Произошло это в другой жизни, в самом начале семидесятых. Главных действующих лиц давно нет на этом свете. А другие, немногие, молчаливые свидетели и косвенные участники — весь город в свое время полнился слухами — помнят ли они? Пройдет еще несколько лет и все забудется окончательно, канет в Лету. Вот почему я решил написать этот рассказ. Напомнить. Я никого уже не обижу, никого не задену, не выдам ничью тайну. Между тем есть вещи, которые нельзя забывать. Ведь это о нас, какими мы были совсем недавно.

Татьяна Васильевна Кречетова слыла женщиной исключительно деловой. Доцент, секретарь парткома курса, член партбюро института, вечно выступала на разных собраниях, работала над докторской диссертацией, поговаривали, что у нее любовник в горкоме, хотя, понятно, это были только предположения, не больше.
На пятом курсе я у нее учился. Преподаватель как преподаватель, и лекции читала: лектор не выдающийся, но вполне сносный, не хуже других, большинства, не оригинальный — промелькнула и ничего по себе не оставила в памяти. Муж ее тоже был врач, невропатолог, как и она, работал в психиатрической больнице. В отличие от энергичной и пробивной супруги, активистки, человек он был исключительно интеллигентный, и говорили, несколько странный. Целыми днями сидел у себя в кабинете и, так как работы у него было немного, читал, писал, слушал радио в полное свое удовольствие. Врагов у него не было, и оттого, что он читает и что пишет, никого не интересовало. Дмитрий Васильевич, как говорили потом, отличался полной незаметностью: тишайший человек, вежливейший, с вечной тихой улыбкой на лице, он был весь в себе, кланялся направо и налево, проскользнет, бывало, по коридору и закроется в кабинете. Ни с кем не спорил никогда, да и разговаривал чрезвычайно редко. В другом измерении жил. Когда-то давно под натиском супруги начал работать над диссертацией, но вскоре потерял к науке интерес, хотя и опубликовал несколько статей в больничных и кафедральных сборниках.
Словом, супруги были полной противоположностью друг другу: она — огонь, вулканическая энергия, прожженный прагматик, напориста и, как бы это точнее объяснить, совершенно советский тип: всегда знала, чего от нее ждут, что требуется сказать, и говорила исключительно правильные, положенные, разрешенные вещи, в свое время была политинформатором и старостой курса, все считали ее карьеристкой, да она и не скрывала, напротив, из кожи вон лезла. Ей прочили заведование кафедрой в самом ближайшем будущем, благо заведующим был профессор преклонных лет, которого чуть ли не под руки поднимали на кафедру. Дмитрий Васильевич, супруг, — нерешителен и мягок, делал всю домашнюю работу, пока супруга писала бесконечные партийные протоколы, говорили, что он и в партию вступил исключительно под напором жены, и что это она пробила ему тихое место в больнице. И что в свое время он вовсе не собирался жениться, но энергичная Танечка Анисимова, староста курса, чуть ли не силой затащила его в ЗАГС. И что единственный их сын вовсе не на Дмитрия Васильевича похож, а на секретаря горкома, того самого, что возглавлял в прошлом институтский комсомол. Впрочем, все это позже говорили, после известных событий, а до поры про Дмитрия Васильевича вообще мало кто знал. Знали только, что у Кречетовой есть муж и что работает он в психбольнице. Персона Дмитрия Васильевича ни у кого интереса не вызывала.
И вдруг...
Должен сказать, что к тому времени я закончил институт и был оставлен в аспирантуре, когда услышал от сестры, а сестра моя, как и Дмитрий Васильевич Кречетов, работала в психбольнице, только в центре города в диспансере, что Кречетов написал, мол, интересную книгу, ну, не совсем книгу, но две толстые тетради, будто бы антисоветские, и что — эрудит, он всегда был большой эрудит, умница — и тетради эти ходят по рукам. На кречетовские тетради очередь, и немаленькая, все врачи, и сестра тоже заняла очередь.
— Вообще-то он странный, — говорила сестра, — написал, ну дал бы почитать умным людям, образованным, а он — сестрам, кто посмазливей. Те от него как черт от ладана, у них мужья, перепугались, думали, это он ухаживает так. У одной муж хотел прийти бить морду. Хорошо, что доктор Пересветова узнала. Говорит, выдающийся человек. Странноватенький, но умный. Не в бровь, а в глаз пишет.
Доктор Пересветова была известная в кругах психиатров активистка и при этом восторженная дама. Тем не менее, ее уважали и даже любили: она была замечательный врач, скрупулезнейший, к тому же потомственный психиатр. Дед ее еще до революции стажировался за границей и оттого был расстрелян в тридцать восьмом году как фрейдист. Прославилась Анна Дмитриевна тем, что подолгу беседовала с больными и, говорили, сама была не без странностей, к тому же старая дева, однако несколько раз по ее настоянию снимали психиатрические диагнозы и выпускали людей на свободу, так что ее одновременно обожали и боялись. Тут нужно уточнить, что нередко душевнобольной человек бывает совершенно адекватен за пределами болезненной темы, в других же случаях далеко не всегда удается объективно различить правдивые утверждения и бред, и что в психиатрии широко распространены так называемые пограничные состояния. Кроме того, доктор Пересветова во всем была очень активна: дни рождения, новогодние елки, праздники, юбилеи — все это был ее конек. К тому же поклонница искусств. Стихи писала, театралка, нередко ездила в Москву и в Питер, где у нее жили родственники, ради громких театральных постановок.
Вот к ней-то, к Анне Дмитриевне, а была она приятельницей Кречетова, зато Татьяна Васильевна терпеть ее не могла, и попали заветные тетрадки. Она прочла чуть ли не за одну ночь и провозгласила, естественно, конфиденциально: гениально.
— Я и сама так думаю, но где уж мне. А он ай да Дмитрий Васильевич! Кто бы ожидал, умный человек, образованный, недаром столько лет сидел, книжки читал, радио слушал, а радио, — шепотом сообщала Анна Дмитриевна, — не простое, все сплошь голоса, Би-Би-Си всякие. Ну вот, высидел, умничка. Я так за одну ночь проглотила. Только вы никому, — она прикладывала палец к губам. — Никому, никому, сами понимаете, нельзя! — Все понимали и с этой присказкой «нельзя!» передавали друг другу.
Бог весть, что вычитывали в этих тетрадях тайно взбунтовавшиеся доктора, почерк-то был ужасный, неразборчивый, но — читали. Кем-то вроде местного Синявского казался им Кречетов, вроде альманаха «Метрополь». Держись, Москва, смотри на наше захолустье, завидуй!
Кто-то восторгался, кто-то оставался равнодушным, кто-то, испугавшись, спешил побыстрее передать тетрадки, но летел слух, будоражил провинциальные умы. Удивительно, но в Большом доме, где призваны были бороться с крамолой, реакции не было никакой. Будто и не происходило ничего. То ли обленились, то ли действительно никто не донес. А может, глупостью показалось, на которую не стоит тратить силы? Посерьезней были дела. Хотя какие дела? Дом-то огромный. Нет, странно даже, чем они были заняты в не слишком промышленной провинции, где ящиков¹ почти не было. Разве что противочумный институт. Однако молчали.
В скором времени дошла очередь и до моей сестры. Не только сама читала, но и мне предложила — почитай, мол, интересные вещи, только быстро. Вот тогда и услышал я от сестры про Татьяну Васильевну Кречетову. Свеженькое. То есть и раньше слышал нередко, но раньше — не до того, раньше неинтересно было, а тут...
Как раз недавно состоялось закрытое партийное собрание. Только что такое закрытое партийное собрание в провинциальном городе, где все всех знают? Вышли с собрания, зашли в кафе и. По секрету. Так что через день-два знали уже все. Свой круг. Исключали из партии доцента Маренсиса. То есть бывшего доцента. Уволился и подал документы на выезд. Но вот ведь уволился, а в партии остался, из партии уволиться нельзя. Будто бы по-прежнему верен идеалам. И отвергает сионизм. Хотел тихо, но не вышло. Татьяна Васильевна в первых рядах: «Вы родину Пушкина и Льва Толстого, страну Гагарина решили променять на чечевичную похлебку наших врагов. И не стыдно вам? Не стыдно? Долго же вы скрывались под личиной».
— Дрянная женщина, — говорила сестра. — Про нее многие говорят. Выслуживается. С любовником в открытую крутит. И как только муж терпит? Вот он и пишет.
Любопытно было, что же написал Кречетов. Сказать правду, я относился скептически. В самом деле, что мог он написать? Что у нас нет свободы и демократии? Что мы живем плохо, намного хуже, чем на Западе? Что сталинская система не преодолена? Что в репрессиях виноват не только Сталин, но — система. Партия. Однопартийность. Что репрессии продолжаются, пусть и не в прежнем масштабе? Про психушки? Про Пражскую весну? Я все это знал. И многие знали. А вот как от этого избавиться, что делать, вот этого не знал никто. Ничего не могли сделать диссиденты. И все же...
...Да, и все же. Сестра мне выдала кречетовские тетради на один день.
— Если понравится, задержу еще на день, — пообещала она.
Читать от корки до корки я, конечно, не стал. Времени не хватало, и не умею я быстро читать. Но просмотрел. Хотя бы узнать, о чем. Подозреваю, что не все он писал от себя. Провинция. Окружение. Однако голоса слушал. Компилировал. Про Пражскую весну, про Млынаржа² и Отто Шика³ с подробностями писал, про Синявского с Даниэлем. Тут явно не мог он сам знать, своим умом до всего дойти. Либо слушал, либо читал. Но откуда? Прошляпила Татьяна Васильевна? Не уследила за мужем? А может, наоборот, она? На людях одно, а дома другое? Недаром же связи в горкоме. Из первых рук. Им- то полагается знать?
Хотя едва ли Дмитрий Васильевич мог узнать от жены. Кондовая баба. Не мог я представить, чтобы эта партийка вела двойную жизнь. Секс — другое. Не то чтобы преданная, или убежденная — в иное время я мог наблюдать, как эти партийные и преданные поворачивали хвосты и складывали партбилеты или, того чище, спешили на Запад, забыв про прежние якобы свои убеждения. Да какие там убеждения? Не было у них, и у нее тоже, никаких убеждений. Но вот что не интересовалась, что не о том думала, это да. Как мебельный гарнитур достать. Или, когда все повернулось и разрешили кооперативы, она же, Кречетова, первая открыла частный прием. Так что едва ли узнал что-то Дмитрий Васильевич от жены. Да и какие у них были отношения дома? О чем говорили? Тайна.
Однако не только компиляции, хотя и за компиляции судили. Было в писаниях Дмитрия Васильевича кое-что новенькое, с изюминкой, чего я не знал раньше. И не задумывался даже. Про Ленина и Сталина. Что-то вроде подробной медицинской карты. Что Ленин болел сифилисом, подхватил якобы от парижской проститутки. Пользовался сальварсаном, не вступал в половые отношения с Крупской — для того и выбрал ее — и умер как сифилитик, от сифилитических инсультов. В конце жизни в слабоумие впал. Однако не только: всю жизнь страдал от сверхценной идеи. Жажда мести и жажда власти, вот что им владело на протяжении многих лет. А Сталин — маньяк. Будто бы великий русский невролог Бехтерев поставил диагноз, за что и поплатился. Бехтерева отравили. Скорее всего, Берия по поручению Сталина. Передал вкуснейший грузинский виноград.
«Тридцать седьмой год отсюда, — писал Кречетов, — что больной человек, однако не только: садистские наклонности Сталина, его болезнь и репрессивный характер системы, изуверская мораль, отсутствие сдержек и противовесов, все совпало».
«Настоящий восточный деспот, — отмечал Дмитрий Васильевич. — Маньяк — это особый психотип, который формируется, когда все можно».
Впрочем, не только советские вожди интересовали Кречетова. И Гитлер тоже: истероидный психопат.
«И вот эти люди определяли судьбы человечества», — храбро написал Дмитрий Васильевич. Честно сказать, я испугался: за чтение такого можно было загреметь. Что думают все эти врачи? Неужели сошли с ума?
Однако я продолжал читать.
Медицина, судя по всему, интересовала Кречетова особо. Немало страниц посвятил он делу врачей и сделал нетривиальные выводы: Лидия Тимашук написала правду, она не была провокатором или доносчиком, просто несчастная, запуганная женщина, жертва обстоятельств. Жданова же в самом деле убили, вернее, способствовали его смерти. Очевидно, врачи действовали по наущению, а может, и по прямому приказу свыше и не смели ослушаться. Во всем этом деле просматривался почерк то ли самого, то ли Берии: в Кремле вовсю шла суетливая борьба за сталинское наследство. Сюжет этот Кречетов, однако, так и не разгадал: зачем было Сталину выдавать дочку за ждановского сынка и убивать самого, да еще тяжело больного? Выходило, что не он, но кто- то же заказал ленинградское дело⁴. Хотя Ленинград Сталин ненавидел — еще со времен Зиновьева. Разбираться, однако, в ленинградском деле Кречетов не стал, так и написал, что не историк, чтобы разгадать все тайны мадридского двора, зато перескочил к Плетневу и Левину⁵, а там и к убийству Фрунзе. И еще к Пильняку с его «Непогашенной луной». Однако и на этом Дмитрий Васильевич не остановился, даже статью отдельную написал с очень красноречивым названием «Маркс ошибался. Диктатура номенклатуры». Что, дескать, нет диктатуры пролетариата, да ее и не может быть, иллюзия, фата моргана, ошибка классиков, нонсенс, существует же власть бюрократии или партбюрократии в чистом виде. Это, мол, особый класс, вместо буржуазии, только советский. Похоже, что Милована Джиласа⁶ читал или, по крайней мере, про него слышал, хотя не факт, но это я потом, много лет спустя сообразил, тогда же не мог я знать про Джиласа. Однако не у одного Джиласа такие мысли, я уже тоже догадывался. Да не я один. Многие. Но молчали. А Кречетов написал. Он и вправду был странный. Неизвестный диссидент.
Словом, немало интересного извлек я тогда из отрывочного чтения. Из отрывочного, потому что времени было мало, и еще почерк: острые готические буквы выдавали нервную, торопливую руку. И больную совесть тоже: этот странный человек много раз каялся, что ни в пятьдесят шестом⁷, ни в шестьдесят восьмом в августе⁸ не вышел на Лобное место. Да хоть бы к местному крайкому. Хотел, собирался, но не пустила жена. Про жену, Татьяну Васильевну, он ничего не писал, это было единственное упоминание.
Я просмотрел, прочитал отрывками, надо признать, слог у него был хороший, образный, не хуже, чем у известных писателей из тех, кого мы знали тогда, а если вспомнить, знали мы Белова, Проскурина, Анатолия Иванова, Кожевникова; Федора Абрамова и Юрия Трифонова я узнал позже, через несколько лет, уже в Москве, словно глоток свежего воздуха для затхлых семидесятых. Страна, честно сказать, задыхалась от бездуховности, от лжи. Это в Москве появились диссиденты. В провинции их не знали.
Ну вот, я прочел через пень-колоду, потом жалел, каялся в высокомерии, но жаленьем делу не поможешь, и отдал сестре. Тетрадки продолжили свой путь. Путь этот оказался недолог, немного было врачей, которым можно было доверить. Да не все и хотели читать. Та же Анна Дмитриевна Пересветова, ей потом тоже досталось, вышвырнули на пенсию, хотя врач была с большой буквы, вернула тетради хозяину, Кречетову то есть. И вот тут — он, кажется, в самом деле сошел с ума, а может, славы захотел — ох уж эта слава, сколько нормальных, честных людей сложили из-за нее головы — Дмитрий Васильевич занес свои тетради профессору, заведующему кафедрой психиатрии. Неизвестно, прочитал ли тот, но перепугался и тотчас настрочил заявление. И отнес тетради в крайком. Поговаривали потом, что это могла быть такая интрига, будто Дождев терпеть не мог Кречетову, но едва ли. Как пить дать испугался, не захотел соучаствовать, он был отнюдь не храброго десятка, помнил еще тридцать седьмой год. Человек был осторожный и правильный — по-советски правильный — дело врачей пересидел в психбольнице, до психиатров не дошло, но испуг остался. Вот Адольф Маркович и отнес эти тетрадки. Из Крайкома их переправили в Большой дом, так называли местный КГБ. Похоже, там тоже перепугались, ничего подобного в тихой провинции не видели с самой войны. Ничего, ничего. Ни шпионов, ни диверсантов с самой высылки карачаевцев. Разве что, я еще учился в школе, судили немецких пособников.
Машина была уже не та, не сталинская, возможно, хотели даже замолчать, не портить отчетность, согласовывали с Москвой, но постепенно ситуация вышла из-под контроля. Состоялось партсобрание, и те самые врачи, что еще недавно с ажиотажем передавали тетрадки, все дружно стали осуждать.
Страх, вот он — двигатель, страх. Кто читал, выступали первыми. Совсем как с Пастернаком: «Я этот пасквиль не читал, но осуждаю», — хотя читали! И нравилось! Чем больше рыльце в пушку, тем громче теперь осуждали, били себя в грудь. Чуть не до проклятий дошло. Пересветовой Анне Дмитриевне досталось, а уж о Дмитрии Васильевиче и говорить нечего. Припомнили, что мало работал, не общался, говорили, что не наш, что Родину предал, кто-то заговорил даже, что из кулаков, хотя о происхождении его не знали ничего, что враг по рождению и ущемленная личность⁹, — Кречетова единогласно исключили из партии, и сам ведь тоже он голосовал вместе со всеми, а еще через несколько дней уволили и завели уголовное дело. Как раз в эти дни Татьяна Васильевна Кречетова должна была защищать докторскую. Ей настоятельно рекомендовали отменить защиту. Она послушалась.
В один день вектор повернулся на сто восемьдесят градусов. Если раньше читали и в основном одобряли, вплоть до восторгов, то теперь — так же единодушно осуждали и возмущались. Злобствовали. Вся психиатрическая общественность ходила ходуном.
Сестре моей повезло. Она не была партийной, не ходила на собрания, сидела тихо, и о ней забыли.

В те дни пришлось мне слышать любопытнейший разговор. Люди в основном были посторонние, к Кречетову отношения не имели, никто их за язык не тянул и, однако...
На кафедре патофизиологии в ассистентской кроме меня собрались трое. Старшая лаборантка Пепрония Саркисовна, она же просто Пепа, донельзя разговорчивая, однако себе на уме, Дзачковский, бывший аспирант с кафедры физиологии по немалому блату, потому что отец его заведовал военной кафедрой в институте, пересевший в кресло ассистента по психиатрии — был он совсем неглуп, но какой из него без всякого опыта психиатр? — и ассистент Лиля Ефимовна Сокольская. Про Дзачковского я не знал, мы не были с ним близко знакомы, но Пепа и Лиля обе были вполне прогрессивных взглядов и наверняка втайне сочувствовали бедняге Кречетову. Не знаю, насколько они разделяли его взгляды, насколько верили в ленинский сифилис и интересовались партийной бюрократией, но власть недолюбливали точно. Мало того, пронырливая Пепа не так давно читала заветные тетрадки и тайно делилась со мной: «Здорово написал. Какой сюрприз будет Татьяне Васильевне. Вот партийная мымра. Меня в свое время чуть не завалила. Не знаю, был ли сифилис, но — здорово!» И она же, Пепа, предупреждала меня насчет доцента Шатихина, чтобы держал при нем ухо востро и ни-ни, доносчик, — у нее, у Пепы, был знакомый лейтенант в органах, вроде бы бойфренд, как сейчас говорят. Вот он-то, этот лейтенант, и предупредил ее насчет Шатихина. «Сучья работа у него, — делилась Пепа, — его тошнит там, но платят хорошо, и — куда с его дипломом? А тут надбавки, квартира, звездочки. Вот он и сидит».
...Вроде бы никто не тянул за язык. Дзачковский зашел в гости, сопровождал на лекцию профессора Дождева. Пили чай, разговаривали. И вот тут первой выступила Пепа.
— Что у вас там? Говорят, он не один? Собирались, обсуждали. Целая группа. Это же надо такое написать. И как земля после этого носит? С ума, что ли, сошел? В нашей стране такое мог написать только сумасшедший.
— Ищут, с кем он еще, — охотно подтвердил Дзачковский. — Больные люди. Это, я не исключаю, индукция. Среди больных встречаются всякие: и с антисоветским бредом. И с сверхценными идеями. Сейчас разбираются. А может, яблоко от яблоньки, как говорится. Маскировался, а родители, дедушки-бабушки были кулаки. Вот и вышла ущемленная личность.
— Да он вообще какой-то странный. Ни то ни се. Я его видела как-то, — вступила Лиля Ефимовна. — Все в сторону смотрит. Как говорится, в тихом омуте черти водятся. Жену его, Татьяну Васильевну, жалко. Парторг столько лет.
— Какой там парторг, — возмутилась Пепа. — Под носом не увидела. Как теперь будут жить? Ведь враг он. Я даже представить себе не могу. Настоящий пасквиль написал. Хотя не читала, — поспешно добавила Пепа.
«Ну точно как с Пастернаком, — подумал я. — Не читала, но осуждаю».
— Неприятная история, — снова заговорил Дзачковский. — Там несколько человек с ним шушукались. Теперь с ними беседуют. Из таких и выходили полицаи. Хотя по мне, так не совсем нормальный, может, даже больной человек. Как минимум ущемленная личность. А может, хуже. Вялотекущая шизофрения. В свое время многие сидели. И вот дети, внуки. Даром не прошло. Начало шизофрении.
— Чего уж ему не хватало? — вздохнула Лиля Ефимовна. — Как сыр в масле катался.
— Я бы таких расстреливала, — энергично сказала Пепа. — Казалось бы, все ему, а он... ну чем он мог быть недоволен?
Я сидел молча, спиной к ним. Мне было любопытно, но еще больше стыдно слушать, как вроде бы неплохие люди, не доносчики, — разве что Дзачковский, про него я ничего не знал, — притворяются друг перед другом. Зачем? Ради чего? Особая форма эксгибиционизма? Мне хотелось возразить им, сказать, что в целом он верно написал и что вовсе не Кречетов болен, но я промолчал. Не решился. Я знал, что нельзя.

Знали ли мы, я в то время о советской карательной психиатрии? О больницах-тюрьмах, куда запирали инакомыслящих — на годы, на жизнь? Да только ли инакомыслящих? Про сульфозин¹, вызывавший страшное, болезненное возбуждение и температуру, про инсулинокоматозную терапию², про карцеры и побои, про пытки водой, про закручивание в мокрые простыни³, про садистов в белых халатах и санитаров-уголовников, про исключение Всесоюзного научного общества невропатологов и психиатров?⁴ Мне трудно вспомнить, когда я обо всем этом услышал впервые, наверное, позже, но кое-что доходило. Про академика Андрея Снежневского⁵ и Институт имени Сербского⁶, про абсурдно-расширительное толкование шизофрении, когда диагноз этот использовали в борьбе с инакомыслием, про генерала Петра Григоренко и Жореса Медведева, про Наталью Горбаневскую. Нет, что-то я все же знал. Слушал по голосам, знал от сестры.
Саша Дзачковский не зря заговорил про шизофрению. Едва ли он мог сам выдумать столь серьезный диагноз. Психиатром он был без году неделю, так что скорее повторял слухи. А слухи рождались не просто так: новая мода — считать инакомыслие формой шизофрении рождалась в Москве, в Институте психиатрии, обосновывалась научно и, как всякая столичная мода, распространялась по всему Союзу.
Но вот парадокс, на сей раз не обошлось без Татьяны Васильевны Кречетовой, супруги. Деловая женщина, решительная, умная, со связями, она могла бросить своего непрактичного, странного супруга. Многие и ждали этого от нее. Но — нет, не бросила, стала бороться. Но очень уж по- иезуитски стала бороться. Помню, как поначалу осуждала ее сестра. Не одна сестра, многие. Думали, что хочет запереть Дмитрия Васильевича в психбольницу. Потому что, что ни говори, а не верили в эту самую вялотекущую шизофрению. Смеялись, анекдоты рассказывали. Только анекдотом систему не перешибешь.
Между тем Татьяна Васильевна сориентировалась. Уж кто-кто, а она-то понимала что к чему. Вот она и добилась, чтобы Дмитрия Васильевича отправили в Институт имени Сербского, и сама поехала вместе с ним. Только он — этапом, а она на самолете и, рассказывали, установила в институте все нужные связи. В самом деле, свой человек, медик, без пяти минут доктор наук, невролог, к тому же обзавелась множеством рекомендательных писем. Говорили, из горкома звонили директору института. Да и просила-то она не как все. Все сопротивлялись, доказывали, что здоровы, протестовали, обвиняли в пособничестве врачей, кто позначительней или пораскрученней — встречались при первой возможности с иностранными корреспондентами, о них писали за границей и вещали голоса, а тут, наоборот, раскаивались и просили поставить диагноз. Дмитрий Васильевич, судя по поведению, уже выздоравливал, не упорствовал, признавал: и что у Ленина инсульт от атеросклероза, редчайшая форма, и что Сталин не маньяк — перегибы, да, имели место быть, культ личности, так об этом все было сказано на ХХ съезде; да, лес рубят — щепки летят, но никакого такого диагноза. И диктатура бюрократии — бред. Из Маркса и Ленина слова не выкинешь: диктатура пролетариата. Как утверждали классики, так и есть. Под диктовку Татьяны Васильевны все написал Дмитрий Васильевич.
Да, только перо заскрипит, только пачка купюр из рук в руки — только не бред ли насчет купюр? Не очернительство ли? — И готов диагноз. Вялотекущая шизофрения. Наша, советская. В стадии наступающей ремиссии. Всего- то и симптомов, что слишком умный, что выше других себя мнит, комплекс Наполеона в некотором роде, а ведь обыкновенный человеческий винтик в стране Советов. Бред высокомерия, вот что. Заносит наших непрактичных интеллигентов.
Полгода примерно пролежал Дмитрий Васильевич в больнице. Да и то никакого сульфозина, никаких простыней и побоев, в санаторном отделении пролежал, для блатных. И вот вышел. Ремиссия. Полная. Посвежел, пополнел, физический труд пошел на пользу. Не голодал. Посылки с колбасой возила Татьяна Васильевна. Персонал был доволен настолько, что не хотели отпускать. Да и была ли шизофрения? Или шизофрения как ОРВИ?
Вернулся Кречетов незаметно, вступил на прежнюю должность. Больше не пишет. Тут бы и конец нашей истории, но... Не для того столько сил положила умнейшая Татьяна Васильевна.
Через месяц примерно спросил я у сестры:
— Ну как там ваш Кречетов, не пишет больше? Очень неплохой писатель, между прочим. Жалко, что так.
— Ты разве не слышал? — удивилась сестра. — На днях состоялось партийное собрание.
— Ну? — заинтересовался я.
— Восстановили Кречетова в партии, — с хитрой улыбкой сообщила сестра. — Он ведь не просто так, в болезненном состоянии писал. Есть, оказывается, такой бред, антисоветский. Теперь его излечили. Ремиссия. Он же не может отвечать за то, что писал в бреду.
— А американцы? — изумился я. — Они тоже в бреду? Вся зарубежная философия, история — бред?
— Выходит, что да, — засмеялась сестра.
— Знаешь, кто больше всех пострадал? — спросила она через минуту.
— Кто?
— Дождев. Врачи вставали и спрашивали: «Как же так, Адольф Маркович, вы не заметили, что Дмитрий Васильевич болен? Что у него эта самая, вялотекущая? Может быть, вы не согласны с диагнозом? Не верите в вялотекущую шизофрению, в новейшие достижения советской психиатрической науки?»
— А он?
— Он стал объяснять, что в начальной стадии распознать вялотекущую шизофрению очень трудно. Иногда даже невозможно. Что в таких случаях от доктора требуется особая интуиция.
— Но ему, конечно, не поверили? Люди же понимают, что к чему. Все же врачи, а не ветеринары. И как в итоге проголосовали?
— Единодушно, — засмеялась сестра.
«А ведь здорово, — подумал я. — Прямо анекдот. Неужели об этом когда- нибудь можно будет написать?» И вот через сорок пять лет...

Дмитрий Васильевич Кречетов больше никогда и ничего не писал и, сколько я знаю, совсем не интересовался политикой, разве что совершенно тайно, так что даже в девяносто первом году сдал свой партбилет одним из последних.
Татьяна Васильевна вскоре успешно защитила докторскую диссертацию. Говорили, что диссертация была слабая, едва ли тянула больше чем на кандидатскую, но диссернета еще не существовало. Зато короткое время спустя, как и ожидалось, она стала заведующей кафедрой. И только Дождеву не повезло. Буквально пару лет спустя его отправили на пенсию. Но вовсе не из-за того, что просмотрел вялотекущую шизофрению, — история эта на удивление быстро забылась, — а потому, что его собственный племянник уехал в Америку.