Наталия КРАВЧЕНКО
Наталия КРАВЧЕНКО родилась и живет в Саратове. Филолог, член Союза журналистов. Работала корреспондентом ГТРК, социологом, редактором частного издательства. Читает публичные лекции о поэзии разных стран и эпох. Автор 18 книг стихов, литературных эссе и критических статей.
Публиковалась в журналах и литературных альманахах "Саратов литературный", "Эдита", "Русское литературное эхо", "Сура", "Параллели", "RELGA", "Новый свет", "Фабрика литературы", "Порт-фолио", "Артикль", "Эрфольг", "45-я параллель", "Семь искусств", "Лексикон", "Золотое руно", "Муза", "Гостиная", "Подлинник", "День и ночь", "Зарубежные Задворки", "Бумжур", "Южное сияние", "Нева".
Лауреат 13-го Международного конкурса поэзии "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2 место). Финалист 5-го Международного конкурса поэзии им. Владимира Добина (Ашдод-Израиль). Лауреат международных поэтических конкурсов "Серебряный стрелец", "Цветаевская осень", "45 калибр", "Эмигрантская лира-2013/2014", конкурса имени Игоря Царева "Пятая стихия", конкурса имени Дюка де Ришелье (Серебряный Дюк), международного конкурса "Серебряный голубь России 2016" (Санкт-Петербург, 4 премия). Финалист и дипломант межобластного конкурса поэзии "Чем жива душа..." (Ярославль, 2016), международного литературного конкурса "Родной дом" (Минск, 2016). Лауреат литературной премии "Свой вариант" (Луганск, 2016).
Публиковалась в журналах и литературных альманахах "Саратов литературный", "Эдита", "Русское литературное эхо", "Сура", "Параллели", "RELGA", "Новый свет", "Фабрика литературы", "Порт-фолио", "Артикль", "Эрфольг", "45-я параллель", "Семь искусств", "Лексикон", "Золотое руно", "Муза", "Гостиная", "Подлинник", "День и ночь", "Зарубежные Задворки", "Бумжур", "Южное сияние", "Нева".
Лауреат 13-го Международного конкурса поэзии "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2 место). Финалист 5-го Международного конкурса поэзии им. Владимира Добина (Ашдод-Израиль). Лауреат международных поэтических конкурсов "Серебряный стрелец", "Цветаевская осень", "45 калибр", "Эмигрантская лира-2013/2014", конкурса имени Игоря Царева "Пятая стихия", конкурса имени Дюка де Ришелье (Серебряный Дюк), международного конкурса "Серебряный голубь России 2016" (Санкт-Петербург, 4 премия). Финалист и дипломант межобластного конкурса поэзии "Чем жива душа..." (Ярославль, 2016), международного литературного конкурса "Родной дом" (Минск, 2016). Лауреат литературной премии "Свой вариант" (Луганск, 2016).
ПРОЩАНИЕ
* * *
Наступит осень — праздник разноцветья,
образчик смерти, красной на миру.
О, это третье испытанье — медью
древесных труб, поющих на ветру!
Смотреть, как красят серую безликость
цветные кисти уличных гирлянд,
и проступает в листьях, словно в лицах,
зарытый в землю дерева талант.
Огонь, вода и медь в одном флаконе —
коктейль осенних поднебесных струй.
Прощание в вагоне — взмах ладони,
летящих листьев влажный поцелуй.
образчик смерти, красной на миру.
О, это третье испытанье — медью
древесных труб, поющих на ветру!
Смотреть, как красят серую безликость
цветные кисти уличных гирлянд,
и проступает в листьях, словно в лицах,
зарытый в землю дерева талант.
Огонь, вода и медь в одном флаконе —
коктейль осенних поднебесных струй.
Прощание в вагоне — взмах ладони,
летящих листьев влажный поцелуй.
* * *
На мой немотный нищенский вопрос —
твой неответ, мечту перечеркнувший.
И строки — словно руки, что вразброс
летели, — обескрылились ненужно.
Рисунок этой боли мне знаком.
Как звездный бисер — пот на теле ночи.
Застрял в гортани неба лунный ком,
глотай, давись рыданьем, что есть мочи.
Всевидящий, ты глух и слеп, как крот!
Душа перечит разуму устало.
Надежда врет, кривя улыбкой рот.
И мир-игрок, не веря, что банкрот,
прощается со мною у вокзала.
твой неответ, мечту перечеркнувший.
И строки — словно руки, что вразброс
летели, — обескрылились ненужно.
Рисунок этой боли мне знаком.
Как звездный бисер — пот на теле ночи.
Застрял в гортани неба лунный ком,
глотай, давись рыданьем, что есть мочи.
Всевидящий, ты глух и слеп, как крот!
Душа перечит разуму устало.
Надежда врет, кривя улыбкой рот.
И мир-игрок, не веря, что банкрот,
прощается со мною у вокзала.
* * *
Между нами ничто, никогда и нигде.
Было Нечто, мечта или чудо,
трепыхавшийся птенчик в сердечном гнезде,
теплоту вдруг почуявший чью-то.
Где мы были на краткий приснившийся миг,
и кому это было так нужно?
Было-не было прячет в сугробах свой лик,
как в развалинах замков воздушных.
Что же делать с разверстою черной дырой,
с окровавленной бывшей душою?
Где-то в черных перчатках шагает герой,
наступивший на горло чужое.
Было Нечто меж нами, а стало ничто,
где сияло и теплилось чувство.
Остановка пуста, опустело гнездо.
Свято место по-прежнему пусто.
Было Нечто, мечта или чудо,
трепыхавшийся птенчик в сердечном гнезде,
теплоту вдруг почуявший чью-то.
Где мы были на краткий приснившийся миг,
и кому это было так нужно?
Было-не было прячет в сугробах свой лик,
как в развалинах замков воздушных.
Что же делать с разверстою черной дырой,
с окровавленной бывшей душою?
Где-то в черных перчатках шагает герой,
наступивший на горло чужое.
Было Нечто меж нами, а стало ничто,
где сияло и теплилось чувство.
Остановка пуста, опустело гнездо.
Свято место по-прежнему пусто.
* * *
Уж почти ничего не осталось
от того, что в тебе любила.
Ну, какая-то, может, малость,
и ее я, считай, убила.
Я старательно забывала,
повторяя с утра как гамму,
и сама себе ставила баллы
за исполненную программу.
Вот почти что готовый трупик,
мне осталось крупинку, с просо:
покосившийся слева зубик,
пальцы, красные от мороза.
от того, что в тебе любила.
Ну, какая-то, может, малость,
и ее я, считай, убила.
Я старательно забывала,
повторяя с утра как гамму,
и сама себе ставила баллы
за исполненную программу.
Вот почти что готовый трупик,
мне осталось крупинку, с просо:
покосившийся слева зубик,
пальцы, красные от мороза.
* * *
По узкой тропинке знакомым леском,
рискуя в сугробы свалиться,
мы шли друг за другом, в затылок, гуськом,
не сблизив на миг даже лица.
Так вел Эвридику Орфей, как во сне,
не видя дороги в Аиде.
Но ты обернулся — и вот меня нет,
разорваны прежние нити.
Ну как тебе там, в прошлогоднем снегу,
отшельник домашний, затворник,
где стынет снегурка в хрустальном гробу
и принц заколдованный — дворник?
Уже не оттаять и не отдышать
навеки замерзшие стекла,
летать разучившаяся душа
словами подземными стерта.
Когда-то шумевший осенним дождем,
листвы расточающий дар свой,
наш лес Берендеев теперь превращен
в Аидово мертвое царство.
рискуя в сугробы свалиться,
мы шли друг за другом, в затылок, гуськом,
не сблизив на миг даже лица.
Так вел Эвридику Орфей, как во сне,
не видя дороги в Аиде.
Но ты обернулся — и вот меня нет,
разорваны прежние нити.
Ну как тебе там, в прошлогоднем снегу,
отшельник домашний, затворник,
где стынет снегурка в хрустальном гробу
и принц заколдованный — дворник?
Уже не оттаять и не отдышать
навеки замерзшие стекла,
летать разучившаяся душа
словами подземными стерта.
Когда-то шумевший осенним дождем,
листвы расточающий дар свой,
наш лес Берендеев теперь превращен
в Аидово мертвое царство.
* * *
Мне нелегко между людьми
с душой, как небо, обнаженной.
Ищу защиты от любви,
от груза нежности тяжелой.
Все в ожидании конца.
О мир, безлюдный и безлюбый!
Заря не подожжет сердца
и не затеплит чьи-то губы.
Немая музыка любви,
лесная летопись печали...
И тонкий голосок травы,
и звезды мне о ней молчали.
Ноябрь с заплаканным лицом
погасит тлеющее пламя.
Снежинок невесомый сонм
летит несбывшимися снами.
Чернеет на излете синь.
Реки заломлены излуки.
И месяц на ущербе сил,
как желтый парусник разлуки.
Скрипят и стонут дерева.
Ночные сумерки ложатся.
О жажда горькая родства —
душой к чужой душе прижаться!
Опять растопят лед в крови
рассвета алые улыбки.
Опять всплывут со дна любви
надежды золотые рыбки.
О небо сердца! В блеске гроз
ты ослепляешь семицветно,
чтоб мир, невидимый от слез,
дарить любовью безответной.
с душой, как небо, обнаженной.
Ищу защиты от любви,
от груза нежности тяжелой.
Все в ожидании конца.
О мир, безлюдный и безлюбый!
Заря не подожжет сердца
и не затеплит чьи-то губы.
Немая музыка любви,
лесная летопись печали...
И тонкий голосок травы,
и звезды мне о ней молчали.
Ноябрь с заплаканным лицом
погасит тлеющее пламя.
Снежинок невесомый сонм
летит несбывшимися снами.
Чернеет на излете синь.
Реки заломлены излуки.
И месяц на ущербе сил,
как желтый парусник разлуки.
Скрипят и стонут дерева.
Ночные сумерки ложатся.
О жажда горькая родства —
душой к чужой душе прижаться!
Опять растопят лед в крови
рассвета алые улыбки.
Опять всплывут со дна любви
надежды золотые рыбки.
О небо сердца! В блеске гроз
ты ослепляешь семицветно,
чтоб мир, невидимый от слез,
дарить любовью безответной.
* * *
Невнятный дождик моросил,
каштан дрожал, в окошко пялясь,
а листья из последних сил
за ветви отчие цеплялись.
Ноябрь, не помнящий родство,
живое отделял пилою.
Холодный день и голый ствол —
как плата за тепло былое.
О встреча осени с зимой —
дуэль, дуэт, и ветер пел им...
А как красиво, боже мой —
желто-зеленое на белом!
каштан дрожал, в окошко пялясь,
а листья из последних сил
за ветви отчие цеплялись.
Ноябрь, не помнящий родство,
живое отделял пилою.
Холодный день и голый ствол —
как плата за тепло былое.
О встреча осени с зимой —
дуэль, дуэт, и ветер пел им...
А как красиво, боже мой —
желто-зеленое на белом!
* * *
С неба спускается вечер.
Скоро его не будет.
В сердце впускаю ветер —
пусть он его остудит.
Черная ночь закроет
наглухо душный ворот.
От взглядов чужих укроет
мир, где был ты мне дорог.
Скоро его не будет.
В сердце впускаю ветер —
пусть он его остудит.
Черная ночь закроет
наглухо душный ворот.
От взглядов чужих укроет
мир, где был ты мне дорог.
* * *
наш город которого в сущности больше нет
который остался на контурной карте лет
кукушка в часах разевает голодный клюв
мне нечем кормить тебя птица уйди молю
все пожрала кукушка лет больше нет
любимые души взирают с иных планет
рассвет в окне заливается краской стыда
за то что не вытянет в небо наш день уже никогда
который остался на контурной карте лет
кукушка в часах разевает голодный клюв
мне нечем кормить тебя птица уйди молю
все пожрала кукушка лет больше нет
любимые души взирают с иных планет
рассвет в окне заливается краской стыда
за то что не вытянет в небо наш день уже никогда
* * *
Жизнь стоит над душой — отвяжись!
Полегчало, Вертер?
Дважды два четыре — не жизнь,
а начало смерти.
Быть да сплыть. Была-не была.
Не дойдя до ринга,
я смахну ее со стола,
как стиха соринку.
Полегчало, Вертер?
Дважды два четыре — не жизнь,
а начало смерти.
Быть да сплыть. Была-не была.
Не дойдя до ринга,
я смахну ее со стола,
как стиха соринку.
* * *
Рано пташечка запела
незадолго до конца.
Белый свет, какой ты белый —
как лицо у мертвеца.
Жил и помер. Был и нету.
Мне сходить через одну.
Я кондуктору монету
как Харону протяну.
Поминай меня как звали
в веренице долгих дней.
Кто такая? Мы не знали
и не слышали о ней.
Как в больнице полотенце,
путь стерилен впереди.
Сердце выкинет коленце,
заколотится в груди.
Вдруг однажды постучится
кто-то в сердце словно в дверь...
Как от этого лечиться?
Как сказать себе: не верь?
Мама в детстве раму мыла.
Дважды два и аш два о.
Было — сплыло. И уплыло.
Больше нету ничего.
незадолго до конца.
Белый свет, какой ты белый —
как лицо у мертвеца.
Жил и помер. Был и нету.
Мне сходить через одну.
Я кондуктору монету
как Харону протяну.
Поминай меня как звали
в веренице долгих дней.
Кто такая? Мы не знали
и не слышали о ней.
Как в больнице полотенце,
путь стерилен впереди.
Сердце выкинет коленце,
заколотится в груди.
Вдруг однажды постучится
кто-то в сердце словно в дверь...
Как от этого лечиться?
Как сказать себе: не верь?
Мама в детстве раму мыла.
Дважды два и аш два о.
Было — сплыло. И уплыло.
Больше нету ничего.
* * *
Пора уж помудреть и примириться
с тем, что судьба обносит на пиру.
Ловлю в ладони листья, словно лица,
с которыми в обнимку я умру.
Уж не до жиру — рыцаря и принца,
пускай им спится на страницах книг,
но — до вечерней розовой зарницы,
с которой слиться в свой последний миг…
с тем, что судьба обносит на пиру.
Ловлю в ладони листья, словно лица,
с которыми в обнимку я умру.
Уж не до жиру — рыцаря и принца,
пускай им спится на страницах книг,
но — до вечерней розовой зарницы,
с которой слиться в свой последний миг…
* * *
Ночь приставит ко мне стетоскоп,
к моим снам, обернувшимся явью,
и заметит, что стало узко
мне земной скорлупы одеянье.
Ночь и осень, а пуще зима —
это все репетиция смерти.
Разучи этот танец сама
под канцоны Вивальди и Верди.
Развевается белый хитон,
легкокрылые руки трепещут.
Рукоплещут партер и балкон,
совершается промысел вещий.
Просто танец, чарующий бред...
В боль и хрипы не верьте, не верьте.
Наша жизнь — это лишь пируэт,
умирающий лебедь бессмертья.
к моим снам, обернувшимся явью,
и заметит, что стало узко
мне земной скорлупы одеянье.
Ночь и осень, а пуще зима —
это все репетиция смерти.
Разучи этот танец сама
под канцоны Вивальди и Верди.
Развевается белый хитон,
легкокрылые руки трепещут.
Рукоплещут партер и балкон,
совершается промысел вещий.
Просто танец, чарующий бред...
В боль и хрипы не верьте, не верьте.
Наша жизнь — это лишь пируэт,
умирающий лебедь бессмертья.
* * *
Ночь настанет, и лягут в постель все, кто жизнью измучены.
Кто в свою, кто в чужую, а кто-то уже и ни в чью.
И никто не предскажет, кто в этом единственном случае
победит, проиграет, а может, сыграет вничью.
И ответить не смогут ни Бог, ни гадалка, ни медиум,
для чего нам сияла с небес недоступных звезда.
Сериал моей жизни закончен. Финита комедия.
Пусть богатые плачут, а я улыбнусь навсегда.
Кто в свою, кто в чужую, а кто-то уже и ни в чью.
И никто не предскажет, кто в этом единственном случае
победит, проиграет, а может, сыграет вничью.
И ответить не смогут ни Бог, ни гадалка, ни медиум,
для чего нам сияла с небес недоступных звезда.
Сериал моей жизни закончен. Финита комедия.
Пусть богатые плачут, а я улыбнусь навсегда.
* * *
Учусь у воздушного шарика чувству полета,
свободе расстаться легко, отпуская ладонь.
А в небе просветы, как лестничные пролеты –
нам всем оказаться там, как о земном ни долдонь.
Нам всем раствориться в потоках космической пыли,
как в музыке мы растворяем обиду и злость.
А счастье прошло по касательной, пулей навылет,
но кость не задета, и, стало быть, все обошлось.
Ах, жизнь так полна, что от смерти ее не убудет.
И нежности тяжесть не раз нас заставит тонуть.
Но все еще будет — сдается мне — все еще будет!
Порою достаточно за угол лишь завернуть.
свободе расстаться легко, отпуская ладонь.
А в небе просветы, как лестничные пролеты –
нам всем оказаться там, как о земном ни долдонь.
Нам всем раствориться в потоках космической пыли,
как в музыке мы растворяем обиду и злость.
А счастье прошло по касательной, пулей навылет,
но кость не задета, и, стало быть, все обошлось.
Ах, жизнь так полна, что от смерти ее не убудет.
И нежности тяжесть не раз нас заставит тонуть.
Но все еще будет — сдается мне — все еще будет!
Порою достаточно за угол лишь завернуть.
* * *
А эта боль дается напоследок,
чтоб было легче нам оставить мир
и в нем судьбы своей застывший слепок,
огнем искристым вспыхнувшей на миг.
Чтоб смерть была не горем отлученья,
не клоком, выдираемым из жил,
а облаком нездешнего свеченья
и облегченья, что уже не жив.
чтоб было легче нам оставить мир
и в нем судьбы своей застывший слепок,
огнем искристым вспыхнувшей на миг.
Чтоб смерть была не горем отлученья,
не клоком, выдираемым из жил,
а облаком нездешнего свеченья
и облегченья, что уже не жив.
* * *
Тень Офелии храня,
по волнам плывет веночек,
за собою вдаль маня...
На часах — двенадцать дня.
На душе — двенадцать ночи.
Лунный скальпель взрежет ночь,
Млечный путь звездами брызнет.
Но уже нельзя помочь —
как ни мучь и ни морочь —
этой обреченной жизни.
Неподвижен лунный зрак.
Небо вызвездилось колко.
За окном густеет мрак.
До свиданья, друг и враг.
Расстаемся ненадолго.
по волнам плывет веночек,
за собою вдаль маня...
На часах — двенадцать дня.
На душе — двенадцать ночи.
Лунный скальпель взрежет ночь,
Млечный путь звездами брызнет.
Но уже нельзя помочь —
как ни мучь и ни морочь —
этой обреченной жизни.
Неподвижен лунный зрак.
Небо вызвездилось колко.
За окном густеет мрак.
До свиданья, друг и враг.
Расстаемся ненадолго.
* * *
И нависло звездною улыбкой,
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое мое.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытие ушло в небытие.
Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут ее в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое мое.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытие ушло в небытие.
Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут ее в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.
* * *
Когда душа и жизнь в разоре —
позволь мне, Высший Судия,
остаться где-нибудь в зазоре
небытия и бытия.
Чтоб не с самой собою в ссоре
уйти, рассеиваясь в дым,
позволь остаться мне в зазоре
между небесным и земным.
Чтоб не во мгле и не в позоре,
не в пекле боли, не в петле, —
травинкой в стихотворном соре,
в Тобою вышитом узоре
на замерзающем стекле.
позволь мне, Высший Судия,
остаться где-нибудь в зазоре
небытия и бытия.
Чтоб не с самой собою в ссоре
уйти, рассеиваясь в дым,
позволь остаться мне в зазоре
между небесным и земным.
Чтоб не во мгле и не в позоре,
не в пекле боли, не в петле, —
травинкой в стихотворном соре,
в Тобою вышитом узоре
на замерзающем стекле.
* * *
Не жизнь — не смерть, ни недруга — ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?
Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.
По кругу, по заезженной орбите
плетется жизнь у радости в хвосте.
Я на нее, однако, не в обиде,
ведь дышит дух повсюду и везде.
Я еду вдаль по волчьему билету
и складываю счастьице из цифр.
Но и такого на поверку нету —
пароль, наверно, нужен или шифр.
Гляжу в окно на уличные клипы.
Ответ в уме готовлю на семь бед.
"Билетов нет", — шумят в аллее липы,
и вся земля закрыта на обед.
Мне небо льет серебряные пули,
я бисер слов бессмысленно мечу.
Мы, кажется, друг друга обманули —
мой спор с судьбой закончился вничью.
Придумать жизнь и разыграть по нотам.
Пичугам — петь, деревьям — шелестеть,
такая уж у них с весной работа,
и дождик рассыпает щедро медь.
Всем по трудам, по вере — без обмана.
Холодный день согреется в груди.
А жизнь темнит или глядит туманно,
и вновь неясно, что там впереди.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?
Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.
По кругу, по заезженной орбите
плетется жизнь у радости в хвосте.
Я на нее, однако, не в обиде,
ведь дышит дух повсюду и везде.
Я еду вдаль по волчьему билету
и складываю счастьице из цифр.
Но и такого на поверку нету —
пароль, наверно, нужен или шифр.
Гляжу в окно на уличные клипы.
Ответ в уме готовлю на семь бед.
"Билетов нет", — шумят в аллее липы,
и вся земля закрыта на обед.
Мне небо льет серебряные пули,
я бисер слов бессмысленно мечу.
Мы, кажется, друг друга обманули —
мой спор с судьбой закончился вничью.
Придумать жизнь и разыграть по нотам.
Пичугам — петь, деревьям — шелестеть,
такая уж у них с весной работа,
и дождик рассыпает щедро медь.
Всем по трудам, по вере — без обмана.
Холодный день согреется в груди.
А жизнь темнит или глядит туманно,
и вновь неясно, что там впереди.
* * *
Трогательность весенняя и осенняя строгость, —
все это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть —
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже все отлюблено — сладостны даже крохи.
Я соскребу любенышей с каждой своей строки.
Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя, —
буду любить последнее — как это у Новеллы —
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.
все это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть —
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже все отлюблено — сладостны даже крохи.
Я соскребу любенышей с каждой своей строки.
Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя, —
буду любить последнее — как это у Новеллы —
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.
* * *
Цепь фонарей похожа на бессмертье,
мне Божья милость желтая мила.
Бреду куда-то в снежной круговерти,
что поглощает медленная мгла.
Рассыпана небесная солонка.
Твой пир, зима, чаруй же и балуй!
Растаял день. Я шлю ему вдогонку
по воздуху летящий поцелуй.
Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.
мне Божья милость желтая мила.
Бреду куда-то в снежной круговерти,
что поглощает медленная мгла.
Рассыпана небесная солонка.
Твой пир, зима, чаруй же и балуй!
Растаял день. Я шлю ему вдогонку
по воздуху летящий поцелуй.
Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.
* * *
И от недружественного взора
счастливый домик охрани!
Пушкин, "Домовой"
счастливый домик охрани!
Пушкин, "Домовой"
Чур-чур я в домике! И домик был счастливый...
А вот теперь над бездною завис.
О берег бьется океан бурливый.
Как страшно мне смотреть отсюда вниз!
Здесь все, что я без памяти любила,
что мне сберечь уже не по плечу.
Прощай, наш домик! Рушатся стропила.
Я падаю. Но я еще лечу.
Потоком волн земные стены слижет,
но я с собой свой праздник унесу.
Мы падаем, а небо к нам все ближе.
Не знаю как, но я тебя спасу.
А вот теперь над бездною завис.
О берег бьется океан бурливый.
Как страшно мне смотреть отсюда вниз!
Здесь все, что я без памяти любила,
что мне сберечь уже не по плечу.
Прощай, наш домик! Рушатся стропила.
Я падаю. Но я еще лечу.
Потоком волн земные стены слижет,
но я с собой свой праздник унесу.
Мы падаем, а небо к нам все ближе.
Не знаю как, но я тебя спасу.
* * *
Строчка в книге, набранная слепо,
мне подскажет будущую даль
и покажет, как она нелепа,
как невечны — радость ли, беда ль…
Время, нам отмеренное скупо,
тень ладьи на дальнем берегу.
Тишины обугленные губы
мне прошепчут: "Дальше — ни гу-гу…"
Но строка, не знающая фальши,
выведет меня из немоты.
Я прорвусь туда, за это "дальше",
где мы будем вечно — я и ты…
мне подскажет будущую даль
и покажет, как она нелепа,
как невечны — радость ли, беда ль…
Время, нам отмеренное скупо,
тень ладьи на дальнем берегу.
Тишины обугленные губы
мне прошепчут: "Дальше — ни гу-гу…"
Но строка, не знающая фальши,
выведет меня из немоты.
Я прорвусь туда, за это "дальше",
где мы будем вечно — я и ты…
* * *
Запомнить это небо
и тени тополей,
чтоб там, где мгла и небыль,
мне стало бы теплей.
По темным волнам крови,
по лабиринтам снов,
туда, где кров без кровель
и чернота без слов,
неси меня, кораблик,
в нездешние края,
туда, где все украли,
чем жизнь была моя.
Держитесь мертвой хваткой
за то, что у черты,
за милую повадку
и близкие черты,
чтобы хоть эхом в бездне,
травинкой в волосах,
когда оно исчезнет,
оставив нас в слезах.
и тени тополей,
чтоб там, где мгла и небыль,
мне стало бы теплей.
По темным волнам крови,
по лабиринтам снов,
туда, где кров без кровель
и чернота без слов,
неси меня, кораблик,
в нездешние края,
туда, где все украли,
чем жизнь была моя.
Держитесь мертвой хваткой
за то, что у черты,
за милую повадку
и близкие черты,
чтобы хоть эхом в бездне,
травинкой в волосах,
когда оно исчезнет,
оставив нас в слезах.