут выручила бывшая супруга:
— Ромашкин! — раскрасневшаяся Николина лебедью выплывала из комнат, — Джош зацепил твою гитару своим одиннадцатидюймовым ботинком! Струну порвал! Ты на пяти играть сможешь?! Я их успокоила, сказала, что русский человек может без проблем обойтись и тремя.
Разглядев гостей получше, она сразу перешла на родной язык:
— Наши люди! Какая удача! — воскликнула она. — Разбавим виски самогоном!
— Ударим бездорожьем и разгильдяйством по автопробегу, — вставил Сергей.
Все четверо не успели еще как следует расшаркаться, посекретничать у входной двери, как начался развод караула:
— Сережа, приборы! — строго скомандовала Николина.
Бывший муж сделал разворот кругом и строевым шагом пошлепал на кухню, едва заметно, беззвучно шевеля губами, а хозяйка с детской непосредственностью и одновременно с изяществом протиснулась в едва различимый интервал между гостем и гостьей, развернулась и, торжественно взяв обоих под руки, объявила:
— Ну, пойдемте. Обувь снимать не нужно. У нас весело — в основном благодаря моему спасительному присутствию на этих похоронах. Вы сейчас сами убедитесь. Тронулись, да?
Они тронулись чинно и неторопливо. Их плотная шеренга нестройно и гулко постукивала каблуками по паркету прихожей. Николина продолжала вещать поставленным голосом экскурсовода, не прерываясь:
— Обратите, пожалуйста, внимание на тон нашего паркета. Типичный «лесной орех». Мило, не правда ли? Когда-то это был «каштан». Что поделаешь, мы любим принимать друзей, это наша идеология. Наши гости, в силу своей природной скромности, любят топтаться в прихожей. Мы, в силу нашей исключительной открытости, не позволяем им разуваться. Поэтому через год-два, подозреваю, натопчут «янтарную сосну» — тоже очень милый оттенок... Так вот, гостей у нас сегодня много — иностранцы. Народ чуткий, внимательный, предупредительный до тех пор, пока не накурятся. Вы и сами сейчас все увидите. Хотите, садитесь со мной у стола, а желаете — располагайтесь сами, где понравится. Места много. Вам и нальют, и поднесут.
Зала была довольно просторна, в центре ее на стриженой ковролиновой поляне в пасторальных позах расположились зарубежные гости числом около десяти, они шумно беседовали, смеялись, ели с разноцветными начинками тарталетки и запивали их красным вином.
— У вас пикник? — спросила Козьмина.
— У нас привал, — поправила Николина. — Пожалуйте к столу.
Стол, ненужный, единодушно проигнорированный всей напольной компанией, небрежно покрытый скатертью и хаотично местами сервированный, стоял за поляной у окна. Николина тоном преподавателя старших классов представила гостям прибывшую пару, предъявила словно давних знакомых.
Выслушивая ее речь, весь привал одобрительно улыбался и утомительно кивал. Быстро устав от исполнения роли музейного чучела, Козьмина начала вертеть головой, разглядывать потолок, обои и обстановку. Оглянувшись, она заметила в углу комнаты гитару, бережно поставленную стоймя в мягком кресле; оживилась, подошла к инструменту и уже хотела в виде приветствия крикнуть в раскрытый зев резонатора привычное «эй!», но тут заметила, что «отзывчивая» струна «Си» отвергнуто, убито, в посмертной агонии повисла упрямым завитком. «Бедная», — подумала Козьмина, сочувствуя скорее струне, чем гитаре.
Вдруг она ощутила, что поляна у нее за спиной пришла в движение, завозилась, запричитала, заохала. Козьмина обернулась, — гости в непонятном порыве повскакивали с ковролина и теперь водили беспорядочный хоровод вокруг одного-единственного, продолжавшего в смущенной оторопи сидеть на полу, мелко сучившего ногами в огромных ботинках. На пороге залы тем временем появился Сергей с поролоновой губкой и баллончиком пятновыводителя в руках.
— Дело дошло до ковропролития, — строго сообщил он вмиг притихшей толпе, глядя при этом лишь на Козьмину. — Попрошу расступиться. Сейчас будем выводить.
— Джоша выводить? — спросила она, почти догадавшись что к чему.
— Пятно выводить, — пояснил он лично ей. — Джош, так и быть, пусть еще посидит, но красного ему больше не наливать.
Вытирая губкой взмокший лоб, на ходу снимая с баллончика колпачок, он проник в центр хоровода и энергично припал на одно колено перед краснокровавой кляксой, расплывшейся на ковре в форме Шотландии. Наблюдавшие за его трудами зарубежные гости вновь возбужденно загалдели, запричитали.
— Надо же! — громко сообщала ему Козьмина сквозь бушующее оцепление. — У вас порвалась именно вторая струна!
— Вылитая Шотландия! Представляете?! — истошно докладывал ей Сергей.
Шарканье хоровода непроизвольно сменилось топотом дабл-джиги. Скрипучие половицы под ковролином дрожали и задыхались.
— Струна! — кричала она.
— И я ни хрена! — кричал он. — Что?!
Толпа гудела как на стадионе. Отрывистым и бессмысленным фейерверком выстреливали в потолок фразы и междометия.
— Струна! Вторая! — орала она ему, выразительно чикая себя ладонью по горлу, и указывая на гитару.
— Си! — по-испански подтвердил он, поняв наконец. — Струна «Си»!
«Ну и поговорили», — подумала она.
«Вот и поговорили», — подумал он, удовлетворенно припечатывая губкой Шотландию.
Мастер-класс по пятновыведению завершился бурными аплодисментами. Сергей, словно дирижер оркестра, энергично раскланивался на все стороны, потуплял взор, прикладывал руки к груди и отрицательно мотал головой, намекая на незаслуженность оваций в свой адрес. Он выразительно указывал рукой то на Джоша, продолжавшего в смущении сидеть на полу, то на Козьмину, в приступе сочувствия прилипшую к гитаре. Указывал щедро и настойчиво, как на истинных виновников и вдохновителей его успеха. Жестами приглашая Джоша и Козьмину присоединиться к нему и в совместном благодарном па-де-труа разделить лавры всеобщего обожания.
— Козьмина, что же вы не идете?! — Николина за столом явно скучала. — Мы с Андреем вас ждем-ждем! Не обращайте внимание на этот переполох, на этот дурдом, бросьте, они сами разберутся!
— Вы думаете, разберутся? — спросила Козьмина, подсаживаясь. Спросила лишь для завязывания разговора.
— Будьте покойны! Я тут еще и не такого цирка успела насмотреться... Давайте, эх, лучше по рюмочке...
— Небольшая неувязочка: моя дама не пьет, — заметил Андрей.
Ну-ну, не пугай, — урезонила его Козьмина. — Я ведь уже пила алкоголь однажды, было дело. Пристрастилась к бутылке под твоим же руководством. Вспомнил?.. Ох, еле до кровати доползла в тот вечер. Поэтому незачем теперь стесняться. Только я, право, не специалист. Может быть кофе с коньяком?
— Кофе?! Идея! — обрадовалась Николина. — Вот что, дорогая моя! Пойдемте, поболтаем за кофе! У них растворимый только, но я сделаю как надо, такого вы еще не пробовали... Андрей, мы вас покидаем. Отдыхайте, веселитесь. Вам ведь тут интересней, правда?
Не выслушав ответа на свой вопрос, она торжественно повела гостью вон из залы в кухню, к ее возбуждающим ароматам и в ее же успокаивающую тишину.
«Ох, почти достали! — вздохнула она, усаживая Козьмину. Увидела ее непроизвольную реакцию на свое восклицание и улыбнулась. — Не пугайтесь, это не мое лицемерие говорит, вовсе нет. Англичане сами уже два раза сегодня спрашивали меня на чистом русском: «Мы вас уже достали? Нам уже пора?» — «Ради бога, — отвечаю, — сидите. Я сама здесь проездом из Бильбао в Великие Луки, и когда достану Сережу и Кена своим присутствием, мне тоже будет уже пора». А вы борща, между прочим, не хотите?.. Нет? Борщ замечательный! Кен, знаете, как его трескает? За милую душу. Я тоже сегодня от него не отставала. Обожаю! Не будем же прямо с кофе начинать. Не хотите?.. Вот, смотрите тогда: тарталетки или, вон там, изумительные сэндвичи с индейкой и клюквенным соусом, — Кен постарался. Салат наш, отечественный — оливье. Давайте, берите. Что же вы? Угощайтесь, а я кофе займусь. И коньяк есть, а как же!»
На столе появились три кофейных чашки, сахарница, баночка кофе и причудливой формы початая бутылка коньяка «Максим Трийоль» с крестиком и ноликом на этикетке.
«В две чашки насыпаем по ложечке растворимого, в третью опускаем два кубика рафинада, — поясняла Николина, — Вовсе не для того, чтоб пить вприглядку, — мы зальем кубики коньяком и будем ждать, пока они основательно не напитаются «Максимом», не окосеют как следует. А потом будет фокус... — Николина поморщилась. — Ох, голова болит от их Стинга с Джоном Ленноном в Сережином исполнении. Замучили его! Он из-за этих битловских перепевов вот-вот сегодня голос потеряет, а я еще «Невечернюю» не слушала и другие наши песни из юности. А ваш Андрей, он кто?.. Музыкант? Ну-у, Сережина мечта. Он всегда хотел музыке учиться. А голос какой у него!.. Математика его замучила, любила его страшно, кровинушку. Он от нее и так и этак открещивался — не вышло. Измотала она его, добила, женила на себе, заманила на матфак... Ой, сказала, словно выругалась. Не страшно, правда?.. Ну вот. Зато он в самодеятельности в институте за все отыгрался. Пел как бог! Из конкурсов не вылезал. Потом бросил играть на дровах, бренчать обрезками проволоки, заработал себе на гитару — настоящую, классическую, лакированную, изящную. Купил самоучитель Каркасси, и покатилось, зазвенело, завибрировало, задребезжало! Сколько я лажи наслушалась дома, когда он этюды свои разучивал! Это невозможно представить. Сколько порывов в себе подавила — отнять у него гитару и трахнуть ею о стену! Трудно пересчитать. А он упорно учился, учился и, эх раз, еще раз, учился. К репетитору ходил. И вот, через год, через два, праздник души начался, апофеоз, награда за все мои страдания. Он даже из Баха исполнял лютневые пьесы, из Скарлатти сонаты. Не все конечно, некоторые, что попроще. Обожал их. И сейчас иногда играет, но не так хорошо, техники уж той нет, не до музыки. Время такое — занят... М-да. Это я все о хорошем, о плохом не буду. Зачем? Жизнь меняется, идеалы рассыпаются, мечты мутируют, люди разводятся...»
Николина присела у стола рядом с Козьминой и осторожно, в два-три приема придвинулась к ней поближе:
— Давай, на «ты» на минуту.
— Давай. Можно на две, если нужно, — Козьмина взяла в руки чашку с медленно пьянеющим рафинадом и осторожно принюхалась.
— Ароматище, да? Мужу бывшему везла, — объяснила Николина. — А он носом покрутил и даже не притронулся, не пригубил. Аристократ чертов... Заехала, понимаешь, погостить на недельку, увидела Сережу и немножко размякла. Вот как ты думаешь? Такая мысль: он хоть, во-первых, и бывший, но все-таки, во-вторых, муж, и если отбросить прочие условности.
— Совершенно заурядная мысль. Только учти, все может выйти совсем не так, как ты себе это представляешь.
— Я это уже учла и многое, кажется, прекрасно представляю.
— Вот именно: угасает завершающий аккорд, он встает, одевается и уходит.
— Нет-нет, наоборот.
— Ах, ну конечно: угасает завершающий аккорд, ты встаешь, принимаешь душ, укладываешь волосы, наносишь грим, гладишь ему рубашку, готовишь ему завтрак, оставляешь записку, одеваешься и уходишь.
— Потому что, во-вторых, он хоть и муж, но, во-первых, все-таки бывший.
— Точно.
— А у тебя тоже есть бывший?
— У кого в наше время его нет?
— Действительно. Ах, глупости, это все чисто теоретические размышления. Вот с Андреем у тебя .
— С Андреем у меня пока лишь коньяк, шахматы и музыка.
— Что ты! Счастливые деньки. Первый взгляд, первое прикосновение, первый поцелуй.
— Первый мат.
— Ой! В каком смысле?
— В шахматном.
— А-а, понятно. Мужики, они такие — в поддавки играть не любят. Ох, гори оно все синим пламенем.
Пламя синело осторожно и загадочно едва заметным аккуратным венчиком. Николина колдовала, держа ложечку с горящим кусочком рафинада над чашкой кофе. Когда венчик поблек, растворился в воздухе словно привидение, она шепотом произнесла «крекс, фекс, пекс», опустила ложечку с зельем в кофе и помешала. «Пригубляйте, — приказала она глухим голосом. — Сейчас вы почувствуете разницу между прожитой жизнью и будущим». Козьмина пригубила смесь и действительно ощутила, что переместилась в более рафинированное, более одухотворенное состояние. Мысли стали слышнее, звонче, цветастее, значительнее, мудрее.
— Козьмина. Вас Козой в детстве называли? — Николина скорее утверждала, чем спрашивала.
— Меня?! — Козьмина попыталась удивиться и округлить глаза, но у нее не получилось.
— Не обижайтесь, я из вашего же клуба. Меня тоже вечно как-нибудь дразнили. В прозе: «Колись, Николина!» или в поэтической форме: «...Наелась Пластилина». Другая вариация — «.Наелась Гуталина». Потом в школе величали Николиной Нидвориновной. Море фантазии. Отец у меня Николай, а мать Инесса. Постарались родители, сообразили мне имечко.
— А я Людмилой должна была быть, — Козьмина отвлеклась от жевания тарталетки. — Мать записку писала из роддома, рука и дрогнула.
— Что вы говорите? — восхитилась Николина, — Удивительное совпадение! У нас знакомый есть, Никодим. Так вот он должен был быть Николаем, а мать вся квелая после родов, зубы стучат, руки трясутся, сил нет никаких, написала записку: «Наш Николай такой живчик, весь в тебя», передала отцу, а тот прочел: «Наш Никодим...» и как истинный живчик побежал с друзьями отмечать это дело. Жуткий был постфактум, когда мать его домой вернулась. Однако, из песни слова не выкинешь. Мать накричалась, успокоилась, присела и подумала: а имечко-то ничего себе — праведное, серьезное.
Беседа замерла. Женщины принялись неторопливо растворяться в кофе; сидели, выставив локти на стол, удерживая чашки обеими руками на уровне подбородков. Николина обмакивала верхнюю губу в кофейную муть, глядела не то в окно, не то немного повыше, словно любовалась невидимой настенной росписью, словно из мимолетных приятных ассоциаций пыталась вырастить какое-то значительное и радостное воспоминание. Козьмина, разглядывая настольные яства сквозь марево кофейных паров, вдруг почувствовала, что где- то совсем рядом разрастается непонятная и таинственная возня. Она прислушалась: вот из блеклых, едва уловимых монотонных шумов и гулов ленивого и горячего вечера, из скучного шелеста английской речи в гостиной выскочил негромкий испуганный взвизг, словно кто-то наступил на хвост полевому тушканчику; затем, толпясь и стремительно сменяя друг друга, последовали пассажи, состоявшие из поскрипывания и шуршания, ерзанья и ленивого трепыхания, хриплого ворчания и безвольного бряканья; наконец, вся эта рассыпчатая и неяркая прелюдия сменилась звуком медленно и натужно ползущей вверх ноты. Нота временами нервно вскрикивала, останавливалась, переводила дыхание, и затем вновь, противно гундося, принималась ползти вверх. Ее голос постепенно становился звонче и строже, звучал отрывистей и уверенней. Нота еще дребезжала, еще фальшивила, еще гундосила, но песнь ее все увереннее обретала серебристость, остроту и чистоту тона. В самом финале, пискнув напоследок и выдержав короткую вдохновенную паузу, нота вдруг вспыхнула ярким, раскидистым и сочным аккордом. «Си, Сеньор!», — подумала Козьмина. В этот момент в коридоре что-то гулко стукнуло, возмущенно звякнул и заныл набор струн, расстроенный голос сдержанно произнес: «ах ты, черт!», затем через полтакта на пороге кухни с гитарой в руках возник Сергей.
— Чаепитие в Мытищах близ Москвы, — задумчиво произнес он, созерцая женское общество. — Я туда попал?
— Ой, Сереж, туда, туда ты попал! — очнулась Николина и зачастила. — Ты нашел струну!? Натянул? Прелесть! Чудо! Так! Начинаем концерт! «Наши» все в сборе?!
— Андрея не хватает, — напомнила Козьмина.
— Андрея нам действительно сейчас не хватает, но он вот-вот подойдет, — сообщил Сергей.
«Си, Сеньора», — осторожно подумал он, уселся на табурет в стороне от стола лицом к Козьмине, дал аккорд, прислушался, поморщился и опять занялся настройкой, воспитывая и увещевая ускользающую, уплывающую, капризничающую тональность. Струна еще некоторое время продолжала грубить, вредничать, диссонировать, фальшивить, но вот, наконец, сдалась.
— Ох, духота, — томимая ожиданием пожаловалась Николина. — Вроде это я к вам из Испании прилетела, а у нас ведь там посвежее будет.
— Духота, — согласился Сергей и объявил. — Аравийское танго...

— Нет-нет-нет! — горячо запротестовала Николина. — Только не «Аравийское» и только не «танго»! И так одуреть можно!
— Ладно, — легко согласился Сергей. — Согласно пожеланиям измученных зноем трудящихся сейчас будет исполнена слабо газированная прохладительная песня без сиропа с освежающими ледышками флажолетов:

— Я зябну, милый друг!.. Ах, прикрой мои бледные ноги!.. Декадентство сплошное! Ромашкин, что за дикий репертуар у тебя сегодня? Не узнаю тебя! — опять развозмущалась Николина.
Она заметила у порога Андрея, тот нерешительно топтался и стеснительно поеживался.
— Еще один отшельник явился, — мысленно пошутила Козьмина.
Сергей внимательно взглянул на нее и выдал следующий номер:

— Замерз? Проходи! — Сергей прервался и жестом пригласил Андрея к столу, — Моя оратория уже проскочила экватор, прохладительный сеанс дал положительный эффект.
— Мне, право, неудобно врываться в партер после третьего звонка, я думал отсидеться на балконе или дождаться антракта...
— В антракте намечаются танцы, так что ворваться будет еще труднее. — Сергей отбил дробь на корпусе гитары. — Давай, заходи, чего ты?
— Андрей, вам коньяк? — предложила Николина.
— Не откажусь, — Андрей кивнул, подошел к столу, — для настроения.
Сергей крепче обнялся с гитарой и заметил:
— Андрей наговорился по-английски на год вперед. Англичанки наши его о чем-то долго и подробно расспрашивали. Прямо приклеились к нему.
— Да мы, в общем, ни о чем конкретно. О музыке говорили.
Андрей смущенно взглянул на Козьмину. Она лишь весело сверкнула глазами.
— Ох, жара, — опять пожаловалась Николина. — Дождь-то у вас, когда был в последний раз?
— Давно, — философски заметил Сергей, — теория дождя буксует и опровергается действительностью.
Он звонко откашлялся и запел, сопровождая пение завораживающими мелодическими и голосовыми выкрутасами:

— Ах-ах-ах, Сережа, как вы замечательно поете, — подумала Козьмина, отхлебнув кофе.
— Это я просто выпендриваюсь. Хочу вам понравиться, — поразмыслил Сергей.
— Ну-у, Сереж, продолжайте выпендриваться, пожалуйста, у вас это очень хорошо получается, — подумала Козьмина.
— Это — когда как, — безмолвно развил мысль Сергей. — Иногда выходит совсем наоборот: пресно и глупо.
— Интересно, мы действительно с вами мысленно общаемся, или мне это только кажется? — спросила себя Козьмина, глядя на Сергея.
— Почему бы и нет? — подумал Сергей, взглянув на нее.
— А вот, мы сейчас проверим, — мысленно заозорничала Козьмина. — Поднимитесь, подойдите к окну, откройте его и прыгните вниз.
Сергей поднялся, отложил гитару, подошел к окну и начал его открывать.
— Стойте! Что вы делаете?! — уже вслух закричала Козьмина. — Зачем?! Я передумала!
— Что вы передумали? — повернулся к ней Сергей и улыбнулся. — Жарко. Я хочу открыть окно. Устроить небольшой сквознячок для бодрости.
— Ах, ну конечно, — смутилась Козьмина и успокоилась.
Николина с живым интересом глянула на них обоих и слегка прищурила глаза.
Сергей постоял немного у окна, вдыхая почти неощутимую вечернюю прохладу улицы, потом вернулся на свое место и взял гитару.
— Поверили. Ну и ну, — подумал он, слегка подтягивая струны.
— Да, поверила! Я больше не буду, — мысленно извинилась Козьмина.
— Сереж, ну все! Заканчивай свой прогноз непогоды! Давай уже «Невечернюю», — подсказала Николина. — Наши гости такого, я думаю, еще не слышали: «Невечерняя» для мужского голоса. Для дуэта, если Андрей пожелает подтянуть вторым.
Сергей раскатисто дал вступление и затянул голосом так, что Козьмина поперхнулась кофе и закашлялась. Николина улыбнулась и опять с прищуром поочередно на них взглянула.
— Мама! — отчетливо подумала Козьмина. — Где тот Холмогорченко с его сиплым табором?
Мыслей Сергея она больше не услышала.
— Померещилось, — решила Козьмина.
— Конечно — померещилось, — подумал Сергей.
От бурных аккордов и стонущих пассажей «Невечерней» готовое закатиться солнце в изумлении оцепенело, и закат произошел на полторы секунды позже положенного, в сети случился скачок напряжения, в третьем подъезде дома между этажами застрял лифт, во всех квартирах у готовых выпить жильцов в руках дрожала посуда, тряслась не от прибоя звуковых волн, а от едва сдерживаемых приступов рыданий; в галантерейном магазине напротив сработала и тревожно завыла сигнализация. Козьмина поспорила сама с собой на бутылку коньяка, что внизу под раскрытым окном случайные прохожие начали останавливаться и в недоумении прислушиваться к этому беспределу страсти, несущемуся из недр второго этажа. Немного погодя к пению подключился Андрей. Он вторил аккуратно, изящно, пылко, не разрушая стиля. Женщинам в эти минуты стало совсем не по себе. Глядя на Николину, можно было легко заключить, что она, конечно, ожидала спектакля, была готова к неожиданностям и сюрпризам, но такой фейерверк совершенно застал ее врасплох!
Когда Сергей закончил, Козьмина перевела дух, поднялась, покачнулась, перевела дух еще раз, подошла к окну и выглянула вниз. Комично выпучив глаза, с кем-то там внизу раскланялась. Затем, усмехнувшись, выпрямилась, вдохнула от набежавшего ветерка и с озорным видом повернулась к остальным.
В этот момент из прихожей послышался шум. Англичане с деловыми физиономиями, присущими не совсем трезвым людям, куда-то собирались всей гурьбой.
— В бар идут, или в ночной клуб, — прокомментировал Сергей. — Эти люди выкованы из стали. Будут тянуть свой виски до утра. И покуривать.
— Мы тоже, наверное, пойдем, — сообщил Андрей, взглянув на Козьмину. — Нам пора.
— Почему пора? — попыталась удивиться и округлить глаза Козьмина, но у нее опять не получилось.
— Почему пора? — повторила вопрос Николина, в удивлении вытянув лицо.
— Засиделись, — ответил Андрей, пожав плечами.
— Засиделись, — повторила за ним Козьмина, окончательно растеряв остатки воли.
Мужчины переглянулись и вышли в прихожую. Николина поднялась, выдернула откуда-то листочек бумаги и записала на нем ряд цифр.
— Очень жаль! — обратилась она к Козьмине, протягивая ей листок. — Очень! Вот, возьмите наш номер телефона. Не потеряйте. Позвоните мне обязательно. Встретимся, поболтаем, о чем не успели. Вас ведь не утомило мое общество, правда?.. Ну вот, прекрасно. Мне с вами было тоже очень весело...
Дальше был густой и терпкий вечер, ленивая и безразличная луна, сонный парк, пустующая Козьминина скамейка, вялый трепет листвы, помалкивание...
— Андрей, я проиграла себе бутылку коньяка, — неожиданно вспомнила Козьмина. — Давай, я куплю.
— Кому ты проиграла?
— Ну, себе же! Какой ты непонятливый! Идем. Напьемся сейчас вдрызг.
Они зашли в ближайший магазин, Козьмина выбрала коньяк подороже.
Повертела бутылку в руках и повернулась к Андрею:
— Пойдем ко мне. Приглашаю. Выпьем. Ты скажешь все, что собирался. Собирался ведь, правда? Или я фантазирую?.. Вот это, — Козьмина выставила бутылку вперед, — тебе как раз и поможет.
Неслышно ступая и тихо переговариваясь, они добрались до Козьмининого дома. Поднялись наверх. Когда они вошли, Козьмина взяла Андрея за руку, провела в гостиную, усадила его на диван, достала приборы, сама открыла коньяк, уселась с ним рядом, как-то даже нетерпеливо плеснула ему в рюмку из бутылки и пояснила:
— А это тебе для храбрости. Ой, хотела сказать: для бодрости. Пей. Я пропускаю.
Андрей выпил и, немного поразмыслив, начал что-то говорить.
— Слушай, Андрюша, — перебила его Козьмина. — Вот скажи. Никодим — это распространенное имя?
— Никодим? — переспросил Андрей и, немного подумав, ответил, — мне кажется — очень редкое.
— Вот и мне тоже так кажется, — согласилась Козьмина и решительно встала. — Ты располагайся удобнее, выпей еще. Я сейчас. Мне нужно позвонить и уточнить одну вещь.
Она вышла в прихожую, взяла сумочку, нашла в ней листочек с номером телефона и вгляделась в него. Номер был записан на страничке из календаря за шестое число.
— Бред, — вслух сказала она. Подошла к телефону и набрала номер. — Редкое имя или нет, это мы сейчас узнаем, — сообщила она себе.
Трубка некоторое время не отвечала. Затем заговорил автоответчик:
«Привет. Здесь живут Сергей и его друг Кен. Прежде чем оставить сообщение, подумайте: туда ли вы попали, и стоит ли тратить слова, если есть мысли поважнее; впрочем, мы не возражаем, начинайте после сигнала».
— Туда я попала, — проговорила Козьмина, выронив трубку...

В роскошных, тяжелых кронах черешневого сада гуляет ленивый и горячий июньский ветер. В отдалении, за межой, охватываемая волнами сладкого дурмана, вяло колышется пьяная люцерна. Лоснятся и трепещут налитые соком жизни и любви «бычьи сердца». Слышатся насмешливые возгласы: «Ох, ну какой же ты засухонеустойчивый! Ах, до чего же ты трудноопыляемый!» Это она! Ироничная, непредсказуемая, вспыльчивая, манящая. Она, которая кадрит вас в черешневом саду, предлагает переступить через себя и поесть немытой черешни. Она, которая сидит на нижней ступеньке стремянки и острит в ваш адрес, называет вас чистюлей-красатулей и горячо призывает брать черешню прямо из ведра. Вы немытые фрукты с детства принципиально не употребляете, а тут еще предлагают что-то из грязного ведра — ужас!.. Что же там собрано? Вы пересчитываете ягоды. У нее, у которой в ведре их всего-навсего тридцать две, совершенно невинные, даже мгновениями застенчивые глаза. Она понятия не имеет, куда подевались остальные ягоды, снятые с огромной освобожденной от бремени ветки, которой она словно опахалом прикрывается от солнца. Губы ее, измазанные липким розоватым нектаром, молчат об этом. Молчат и улыбаются. «Ну хоть пригуби тогда, — уговаривает она. — Давай, что же ты? Пригуби, почувствуй разницу между прожитой жизнью и будущим». Пытаясь почувствовать разницу, вы пригубливаете медленно и осторожно, но нет-нет — это вас пригубливают медленно и осторожно, это вы тот самый мытый-перемытый, трудноопыляемый и засухонеустойчивый запретный фрукт. Меркнет пыльное солнце, дрожит сухой небосвод; будущее с тихим и мягким шелестом валится на вас, раскрываясь в падении как захватанная, в пятнах слез, чая и варенья недочитанная книга. Фонарь луны разбит, звери — львы, орлы, куропатки — вместо того, чтобы, свершив печальный круг, угаснуть, медленно оживают, приходят в движение, разбегаются, разлетаются кто куда, начинают замечать и преследовать друг друга. Двести тысяч будущих лет сжимаются в одно мгновение, в один изумленный взлет бровей, одно восхищенное вспархивание ресниц. Орел растерянно и отчаянно сражается с куропаткой, она то ли бьет, то ли обнимает его крылом, толкает грудью и прижимает к земле. К увязшему в схватке пернатому тандему из засады, из логова, приникая к кочкам и прислушиваясь, крадется лев...
Падает ведро, сыплется на траву черешня, ахает, складывается и падает стремянка. Из винно-розового тумана появляется бригадир, он что-то кричит гневно, глухо и неразборчиво: черти, дьяволы, сволочи, молодежь, разврат, трудолюбие, мародеры, совесть, дармоеды, усердие, бардак, принципиальность, секс, ответственность, план, давай план, неси план, гони план, мать вашу! Вместо горечи стыда вас окутывает горький запах трав, ваши лопатки холодит не страх, а сок раздавленных ягод. Боже, какая чепуха! Какая глупость! И был ли поцелуй? Было ли прикосновение? Или все это лишь наваждение, чары, сладкий яд немытой черешни?

— Сережа, мы, кажется, остались одни, наконец. Помнишь, как в юности мы радовались, когда оставались одни? Дома ли это было, во саду ли, в огороде — без разницы. Особенно ты, ты так радовался нашему одиночеству, так ликовал, что я уж прямо не знала, когда это твое ликование закончится, и ты в конце концов утихомиришься! Выматывал меня до бессознательного состояния. Мне так хорошо всегда было!..
— Склоняла меня к употреблению немытой черешни.
— Когда? Ты о чем?.. Ах да, конечно склоняла! Ну иди же сюда! Иди! Что ты там сидишь в уголке? Выползай из окопа, не бойся.
— Чего мне бояться? Свои кругом... Иду я, иду.
— Медленно что-то идешь. Размышляешь? Ну, поразмышляй, порассуждай втихомолку. Не волнуйся, мысли твои я читать еще не научилась. Хотя, глядя на тебя, читать, обычно, почти уже нечего. У тебя либо на лице все написано, либо твои движения, вздохи и напевы выплескивают наружу твои глубокие раздумья.
— На то и голова, чтоб выплескивать.
— Мыслитель! Запал на нашу сегодняшнюю новую знакомую? Ой, запаал! Не отпирайся — я все видела и все слышала, и рассуждать тут нечего. Кроме того, я прекрасно знаю твою страсть к необыкновенным именам. Нет, она, конечно, очень эффектна, очень. Такую и Люсей можно полюбить. Однако опоздал ты, Дуся, — кавалер у нее имеется, тоже парень ничего, музыкант. Ты ведь еще никогда никого ни у кого не отбивал. Тактичность тебе мешает, я же знаю. При твоей-то внешности и твоих данных другой только бы этим и занимался из спортивного азарта: отбивал бы и бросал, бросал и отбивал.
— Ломал и строил, строил и ломал...
— Интересно, если бы меня Таней или Ирой звали, снизошел бы ты тогда до низин моего имени или нет? Снизошел бы?..
— Снизошел бы и блуждал, полз бы и продирался сквозь ветер, дождь и темноту к ночному звуку в лесу глухом.
— Это, вероятно, комплимент. Спасибо на добром слове, джентльмен ты мой!.. Пришел. Садись... Во-от. Взгляни на меня. Ответь мне на такой вопрос: за что ты меня очень сильно когда-то любил? Не стесняйся, расскажи подробно, в деталях, а я послушаю. Начинай. Я жду.
— Подробно?
— Ага.
— Грациозная.
— Грациозная? Хорош-шо.
— Трепетная.
— Трепетная? Боже! Еще лучше!
— Впечатлительная.
— Впечатлительная? Ох, это я сама знаю. Черт бы подрал мою впечатлительность!
— Веселая.
— Веселая? Да-да, правильно, очень веселая становлюсь, если меня поцеловать...
— Ну, начинается.
— Ох, какой же ты трудноопыляемый! Беда, прямо! К тебе прилетела за нектаром твоя пчелка, прижужжала издалека, а ты тут выгнул стебель, ощетинил, понимаешь, свои тычинки и колючки — даже прильнуть некуда. А еще Ромашкин называется!.. Давай, не стесняйся, сам же сказал — здесь все свои. Я жду. Пригубил?.. Вот так... Теперь я. Ах, Орел, ты мой, Орлик! Охотник за куропатками. Давай еще, не отлынивай. Д-давай же. В конце концов, это не по-товарищески, не по-мужски.
— Что не по-мужски? Отлынивать от поцелуев?
— Вот именно. От жениных поцелуев.
— Телефон звонит.
— Ой, да брось ты его к черту! Нашли время! Оставят сообщение, если срочное что-то... И что у тебя за приветствие на автоответчике, честное слово?! Длинное, невразумительное и очень непрактичное...
— Недавно сочинил, для разнообразия.
— Понимаю. Жить хочется не по правилам... Ну вот, слышишь, не ответили, промолчали — не срочно, значит. Позвонят завтра... Целуй же меня, целуй, не отвлекайся... Ой, пьянею без вина. Впрочем, вино я уже, кажется, пила сегодня.
— Я устал от этой возни и хочу спать!
— А-ах! Ну как тебе не стыдно! Дуся, к тебе приехал родной, можно сказать, человек! К тебе приехала твоя Дуся! Мы с тобой целый день вчера вспоминали наши годы. Какие были годы! Эпоха! Как оглянусь в прошлое, сразу начинаю «грациозно трепетать», согласно твоим эпитетам, если не врешь. У меня ведь все воспоминания юности с тобой связаны. Все, за редкими исключениями. Ты и есть моя юность, кроме того, ты моя песня, а также моя совесть. Хотя, про совесть я, конечно, загнула, для завершенности фразы.

— Может выпьем?
— Ой-ой-ой! «Выпьем» — решение всех проблем. Ну, хорошо, хорошо, не вздыхай так, давай выпьем как следует. Я сегодня послушная. Расслабимся. А то ты нервничаешь что-то, я же чувствую. Ты, Ромашкин, у нас тоже очень впечатлительный человек.
— Поехали. Давай коньяк тогда. Ничего, если в стакан?
— Ничего. Наливай. Романтический, с оттенками ванили вкус коньяка «Белый Аист» позволит вам ощутить пьянящий аромат поцелуев собутыльника.
— За тебя, собутыльница.
— За меня. Прекрасно! Хороший тост... Я не допила. Не страшно?
— Страшно.
— Пользуешься моей послушностью? Ах, негодник! Допиваю. Ох, отрава, хорошо пошла, а я сама вероятно с ума сошла. Ромашкин, что хотела с-сказать: ты ведь меня просто сразил сегодня своим исполнением! Убил наповал! Догадываешься ты об этом или нет? Я не уверена, что ты так сильно старался лично для меня. Но сейчас не об этом. Какой ты, оказывается, яркий тип! Светоч! Какой талант! Н-не знала. Ой, ну что я несу? Знала, конечно. Но чтоб так вот!.. Вот так! Пламенно! Дико!.. Может, еще споешь? Про пароход. О любви-любови. Ну спой, пожалуйста!
— Может и спою. Пьем за твою темпераментность.
— Так, минуточку, надо записать... Записываю: тем-пе-ра-мент-ность. Боже, как длинно. Эту мою черту ты мне еще не объяснил. Твой телефон нас перебил. Рассказывай.
— Как тебе объяснить? Если весь твой темперамент залить в бутылку вместо шампанского, укупорить, запечатать, поместить в темное, сухое, прохладное место, выдержать пару лет, а потом попробовать открыть эту бутылку при скоплении народа — шарахнет так, что будут человеческие жертвы и разрушения умеренной силы.
— Ах, умеренной, все-таки? Видишь, не так страшно. Может, попробуем с-смешать коньяк с шампанским? Посмотрим, что из этого выйдет, и какой будет результат.
— Давай не будем смешивать выход с результатом. Результат — вещь более логичная, а выход может принести любые сюрпризы.
— Не надо сейчас о р-работе, как п-программист с программистом ты со мной поговоришь в другом месте.
— В каком еще таком-сяком месте?
— Ромашкин, ш-ш-ш, тихо! Есть предложение. Давай путе. тешествовать по волнам нашей с тобой памяти.
— Дуся, у тебя кажется уже зап. плетается. И у меня, вроде, тоже. По каким еще таким-сяким волнам?! А!
— По эротическим. Я разве неясно выразилась? И что это ты на меня кричишь?
— Волновая теория поля наличие такого вида волн отрицает. Категорически!
— А я т-те наличие этих самых волн щас пр-родемонстрирую!
— Не вскакивай так, опрокинешь стол!
— Маэстро, пройдемте!
— Куда это?
— Пройдемте! Налево по коридору, я п-покажу. Я вам щас продемонстрирую, что ваша теория поля ни фига не смыслит в…
— Дуся, ты ведь, кажется, замужем. Забыла?
— Замужем?.. Погоди-погоди, дай вспомню. За-мужем. Н-нет, ниче я не забыла. Я за ним, а вы за м-мной б-будете. Пристраивайтесь. И скажите, пусть больше не занимают... И налево по коридору. Р-раз-два, р-раз-два...
— Звонят в дверь, я пойду, открою.
— Стой! Подожди! Куда? Я сама! Сама! Сделаю все по-быстрому... пошлю их всех. а ты, пожалуйста, по коридору и налево, жди меня там... Таскаются по ночам всякие...

Вы являетесь, а вас не ждут. Типичный случай. Нет, может быть, они вам и рады, но виду точно не показывают. Более того, немного потерпев ваше общество, поерзав на краешке стула, они с сожалением в глазах пытаются вас выпроводить: «жаль, что вечер заканчивается, очень жаль, но поздно, знаете, завтра дел много, успеть бы». Уходить совершенно не тянет, хочется еще выпить, посидеть, порассуждать. Делаете вид, что намека не понимаете: «а у меня вот еще такой случай был» — разыгрываете историю по ролям, с чувством. Хозяевам в эти минуты очень хочется вас немного придушить, взять за шиворот, помотать из стороны в сторону, потом нахлобучить вам вашу же шляпу по самые уши и вышвырнуть вас за дверь. Однако они продолжают слушать, улыбаясь в нужных местах, поддакивая, удивленно покачивая головой и одновременно размышляя: «нет, выкинуть его и еще вдобавок спустить с лестницы будет эффективней — тогда, даже в худшем случае, вернется не раньше того, как наложат гипс — успеем выспаться». Вас спасает то, что вы сегодня пришли без шляпы, и в связи с этим, детально продуманная процедура выпроваживания вас ко всем чертям трещит по швам. Наступает следующий раз, и вы вновь являетесь без предупреждения и без звонка. Вас встречают щеками, испачканными зубной пастой, бигудями, шумом стиральной машины и пылесоса, заправленными в носки спортивными штанами, криком сопливого ребенка. Тем не менее, вам продолжают лицемерить и уверять, что просто счастливы вас видеть, и какой это вообще для них сюрприз. Вы необычайно ошеломлены такой наглой ложью, но продолжаете бочком- бочком нахально вторгаться в интерьер жилища. В конце концов, кое-как, с боем прорываетесь в гостиную и скромно останавливаетесь у обеденного стола. Хозяин вежливо оттесняет вас с занятого рубежа и, избегая разговоров на гастрономические темы, уводит и сажает вас в красный угол. Сам обреченно садится напротив, словно доктор, готовящийся выслушать пациента. Вы начинаете издалека: ваш зачин, ваша присказка растягивается на полчаса — минут на сорок от силы. То есть: «рад бы закончить беседу, но я еще и не начинал». Сказка, мол, будет впереди. Хозяин, осознав этот факт, глядит на вас уже взглядом доктора, принимающего решение в пользу радикальных мер и операционного вмешательства. Он вдруг решительно встает и, прерывая вашу речь, заявляет: «Да, конечно, я вот что подумал. Ты так удачно зашел, так своевременно. Нам, понимаешь, как раз нужна твоя помощь. Развесишь белье из стирки и посидишь с ребенком, а мы с женой сгоняем в магазин и еще в пару мест. И если будет время, вымой посуду и свари рисовую кашу. Ты нас спас прямо!»
Поверили? Не было такого, успокойтесь. Но, ей-богу, эта фантазия наводит на мысль: как просто иногда выкрутиться из запутанной ситуации с выгодой для себя же. Тактичность мешает, воспитанность? Предрассудки все это.
Однако мы отвлеклись...
В дверь трезвонили настойчиво и упрямо. «Будто пожар, честное слово», — подумала Николина, взглянув на часы. — «Иду, родненькие!» — запричитала она по-старушечьи, повторяя традиционную семейную присказку. — «Иду, мил...» — запнулась вдруг на полуслове, увидев стоящую на пороге Козьмину.
— Здравствуйте еще раз! — воскликнула гостья и радостно зачастила. — Я звонила-звонила, а тут дверь, оказывается, была не заперта, я и ввалилась, извините. Не разбудила вас? Ну конечно же, разбудила — вы спали, по глазам вижу. Но это ведь не страшно, правда? Не страшно?
— Страшно, — глухим голосом ответила хозяйка.
— Я ж на минуточку! Мне очень нужен Сергей!
— Сергей. Нужен Сергей, — Николина немного потаращила в полумраке глаза, стараясь прогнать чувство опьянения. — Я так и подумала, — она приглашающе мотнула головой и двинулась в комнаты.
— Он спит? — таинственным шепотом поинтересовалась Козьмина, осторожно продвигаясь за ней куриным шагом.
— Да нет, не спит — оставьте ваши цыпочки, — Николина потерла лоб. — Как раз наоборот... Сережа! — позвала она. — Это к тебе!
Молча привела Козьмину в гостиную и удалилась.

Вошел Сергей, чрезвычайно потрясенный явлением. Они встретились глазами, оба слегка прищурились, затем оба немного повернули голову в сторону, не отрывая взгляда друг от друга. Все это походило на игру в зеркало, оставалось только начать строить рожи, добиваясь синхронности. Сергей первым прервал молчание:
— Козьмина, э-э-э, у вас что-то случилось?
— Призрак замка Моррисвиль, — абстрактно заметила Козьмина.
— Человек печальной цапли, — абстрактно заметил Сергей.
Последовавший раунд молчанки нисколько не отяготил собеседников. Они продолжали разглядывать друг друга сосредоточенно и пытливо, изучать, словно региональную карту древних стойбищ в краеведческом музее.
— Музыка, — сказала Козьмина.
— Звучит? — спросил Сергей.
— Звучит у меня внутри, — подтвердила Козьмина.
— Что-то знакомое, — прислушался Сергей.
— Глупости, — возразила Козьмина. — Это оригинальный этюд, они написали его прямо сейчас.
— Кто — они? — спросил Сергей.
— Ох, потом все объясню, — устало ответила Козьмина.
Еще восемнадцать тактов молчанки пролетели как одно мгновение.
— Так это ты?.. — Козьмина утвердительно покивала головой, глядя на Сергея слегка исподлобья; осторожно приблизилась к нему. — Мы будем на «ты», я уже решила.
Сергей повторил ее движения головой, вздохнул, повернулся, отошел к окну, помолчал, затем, не оборачиваясь, ответил:
— Ну, раз ты решила... Да — это я. А как ты, солнце мое, догадалась?
— Неважно, Ежик. У тебя есть кто-нибудь? Девушка? Любимая?
У меня?.. Мм-м, да, есть. Ее зовут, — Сергей кашлянул, — Ханна. Ее не было сегодня. Но, она часто приходит... Мы гуляем.
— Проклятые волхвы.
— Кто?
— У вас это серьезно?
— Что «это» ?.. По-моему, да.
— А мне кажется, что ты все врешь, — тихо произнесла Козьмина. — Не знаю только почему. Может быть, тебе не нравятся мои лодыжки?
— Вполне возможно, — Сергей повернулся, взглянул на нее и улыбнулся. — Я не успел их рассмотреть, кругом было столько гостей. И, вообще, ты пришла не одна.
— Ну, хорошо, Ханна, так Ханна, — вздохнула Козьмина, — какая разница? Мы с тобой будем общаться, разговаривать по телефону. Ты любишь разговаривать по телефону? Я — очень.
— Как же, как же, я помню. И мама твоя тоже очень любит.
— Я пойду. Мне пора. Позвони мне... Слышишь? Обязательно. Позвонишь ведь? Правда, Ежик?
— Правда, Люся. Тебя проводить что ли?
— Не нужно, меня ждут внизу...

Вязкая, глухая и противная тишина окутала все предметы. Стало так тихо, что было слышно, как в соседнем подъезде на пятом этаже кто-то пьет чай, не вынимая ложечки из стакана. Тишину нарушали лишь редкие всхлипывания Николины, доносящиеся из спальни. Наконец, она вышла.
— Я все слышала, как ты можешь догадаться.
— Догадался.
— Что это за «человек печальной цапли»? — я не поняла.
— Это у Блока —
«И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет...»
Если прочесть только первую строчку и задуматься, то меняется смысл фразы, и начинает казаться очень таинственным этот странный Человек, который до боли предан своей Печальной Цапле.
— А если не задумываться?
— Если не задумываться, то зачем тогда читать стихи?
— Логично. Она могла на это обидеться, все-таки «печальная цапля» — не очень удачный комплимент.
— Она не обиделась.
— У вас у мужиков всегда так?
— Стараемся.
— Какие же вы бываете иногда сильные и справедливые.
— Иногда. И это только кажется, что сильные.
Сергей взял гитару и уселся в кресло.
— Песня, — объявил он, — называется «Сижу я на коряге». Только что сочинил.
— Вот еще не хватало, — поморщилась Николина.
— Ты это зря, — безразлично заметил Сергей. — Песня неплохая: «сижу я на коряге, дремлю я на коряге, и пью я на коряге, и ем я на коряге, живу я на коряге, помру я на коряге, не догадаюсь если нырнуть или взлететь».
Николина молча подошла к нему, отняла гитару, бережно поставила ее в угол, вернулась к креслу, основательно устроилась у бывшего мужа на коленях, обняла его за шею, уткнулась лбом ему в висок и заговорила вполголоса, неторопливо подбирая слова:
— Дуся, какой же ты у меня лапуся... Видишь, я тоже уселась с тобой на коряге. Мне здесь очень нравится, совершенно не хочется нырять или взлетать. Ой, не слушай ты меня, дуру. Я тебя всю жизнь советами попрекаю, вернее, их отсутствием. А ведь когда нам, женщинам, плохо и горько, нам не советы требуются, нам просто нужно, чтоб нас пожалели, приласкали, прижали к себе крепко-крепко... Вот так. В моменты грусти мне всегда очень- очень тебя не хватает. Только ты умеешь успокоить, обнадежить, развеселить. Я за это тебе всегда была благодарна. Вот. Что еще хочу сказать: я исчезну завтра утром, честное слово! Поеду к родителям, проведаю. Чтоб тебе не мешать. Все у вас будет хорошо, вот увидишь, счастье наступит прямо завтра... а сегодня. сегодня давай ляжем спать вместе, как раньше: я просто прижмусь к тебе, и ты мне тихо споешь про губы окаянные, про бестолковую любовь. Это ведь наша песня, про нас. Я тебе пожалуюсь, а ты меня приголубишь. Я буду гладить твои волосы, смотреть в твои веселые глаза, они даже и сейчас такие, когда тебе так горько. Сладкий мой! Как хорошо, что ты есть на свете!

Утро пришло незаметно. За окном ритмично зашелестела дворницкая метла, хлопнула дверь парадного, где-то вдалеке заныл первый троллейбус, зашумели воробьи, забормотали голуби. Кен вернулся, очевидно, не один. На кухне слышалась какая-то возня и перешептывание, звякнула чашка, зажурчал кран. Сергей спал, беспокойно вздыхая и раздувая ноздри. Николине казалось, что она приехала сюда, по крайней мере, месяц назад. Два прошедших дня были так напичканы событиями и впечатлениями, словно компенсировали предыдущие месяцы и даже годы беспамятных, повторяющихся отрывков. «Интересное получилось кино, — подумала Николина. — Невечерняя песня, нелунная соната... Из всех искусств важнейшим для нас является волновая теория поля. Разве можно так пить? Борщ, наверное, провоцирует избыточное потребление алкоголя. Значит с борщом надо завязывать... И вообще — Золушка проснулась утром, икнула и удрученно подумала: «ну вот, а где же я туфлю потеряла?» Я тоже, кажется, потеряла свою туфлю, но принц ведь суетиться не станет, а просто отнесет ее в стол находок». Николина громко чихнула.
— Будьте здоровы, — пробормотал Сергей, повернулся на бочок и опять засопел.
— Потягуси, потягуси, — заметила на это Николина. — Ладно, спи, я пошла собираться.
— Скатертью дорога, — сквозь сон напутствовал Сергей.
— Кочергой шлагбаум, — не обиделась Николина.
Она немного еще подождала, пока Кен надежно заляжет с напарницей в своей спальне, и вышла из комнаты. Собиралась медленно, плавно, грациозно, музыкально; с удовольствием приняла душ, привела свое тело и мысли в порядок, оделась, уложила вещи, вынесла багаж в коридор, затем налегке вышла прогуляться и выпить кофе.
Вернулась уже на такси, водитель поднялся с ней наверх за вещами. Она зашла в спальню. Сергей, полусонный еще, лежал в постели.
— Не вставайте, больной. Прописываю вам коечный режим до двенадцати о’клок, — строго сказала Николина.
— Спасибо, доктор, — вяло пробормотал пациент. — Вы что же, сами доберетесь?
— Срочный вызов. Бегу. Поцелуемся и худбай.
— Целуйте сами, мне не подняться уже. Слабею.
— Прощай, Дуся. Увидимся в понедельник лет через пять. Жди.
— Дожить бы.
— Доживешь. Постареешь только. Береги голос, Сеня...

Хлопнула входная, она же выходная, дверь. Сергей приподнялся на постели, дотянулся до нужной кнопки, включил музыку. Питер Гэбриэл, подумав немного, сообщил, что знает все, что любит, и любит все, что знает. «Знающий человек, — хмыкнул Сергей. — И любящий тоже». Хотелось закурить. Сергей бросил курить еще во втором классе средней школы, а теперь захотелось вдруг. «Нервы, коллега, — подумал он. — С этим нужно бороться. Вот сейчас встану и позвоню. И что самое невероятное — мне будут рады». На него нахлынуло что-то вроде вдохновения, он поднялся и как был, извините, в трусах, побрел к телефону.
— Привет, Люся... Ты дома?
— Нет, Ежик, я на Луне. Удивляюсь, что ты дозвонился.
— Все очень просто. Чтобы дозвониться до Луны, нужно набрать номер равный расстоянию от Луны до Горно-Алтайска в сантиметрах. Набирать следует безымянным пальцем левой руки... Люся, я стою в прихожей раздетый, босой, небритый. Тебя это не шокирует?
— Нисколько. Твоя Печальная Цапля сидит в бабушкином халате, с неухоженными ногами, вся в бигудях и измазана огуречным кремом-маской.
— Меня это шокирует, но я потерплю.
— Ежик, ты так хорошо выпил вчера, и я боялась, что ты забудешь о нашем вчерашнем разговоре.
— Так ведь я забыл же! Потом лишь только смутно припомнил, что кто-то трезвонил в дверь как сумасшедший посреди ночи, и подумал: «кто бы это мог быть»? Перебрал все варианты и решил, что только Люся, с ее деликатным характером способна на такое. Вот и звоню теперь, чтобы вспомнить как следует. Мы разве беседовали вчера?
— Ох, что ты! Конечно! На повышенных тонах! Вцепились друг в друга взглядами. Прибежали Ханна с Николиной, начали нас растаскивать.
— Растащили?
— С трудом... Ежик, ты любишь кататься на велосипеде?
— Терпеть не перевариваю.
— Я тоже. Будем вместе не кататься. По четвергам.
— Давай и по пятницам тоже. Я как раз мою полы по пятницам, можно заодно не покататься с тобой на велосипеде.
— Ну надо же, как здорово! Я как раз по пятницам глажу пододеяльники маминым утюгом. Какое совпадение!
— А вот я вчера чуть человека не убил.
— Си, Сеньор. Того, который порвал ботинком струну на твоей бесценной гитаре.
— А как ты догадалась?
— Ежик, ты такой глупый, что меня сейчас стошнит, и я брошу трубку. Люся же любит Ежика! Как она может не догадываться о таких простых вещах!
-... Послушай. Мы, по-моему, собирались общаться. Я же сказал тебе...
— Хорошо, Люся все поняла. Не отвлекайся. Сходи с Ханной в зоопарк, там медведица, кажется, родила. Ей понравится — Ханне, понравится ли медведице, не могу обещать. Я тебя целую. Позвони еще когда-нибудь. Минут через двадцать пять, например. В крайнем случае, через час. Жду.

Если Ежик перестанет мне звонить, — подумала Люся, — я обязательно состарюсь. Пройдет много молчаливых дней и месяцев, наступит декабрь. В ветреный и морозный день случится вот что: Люся вдруг услышит гитарные переборы на улице. Этот Ежик все-таки явится, прибредет с гитарой, остановится у ее балкона и запоет. Люся выйдет его послушать в халате и тапочках на босу ногу. От декабря и ветра Ежик допоется до бронхита, а Люся достоится на балконе до воспаления легких. У них синхронно поднимется температура до 38.6 и 38.7, что соответствует точке влюбленности. Он будет влюбленно кашлять, она будет страстно чихать. Потом дела пойдут еще хуже, и температура поднимется до точки любви — 39.9 и 39.8. Врачи будут настаивать на госпитализации. Влюбленные будут настаивать на том, чтобы их койки и капельницы стояли рядом. «Хрен с ними, — скажут доктора, — главное, чтоб полегчало». И их начнут лечить, лечить, лечить. А лечить у нас умеют. И пройдет все: чихание, кашель, бронхит, воспаление легких, декабрь, влюбленность и любовь. Останется только чувство долга и привычка встать серым утром в семь часов, выпить кофе и поскакать на работу.

Знаете, есть такая примета: если друзья залетают к вам с улицы каждый раз, когда вы распахиваете окно — вы очень счастливый человек. Такое случается крайне редко, но случается. И не важно, что у вашего друга за плечами — большой жизненный опыт или всего лишь пропеллер. Важно то, что ему у вас от вас кроме вас самих ничего не нужно. Совсем. Его интересуете исключительно вы, как преданный и внимательный слушатель, ваше мнение, ваше настроение, ваши привычки. Может быть, его также интересуют внутренности вашего холодильника или содержимое вашего гардероба? Пусть! Он же искренне ваш! Свой в доску. Он появляется тогда, когда ему вздумается. Исчезает надолго и всерьез, когда вам так нужна его компания. «Ну я же вот! — заявляет он, вернувшись. — Ты знаешь, как мне тебя не хватало! Ты здесь лежал и бил баклуши в этом дождливом Перископовске, а я там на пляже как угорелый гонялся за впечатлениями и энергично пил пиво, споря с какими-то подозрительными знакомыми, которые даже выслушать по-человечески не умеют!» В следующий раз ваш друг явится после долгого отсутствия загоревший и недооцененный, посвежевший и невыслушанный, похудевший и соскучившийся, а вас нет дома. Вы уехали, например, в степи Казахстана лечить куланов от бессонницы. Вас нет, и вам некогда. Ну вот, ей-богу, он не обидится! Он будет трезвонить в дверь, стучать, будить соседей, заглядывать в ваши окна. Он сгоряча назовет вас неблагодарным ослом, сотрет ваш номер из памяти своего мобильника, напишет стихи о том, как страшно, когда предают. Но не обидится, нет. Когда вы вернетесь, ему станет стыдно за свои несправедливые слова и поступки. Он явится в один из вечеров как ни в чем ни бывало, скажет «привет», заглянет в ваш холодильник, и ваша жизнь потечет так же славно и неторопливо, как и раньше. Вам будет хорошо и весело, спокойно и надежно.
Но не у всех такое счастье как у вас. Отнюдь. У совсем немногих даже. Настоящий друг — это как удачно прожитая жизнь — случается лишь однажды и не всегда.

К исходу дня позвонил Андрей. Поговорил с Кеном — о вчерашнем вечере и о гостях, попросил к телефону Сергея. Тот подошел и ответил с оттенком смущения в голосе. Андрей, однако, его смущения в упор не замечал:
— Слушай, С-серый, как ты там вообще? Как работа?
— Да так... Отдыхаю больше.
— Давай тогда по грибы. А?
— Что?
— Грибы же! Ну!
— Где?
— Да в лесу же!
— В каком?
— Ох, какой же ты непонятливый! Да в любом же!
— Андрей, ну какие сейчас грибы? Сушь великая — от Питера до Владика.
— Сушь — это верно... Ну, черт с ними, с грибами, Серега, давай проведем выходной как мужики. Ты, да я, да мы с тобой! У нас в театре тридцатого пикник по поводу удачного старта концертного сезона. Хотели шашлык, но костры жечь нельзя сейчас — обойдемся припасами... Давай, ты с нами. Поехали, а?
— Андрей, — Сергей шумно выдохнул и выразительно потоптался на месте, — я не против. Просто хочу спросить, ты... вообще, в порядке?
— Валентиныч, может быть я и выпил чуть-чуть, но дело не в этом... Слушай. Был у меня дружок, Петька. Друг, настоящий. Возвращался поздно домой с концерта, встретили его трое, на мелочь позарились, а он вспылил... Да что там. Один я, понимаешь? А ты вот, как мужик, третьего дня подошел, объяснился. Разве ж я своему товарищу не помогу?
— Мы ведь незнакомы были. Какой там товарищ?
— Товарищи по счастью тире несчастью... Ты ведь открыто подошел, спросил. Честно отшил ее вчера, хотя и не следовало бы. Мужик ты, тебя я уважаю. Так поедем, а?
— Послушай, товарищ, ты меня переоцениваешь. Я ведь откровенно выпендривался, когда вы у нас были. Перед ней выставлялся. Не утерпел.
— Я видел, товарищ, присутствовал. Но она ведь мне не жена, не подруга жизни. Какого черта я должен собственника из себя корчить? Это, во-первых. В-третьих, это ж умереть не встать! Нашла она тебя! Потеряла и нашла! Вычислила по траектории методом спектрального анализа. Понимаешь ты, куда я веду?
— Не совсем. Мы такие с тобой вещи по телефону обсуждаем. А ты устал, наверное. Пойди, приляг. Тридцатое — завтра?
— Завтра, товарищ... Два мужика едут на природу, что-то в этом есть. А? Есть?
— Природа есть, по крайней мере. Правда, она — женского рода.
Не страшно — на природе вспомним, что в нас есть мужиковского. Смелость, там, сила, закалка.
— Все определения — опять женского рода, хочу тебе заметить. Как и дружба, совесть, вера, надежда, жизнь, смерть и так далее.
— Надо же. Сбил ты меня с мысли. Ну, бог-то — мужик?
— Э, куда залетел! Припер меня к стенке. Бог, он действительно мужик, не могу не согласиться.
— Ну, вот, видишь, товарищ?! Едем! Договорились. До завтра...

Если бы Бог был Женщиной, то сколько б тогда существовало заповедей! Огромное число — их было бы раз в десять больше, чем нынешних, и одна их половина противоречила бы половине другой. Зато кругом, в целом мире возможно было бы ладненько, чистенько, уютненько — и в лесу, и в поле, и в хате, и в душе — несмотря на противоречия. Выйдешь на волю, и видишь чистое солнышко, опрятные облачка, лужок, коровки, коровки. А запах! Мм-м, идиллия... Однако лучше разобраться и начать с начала, с самого что ни на есть.
Если бы Бог был Женщиной, он сначала бы и создал Женщину. Создал бы и увидел, что это Хорошо.
Потом Бог засобирался бы сотворить и Мужчину, но уже созданная Им Женщина Ему (или Ей) с ужасом в глазах заметила бы: «Я не могу, понимаешь, встретить незнакомого мне Мужчину вот так, в неглиже, с неуложенными волосами и неухоженным лицом, сперва создай мне хотя бы расческу и косметичку».
И Бог, сам являясь Женщиной, ее бы понял и с ней легко согласился и увидел бы, что это тоже Хорошо.
Потом Женщина потребовала бы себе белья разнообразных расцветок и фасонов, нарядов ворохи, туфель несметное четное количество, бижутерии пригоршни две. И Бог, придирчиво и аккуратно создав все предметы по списку, признал и увидел бы что это — ой, Хорошо!..
В какой-то момент, раскрасневшись от азарта самосовершенствования, Женщина потребовала бы массажиста, и только тогда Бог бы наконец спохватился и вспомнил, что «ах, Черт!», надо же создать Мужчину со всеми его внешними и внутренними достоинствами и недостатками, образованного и, желательно, с квалификацией массажиста. Тут Бог и Женщина долго бы препирались, спорили насчет того, каким должен быть этот первый Мужчина, а поскольку никакая женщина толком никогда не знает, какой именно мужчина ей нужен, они вдвоем с Богом, так ни до чего не договорившись, решили бы отложить это волнительное дело на потом. А уж потом завертелись бы другие, более насущные заботы, проблемы, вопросы, такие, например — что сначала создавать ландыши или фиалки, сотворить сегодня корову и приготовить на ужин бифштекс, или лучше корову отложить на завтра, сегодня же сотворить курочку и сварить легкий супчик со шпинатом и куриными фрикадельками. Нельзя же набирать килограммы — вот так, прямо сразу, не успев еще быть оцененной по достоинству лицом противоположного пола в своей первозданно-девственной худобе.
Сложно все, неопределенно как-то.
В конце концов, если бы и решились когда-нибудь Бог и Женщина в череде остальных забот выбрать время и создать Мужчину, то сотворили бы его небрежно, скоренько, наспех, в промежутке между сотворением тюлевых занавесок и крема для лица без содержания глицерина и консервантов.
В связи с такой небрежностью Мужчина получился бы черствым, грубым, агрессивным, развязным, пьющим, развратным, разбрасывающим всюду свои носки и храпящим как саблезубый тигр. В образовавшейся суете созидания у Бога не хватило бы даже времени подумать: Хорошо это или Плохо, а зря...
Ой! Ой! Осенило! Озарило! Может быть, Бог и есть Женщина?!

Постановочная идея августа тридцатого числа несомненно принадлежала натуре женской — великодушной, мягкой, изысканной, нежной. Общий метеорологический замысел сухого и терпкого дня напоминал сорок четыре предыдущих, однако композиция и смысловое решение были несколько иными — белесый свод был матов, но опрятен и чист, лишь у самого горизонта пугливо шныряли мелкие декоративные облачка, появлялись и сконфуженно исчезали, словно выскочившие раньше времени на сцену статисты.
Сюжет утра развивался неторопливо — обычная утренняя песнь природы: манжетки в мелких росинках, лиловые тусклые звезды паслена, квелые колокольчики, бодрые купыри, саркастические лютики и печальные незабудки. Суховерхие резонеры-дубы на равнинах, простаки-клены по балкам, румяные инженю — рябинки в прогалинах, черемухи — слащавые субретки — на опушках. Но довольно о декорациях — лес, величаво-молчаливый и дикий, медленно оживал, наполнялся пришельцами, не в меру шумными и веселыми. Пришельцы брели группами, парами и поодиночке. Сладко и протяжно затянул тенор, два звонких голоса настойчиво переаукивались, звенели хулиганские переливы футбольного свиста, слышалось кукованье... хотя, не исключено, что куковала всамделишная кукушка.
Из-за дрожащего куста черемухи донеслась первая реплика:
— Эй!
Возник первый диалог:
— Э-эй!
— Что?
— Акустика, говорю, хороша. Вот бы организовать постановку где-нибудь на открытом воздухе, мюзикл, «Анекдоты Венского Леса».
— Мечты все, фантазии. Прикинь, во что это станет.
— А ты не считай, не мелочись. Отвлекись лучше, помедитируй...
Еще одна невзрачная беседа у спуска к ручью:
— Благодать!.. Дед мой, слышишь, по утрам говорил: отчего бы голове болеть, вероятно, витаминоз.
— Ой, да все ж у них с огорода — лучок, петрушка, огурцы — оно и понятно.
— Выпьет водки и все как рукой...
— Вот-вот, и никакого витаминоза.
На главной тропе маршрута можно услышать кое-что поинтереснее — об искусстве и женщинах:
— ... Брось ты, ей-богу! Я просто озвучил какие-то ее фантазии, теории. Хочется справедливо заметить: озвучил хорошо, грамотно, профессионально. Она вся прямо оттаяла. Почти. Загвоздка одна оставалась. Ты потерялся — главный штуцер для выпуска пара — появился и сразу куда-то закатился. Туфельку-то ты нашел, но вместо того, чтобы зайти и примерить, оставил ее в почтовом ящике и сбежал. Что ж ты от женщин так шарахаешься? Ты, наверное, грозы в детстве боялся, под койку залезал?.. Я так и подумал. Я в ванной прятался. Ты глянь на себя, тебе даже петь не нужно, ходи по сцене с гитарой, туда-сюда.
— Душевно ты подпел в прошлый раз. С лету, без подготовки.
— Это я могу. Обращайся, если что.
— Валторна твоя всю гармонию портит. Играл бы ты на виолончели или на флейте — классный бы дуэт получился.
— Не сожалей о том, чего нет. Пустое... Да, Серый, мы тут для тебя гитару взяли — сюрприз. Я уже похвастался насчет твоих рулад. Не волнуйся, напрягать тебя не будем — споешь, если только захочешь... Гарий Игнатьевич! Сергей, когда пел в последний раз, женщины сознание теряли, судорожно глотали ветерок, а одна чуть в окно не выпрыгнула.
Гарий Игнатьевич, по виду главный герой, «старый Лир в степях Новороссии», шаг его верен и тверд, рюкзак опрятен и декоративен, в пианистической ладони зажат посох из реквизита с ажурным набалдашником. Он уверенно выводит народ на поляну, обширную и удачно освещенную, напоминающую пятую картину из второго акта «Песен равнин». Выжидая пока подтянутся остальные, подойдет массовка, он снимает с плеч и небрежно роняет рюкзак, выбрасывает десницу с посохом вперед и вверх, словно Моисей, разверзаю-
щии воды, левую руку протягивает назад к надвигающейся толпе и произносит явно где-то заимствованную, фразу:
— Сюда привел меня мой жалкий жребий! Руку, товарищ!
День лучезарен. Успокаивающая прохлада леса заставляет соглашаться с ближним, призывает любить и созерцать, созерцать и любить, выпить и забыть. Освобожденные от багажа гости леса неторопливо устраиваются неровными рядами, располагаются полукругом, лежа и сидя; весь амфитеатр в сладком изнеможении скидывает обувь, припадает к прохладной пахучей траве...
— Внимание! — объявляет кто-то. — Вступительное слово по поводу наших небывалых успехов во всех сферах и плоскостях предоставляется заглавному режиссеру, знатоку человеческих душ ...
— Ладно-ладно, распоясался, — перебивает его Гарий Игнатьевич. — Итак, что хочу сказать кратко и по существу. Дорогие друзья, наш табор кочует в правильном направлении. Пара прекрасных постановок уже заслужила внимание и одобрение публики. Есть у нас и недоброжелатели...
Гарий Игнатьевич выразительно взглядывает на первую валторну оркестра. Валторна пожимает плечами, округляет глаза и в показном удивлении отрицательно крутит головой. Главреж невозмутимо продолжает:
— Воспримем этот факт как элемент диалектики. Не будем удручать себя такими явлениями. Вдохнем полную грудь вдохновения и докажем нашу состоятельность, оригинальность как коллектива творческого, многопланового, работающего тщательно над каждой деталью...
Двое из аудитории явно скучают, им неинтересна речь предводителя, их, вероятно, больше волнует мелкое, зыбкое, преходящее:
— Серый, ты что-то интересное тогда пел, — шепчет первый. — Ты что музыку пишешь?
— Ага, пишу, бывает. Инструменталку в основном, со словами редко получается, — смущенно поясняет второй. — Не поэт я ...
— Нам поэты ни к чему, нам оригинальная музыка нужна.
— Бог с тобой, вы все тут профессионалы. Засмеет меня твой Гаргантюаевич.
— Не волнуйся. Пантагрюэлевич любит выдумывать штуки с музыкальными номерами. Так что сбацай при случае. Можешь даже сегодня. Гитара — тут, правда, это не инструмент, а так — устройство для издавания звуков... Эх парень! — первый сладко потягивается. — Наша жизнь кочует в правильном направлении. Ты должен это осознать. Пока не осознаешь, так и будешь шарахаться в разные стороны, кибитку раскачивать. Шучу я, ладно, ты лучше меня все эти вещи знаешь... Я тебе так скажу, если ты все ей не объяснишь — вранье будет и обида. Эмоциональный ширпотреб... И вообще, она не в моем вкусе.
— Вот это ты врешь.
— Точно тебе говорю. То я ей Володя, то Андрюша. Тут играй, там не играй. Вот это на-ка сейчас же выпей, а вот теперь — давай говори... Намучаешься ты с ней.
— После Николины мне уже никто не страшен. Был такой, в школе еще, каламбур: «капля Николины убивает лошадь». Ладно, я все понял. Убедить меня пытаешься. Считай, что поверил. Будем выпивать? Или подождем?
— Выпить давно пора — Гаргантюэлевич наш речь заканчивает. Здоров ты клички придумывать! Если я это вслух при людях произнесу, весь наш табор подхватит...
-... так выпьем за то, — заканчивает уже Гарий Игнатьевич, — чтобы наши личные эмоции и искания всегда совпадали с желаниями и планами худсовета.
— Горько! — подсказывает кто-то. — Члены худсовета целуются на брудершафт с оппонентами генеральной линии руководства!

Выпили все артистически. Грациозно приблизились к той стадии насыщения, когда и душа еще поет, и организм уже подпевает. Говорили тосты, речи, лимерики, гоняли по лужайке, пели хором. Затем, когда вечер слегка пригасил освещение, смягчил тона, вытащили на свет забытую всеми гитару цвета полураскалившихся дров. И тут вспомнили:
— Сергей, скромный ты наш! На вот гитару, подержи. Играть умеешь? Изобрази...
Сергей ухватил гитару и, несмело ощупывая ее, чуть приподнялся.
— Сережа, вы хотите что-то сказать? — спросил Гарий Игнатьевич.
— Да. Напоследок, — ответил Сергей.
— Все ясно! — воскликнул Андрей. — У Сереги зуд, обожает перекраивать романсы, написанные для женского голоса. Получается убийственно дико. Я уже говорил: потрясенные исполнением слушатели выбрасываются с балконов. Нам здесь это не грозит. Итак, современный русский романс: «А напоследок я скажу». Скажи, Серега, просим...

— Люся, тут такая вещь случилась. Громадная вещь, необъятная!
— Что?! Что! Что такое, Ежик? Ты больше не будешь мне звонить? Почему?!
— Другое. Ханна сильно заболела.
— Ой! Что произошло?
— Вирус, неизвестный науке. Сначала ей было неплохо — велюровый халат, верблюжье одеяло, теплый градусник под мышкой, ватрушки с творогом и чай на подносе, апельсины в фарфоровой вазе, шоколадные конфеты в тумбочке, телевизор в углу. Здорово было... Однако потом ей стало хуже. Затем еще хуже. Затем еще... И еще...
— Батюшки! Что же доктор?
— Доктор не успел. Я сказал, чтоб уже не приходил...
— Потому что ей вдруг стало гораздо лучше. Она поднялась и молвила мне русским языком: «Врун несчастный, зачем ты рассказываешь сказки, что я твоя девушка? Как тебе не стыдно!..»
Связь прервалась. Он положил трубку, не пытаясь перезвонить. Постоял в задумчивости посреди прихожей, громко и отчетливо сказал эху: «вот так!», не дождавшись ответа, удалился в ванную, тщательно побрился, причесался, зашел в спальню, приоделся, обулся даже. Сел в гостиной с гитарой и долго перебирал струны, прислушиваясь к очень-очень далеким, едва различимым раскатам грома. За окном усиливался ветер, Август не на шутку распоясывался и раззадоривался, метался по улицам громко и весело, затеяв на прощание танцы с бубном, многоголосное пение и листопад.
Услышав натужный вокал автомобиля внизу и последующий облегченный вздох мотора, он отложил гитару, поднялся и вышел на балкон, щурясь от высоко взметаемой уличной пыли. Она, отпустив такси, хотела было направиться к подъезду, но передумала, подняла глаза наверх и встретилась с ним взглядом. Они некоторое время молча и серьезно смотрели друг на друга. Затем он исчез внутри квартиры. Она продолжала недвижно стоять внизу, слегка придерживая развевающиеся на ветру волосы.
Он вышел из подъезда, держа под мышкой зонтик, подошел к ней, взял за руку, и они зашагали неторопливо, в ногу. Август, завершив свою вариацию оглушающим громовым пассажем, притих, разгоряченный и усталый, в ожидании сменщика. На разогретые улицы медленно опускался вечер. Сентябрь, не менее шумный, чем его предшественник, гремливыи и суматошный, приближался уверенно, наступал стремительно, альтово запевая порывами северо-западного ветра, звончато подыгрывая себе на струнах проводов.
— Я тебя сейчас поцелую, — сказала она, внезапно остановившись. — Прямо сейчас, на фоне бури, и тебе очень понравится. Необычайно! После этого у тебя останется один выбор — либо под венец, либо в могилу.
— Надо же. У тебя все поцелуи такие роковые?
— Нет, конечно, только в особенных случаях.
— Может быть, пойдем на компромисс? Сначала под венец, а в могилу потом — попозже.
— Да, хороший компромисс. И выбирать не нужно. И вашим, и нашим.
— Нет-нет, не путай меня. Сначала как раз вашим, а потом уж нашим.
— Как ты ясно все излагаешь! Я прямо потрясена.
— Когда все-все ясно — тоже нехорошо. От этого ты можешь вскоре заскучать.
— Я вскоре так и сделаю, лет через пятьдесят, начну скучать.
— Чтобы тебя развеселить, я перейду на аллегории, напущу туману, буду недосказывать, недошучивать.
— Внучата за тебя дошутят. Выйдет смешнее, потому что твои шутки к тому времени безнадежно устареют.
— Дошутятся они у меня.
— Знаешь, я иногда, уходя из дома, забываю запереть дверь. Как ты думаешь, тебя это не очень будет раздражать?
— Нет, не очень, ведь мы будем хранить деньги в твоем почтовом ящике.
— Проклятые Волхвы.
— Что?
— Это все Волхвы. Я просто растеряла все свои счастливые бусины, поэтому ты так долго не приходил.
Он ничего не понял, но все же засмеялся очень заразительно. Налетевший сильный вихрь разметал ее волосы, порывисто и озорно толкнул ее в спину, словно подбадривая: «ну что же ты, иди к нему и целуйся». Она часто заморгала, приблизилась к нему и обняла его.
— Идем вон туда, под навес! — скомандовала она у самого его уха, перекрикивая шум ветра. — Сейчас польет!
— Зачем?! Будем целоваться здесь, под дождем! Остаемся! — скомандовал он.
— Ежик, ты такой сладкий! Вдруг размокнешь, растворишься и исчезнешь! Я боюсь!
— Ну, хорошо, Люся — всего лишь один роковой поцелуй под проливным дождем! А лучше — два! И бежим домой!
Серебристый — яркий в крапинку неправильной формы астероид, миновав афелий, в сумрачном состоянии летел в безвоздушном пространстве. Летел и бесконечно размышлял на тему: «чем я, собственно, лучше других, и кому вообще нужна моя серебристость».
— Вот опять ты, — твердило ему надсознание. — Снова не с того конца мысли думаешь. А чем ты хуже? Ты задумывался когда-нибудь?
— Что толку? Одна разница. Вот скажи, правильной я формы или нет? Ярок я или все же тускловат? Небесное я тело или еще какое? И сколько нас, таких угловатых — уймища! И чем я ...
— Опять двадцать пять! Завел шарманку, застрял на круговой орбите! Я знаю, откуда у тебя такие сумрачные мысли! Знаю — мимо Голубой опять летишь. Пролетаешь ведь, во всех смыслах пролетаешь. Размышляешь только отвлеченно: приголубит она тебя на этот раз или нет, заметит или проигнорирует — милости ждешь. А самому раскрутиться как-то, слабо?.. Вращаться тебе нужно, понимаешь? Вертеться интенсивней, веселей и в нужном направлении. И она тогда взглянет и воскликнет: ах, какая у него траектория, приятная глазу! Какое, скажет, тело замечательное — небесной, прям, природы! Какой, мол, он энергичный, жизнерадостный и неотразимый в лучах светила... А знаешь ли ты, что голубое очень идет к серебристому?
— Это поверхностное наблюдение. Она — планета, но я всего лишь ...
— Но ты всего лишь «звездоподобный», если перевести. Звучит ведь! Правда? Подобный звездам!
Серебристый задумался. Его всегда тянуло к Голубой, она всегда привлекала и манила его, освещала его мысли и оберегала от уныния. Но на этом витке его сверх всякой меры, просто необычайно влекло к ее голубым океанам, перламутровым равнинам и ослепительным ледникам! Его тянуло к ней! Тянуло. «Звездоподобный» вдруг почувствовал, что это тяготение начало обретать какой-то физический, ньютоновский, ощущаемый смысл. «Я, кажется, попался! — озарило его. — Попался! Голубая манит меня к себе! Притягивает! И решительно как!.. Ой, не слишком ли сильно я упираюсь?.. Нет, не слишком... Не слишком ли сильно я поддаюсь? Спокойно, нужно сосредоточиться... Ох, и шлепнусь же я сейчас! Ох, и вмажусь!.. Сосредоточился, называется... Ох, и поцелуемся же мы!.. Поцелуемся-а-а!.. А-а-а, все равно, от закона не уйдешь! Будь он хоть первый, хоть сто первый! Главное — не сгореть в огненном дыхании ее атмосферы! Главное — не утонуть в бездонных океанах ее сладострастия! Уповаю только на свою серебристость, больше не на что! Поцелуй же меня, моя радость! Лечу к тебе! Ввергаю себя в твой мир!»
Крупнокалиберно бабахнул гром, и с тяжелого темного свода на город рухнула вода. Пересохшие русла улиц заиграли блескучими оттенками взволнованно бегущего, мятущегося неба. Деревья энергично размахивали потяжелевшими взлохмаченными кронами в такт с порывами ветра и, физкультурно покачиваясь из стороны в сторону, неистово пели скрипучими голосами. Незакрытые ставни, двери и форточки бурно и продолжительно аплодировали непогоде. Забытая одинокая рекламная стойка на углу ахнула, театрально повалилась навзничь как подкошенная и торопливо и испуганно начала отползать под навес, обиженно всхлипывая и ойкая от хлестких ударов настигавших ее дождевых струй.
Они забежали в укрытие, едва не растоптав рыдавшую стойку, и стояли долго, тесно прижавшись друг к другу, дрожа всем телом, шмыгая носами и постукивая зубами. Она удивленно разглядывала дождь, часто дыша и уткнувшись подбородком в его плечо. Затем она подняла голову и заглянула в его смеющиеся глаза:
— А знаешь, я солгала тебе тогда. Мне еще никто до тебя не говорил, будто в моем имени есть что-то космическое.