Честные люди

Весной начались неприятности в деревне Жироховке. Конечно, продавщице сельмага Глаше не стоило проявлять столь не присущее ей рвение в своей работе. Не надо было выставлять напоказ не слишком свойственные ей честность и принципиальность. Особенно в отношении старого забулдыги Поликарпа. А вот поди ж ты, и проявила, и выставила! Не дала старику поллитровку 9 мая, потребовала разнарядку от главы наслега[1]! Как будто не знала, что глава повез всех ветеранов войны в райцентр для участия в параде в честь 50-летия Великой Победы! А старик Поликарп возьми да и повесься на своем брючном ремне, зацепив его за скобу, торчащую над дверями старого сарая, что во дворе сельмага...
Приехал злой следователь прокуратуры и начал дотошно выяснять: всегда ли Глаша была принципиальной при реализации товаров повышенного спроса, всем ли нуждающимся выписывает разнарядку глава, в каких отношениях глава и Глаша, а что хранится в старом сарае?
Изучив биографию покойника, следователь выяснил, что Поликарп был ветераном войны. Пусть и обозником он служил, пусть и не имел никаких наград, но то, что его не взяли на юбилейный парад, да еще пожалели для него злосчастную бутылку в праздничный день, начинало выглядеть совсем с неприглядной стороны. Конечно, для применения статьи о доведении до самоубийства старого алкоголика всего этого было недостаточно, но для мнения руководства района о стиле работы администрации наслега могло иметь существенное значение. Тем более выяснилось, что десять лет назад для вручения ветерану прислали орден Отечественной войны второй степени, но была ошибка в документах: в наградном листе значился Хастахов Поликарп Поликарпович. Глава наслега, как честный человек, вернул награду в военкомат с пояснением, что ветерана с таким именем в Жироховке нет, а есть Хастахов Поликарп Петрович. Как сработала бюрократическая машина министерства обороны, история умалчивает, но факт, что награда больше не нашла героя...

* * *

Полик брел, пошатываясь, по перрону железнодорожного вокзала Иркутска в шумном потоке разношерстной толпы, бегущей к полевой кухне под звон и скрежет зажатой в руках разнокалиберной тары. Там, впереди, у кухни, летали котелки, кепки, мелькал черпак повара и вместе с дразнящим запахом подгоревшей овсяной каши и дыма по перрону разносился отборный русский мат.
В глазах у Полика расплывались радужные круги, он знал, что не имеет шансов добраться до кухни, но голод гнал его по перрону на запах еды. Их слишком долго везли на баржах по реке, слишком долго составляли эшелон, слишком долго ехали без остановок до Иркутска. Еще на реке проевшие все свои скудные запасы, призывники начали голодать, и многие в эшелоне уже не чувствовали себя едущими на войну. Скорее всего, в собственных глазах они были обреченными на мучительную голодную смерть в товарном вагоне. И вот он, Иркутск! И вот она, полевая кухня с кашей! Но как же она далека! У самого края перрона... Повезло тем, кто ехал в последних вагонах... Как же много их, голодных вояк-дальневосточников!
Тут открылась дверь вокзала, и на перрон вышел огромный рыжий детина в просторной рубахе с разорванным воротом. Он с нескрываемым злорадством, сверху вниз посмотрел на пробегающих мимо него людишек и остановился на медленно бредущей тщедушной фигурке Полика. В синих глазах детины что-то резко изменилось, он растопырил огромные ручищи и пошел прямо на Полика. Полик давно был готов к голодной смерти, но никак не ожидал такой быстрой развязки и безучастно смотрел, как на него надвигается его нечаянный конец. Он даже не успел задаться вопросом "за что?", как утонул в потных объятиях рыжего. Раздавив до хруста худую грудь Полика, детина обслюнявил его лицо в троекратном поцелуе и вернул в чувство, дыхнув перегаром и чесноком:
— Якут?! Земляк!!! Как тебя зовут? Наконец-то встретил родную душу! Ээ, сордоох! Нууччалыыбилбэккинбыһыылаахдуу? Аччыккын дуо? Тур манна, билигинкэлиэм[2]!
Бросив под ноги Полика свой вещмешок, детина прытко понесся в сторону кухни, разбрасывая в стороны всех, кто попадался ему на пути. Не прошло и минуты, как он принес в своих ручищах чью-то кепку, наполненную горячей кашей. Достал из-за голенища сапога алюминиевую ложку, а из вещмешка краюху черного хлеба и сунул их в руки Полика:
— Ешь!
Пока Полик жадно ел, новый знакомый рассказал о себе. Звали его Яшка, был он из местных, из иркутян. Лет десять назад подался он на золотые прииски в Бодайбо и сгинул бы в тех краях, если бы не приветили его там якуты. Известно, что где золото — там лихие люди. На прииске промышляли и бывшие зэки, и хунхузы[3], и семеновцы[4] — в общем, весь "цвет" Дальнего Востока. Яшку, с его взрывным характером и медвежьей силой, терпели бы недолго, но, на его счастье, попал он однажды в якутскую артель. Благодаря якутам Яшка не замерз насмерть зимой, не умер с голоду, не попался на мушку хунхузов и не напоролся на ножи мазуриков.
В тайге все, вне зависимости от отношения к какому-либо таежному "сословию", перенимали тот или иной уклад жизни якутов — будь то постройка временного жилища, ношение одежды зимой, способы охоты или рыбалки. А уж язык якутский был универсальным для всех национальностей. Универсальной оказалась и простая якутская мудрость: на силу всегда найдется сила, а на большой рост всегда найдется широкая яма в бескрайней тайге, поэтому сгинуть безвестно — дело нехитрое, гораздо сложнее выжить, да еще остаться с прибытком. Все перенял и усвоил Яшка, за что и считал себя по гроб жизни обязанным так полюбившимся ему людям.
Как началась война, вернулся Яша в Иркутск, но, видимо, удача его осталась там, в Бодайбо. Недавно из-за драки в кабаке его неделю промурыжили в следственном изоляторе. Затем намекнули, что, пока не загремел по-настоящему, в его же интересах отправиться на фронт. Яшка человек сметливый, ему два раза объяснять не надо, поэтому вот он — сидит и кормит своего друга овсяной кашей. Теперь-то Яшка не пропадет, он земляка встретил!
Попали Яшка с Поликом в наступление, которое шло от Курской дуги. Воевали с честью, бились с врагом и в рукопашной, и в стрельбе не мазали, труса никогда не праздновали. Держались друг за дружку, прикрывали в бою, последним хлебом и патроном делились. Стали было обстрелянными бойцами, но убило Яшку... Нелепым, случайным снарядом убило в степи, на марше. Маленький осколок пробил широкую грудь Яшки и попал прямо в его большое сердце. Он только успел сунуть Полику в руки несессер, который носил с собой еще с приисков Бодайбо, и испустил дух. Фронт рвался вперед, хоронить убитых было некогда. Лишь на следующем привале, вечером, отцы-командиры уточнили потери. Осиротевший Полик отдал несессер Яшки своему ротному. В нем были документы Яшки и 700 рублей денег. Комроты забрал и то и другое, а затем выкинул ненужную вещицу в темноту. Когда капитан ушел, Полик отыскал в ковылях несессер Яшки. Он был добротный, сшит из толстой кожи с красивым тиснением. В нем были отдельные отсеки для мыла, безопасной бритвы, помазка и прочей бытовой мелочи. Полик спрятал несессер в свой вещмешок. На память.
После смерти Яшки фронтовая жизнь Полика сложилась коряво. Не понимающего команд бойца взводный самолично чуть два раза не расстрелял за разгильдяйство. Полику бы с разговорным русским как-то разобраться, а тут матерщина, которой был густо сдобрен лексикон взводного. Одно утешало: взводные часто менялись. Кто-то уходил на повышение, а чаще их ранило или убивало.
Во время одной атаки ранило комбата соседей. Майор лежал в простреливаемой и давно пристрелянной немецким пулеметом зоне. Взводный отправил доставить комбата двоих самых никчемных своих бойцов — украинца по фамилии Майборода и Полика. Солдаты кое-как доползли до воронки метрах в пятидесяти от раненого майора. Дальше ждала смерть от пулеметной очереди. Майборода указал в сторону раненого офицера и подтолкнул Полика — дескать, иди доставай. Полик взвалил на спину мертвого немца, лежавшего у воронки, и так, с трупом на спине, пополз к командиру. Видимо, немецкий пулеметчик не был лишен некоторого сентиментализма, поэтому клал очереди аккуратно вокруг ползущего Полика, не задевая трупа своего товарища по оружию. А когда Полик дополз до майора, немцы стали кидать мины, поэтому, за взрывами, пулеметчик уже не мог вести прицельный огонь. Полик взамен трупа немца взвалил на спину раненого майора и пополз обратно.
Майборода и Полик доставили майора живым. Правда, у того появилось новое ранение на плече, от осколка мины, но это было не смертельно. Майборода браво доложился о выполнении задания, и через две недели ему вручили медаль "За отвагу". К тому времени Полик уже служил в хозвзводе полка. Попал он туда из-за того, что однажды взводный поставил его охранять мост через безымянную речку. Полик заснул на посту, и ночью его кто-то утащил в темноту. Оказалось, что это были не немцы, а проезжавшие мимо бойцы Смерш. Полика долго били, что-то хотели узнать, но у него за время службы знания русского языка не прибавилось, и поэтому смершевцы ничего, кроме фамилии лейтенанта, не добились.
Отыскали и привели взводного. Полик был сильно удивлен тем, что на свете, оказывается, есть люди, которые могут кричать на его командира, хвататься, как сам взводный, за кобуру. Лейтенант стоял белый как мел и только кивал головой.
Обратно во взвод Полик шел впереди. Вернее, бежал из последних сил. Потому что лейтенант, как только нагонял его, все время бил сзади прикладом винтовки промеж лопаток. Придя к себе, командир отослал Полика от греха подальше в хозвзвод, на место раненого банщика. Ему дали вагончик на колесах, пару лошадей и сунули по ведру в каждую руку.
Служба банщика была несложной. Нужно было уметь раздобыть дров и воды, ну и поставить вагончик в укромное место, чтобы снаряд или мина не попали. Офицеры обычно приходили с пайком и наркомовскими граммами, а недоеденное и недопитое оставалось на столе, поэтому в день помывки был Полик и сыт, и пьян. К концу войны даже раздобрел на такой службе...
Победу Полик встретил в своей баньке на колесах. Тихо улыбаясь, издалека смотрел на бесчисленные нити трассирующих пуль в небе, разноцветные залпы ракетниц. Затем закрылся в топочной, достал бутылку с немецким шнапсом на донышке, которую оставил в прошлую помывку зампотыл полка, и помянул своего единственного друга Яшку, которого подарила и отняла закончившаяся война...

* * *

Хоронили старика банщика за счет администрации. Народу на похоронах было много, и все пришедшие заметили, что Глаши нет. Говорили, что она в это время получала внезапно поступивший товар в своем магазине.
Вопреки якутскому обычаю, по которому самоубийцу хоронят лицом вниз, чтобы не потянул за собой на тот свет кого-нибудь из родни, Поликарпа положили в гроб на спину. Посовестились как-то — ведь старый человек, да и родни у него не было, все в войну сгинули — кто на фронте, кто в тылу... Так что бояться проклятия вроде было некому.
Сбережений в его хибаре не нашли — все копейки, что зарабатывал в бане Поликарп, обязательно пропивались. Среди пожитков старика обнаружилась необычная вещица — несессер из добротной кожи с узорчатым тиснением. В нем лежали кусочек мыла, помазок, безопасная бритва, зеркальце и зубная щетка. Вещь эту сдали в местный музей как военный трофей ветерана-фронтовика. А как иначе? Откуда у Поликарпа такой необычный предмет мог взяться? Ясное дело — трофей! И надпись соответствующую сделали, и под стекло положили. Все честь по чести...

Быков мыс[5]

Я сидел у себя дома и ждал приезда гостей из Якутска. Была уже глубокая ночь, дети спали. Жена — вначале не очень обрадованная перспективой приготовления ужина для нежданных гостей, после тяжелого рабочего дня, — все-таки сварила кое-какую снедь и, довольная тем, что справилась, усталая, пошла спать. Я бы тоже прилег, ведь, в конце концов, Яша при въезде в село наверняка позвонит. но всякие события прошедшей недели отгоняли сон, и мне проще было сидеть, тупо уставившись в экран телевизора, и ждать. Особенно не давала покоя история, приключившаяся с одним стариком из соседней деревни, так как там появились не совсем обычные для меня обязательства...
Внезапно раздался стук в дверь, затем с клубами пара от морозного воздуха вошли припозднившиеся гости: мой закадычный друг Яшка и сопровождаемый им "супприз", как обозначил он своего спутника. Как выяснилось, это был чешский кинооператор по имени Мартин, приехавший к нам в Якутию за экзотикой. Был он высоченного роста, примерно за два метра, широкоплечий, с колоритной рыжей бородой, которая была чуть темнее лисьей шапки на его голове. В общем, настоящий чех. Я усмехнулся про себя, подумав о том, что будь у меня такой рост, то в глазах своей жены я был бы верхом совершенства — не нужно вставать на стул, когда появляется необходимость менять шторы на окнах.
Усадив гостей за стол, я посетовал на то, что не могу угостить ничем более горячим, чем простой чай с молоком. С работы я припозднился, а магазины с алкоголем расположены на окраине деревни и работают только до восьми вечера. В ответ Яша вытащил из своего баула две бутылки водки, и мне оставалось только достать из кухонного шкафа стопки.
— Я хотел прихватить чешского пива, но после того, как Мартин сказал, что наше чешское ни разу не напоминает пиво, решил, что уж водку ему сравнивать не с чем, — балагурил Яша.
— Да, это пиво совсем не кажется пиво, — поддакнул чех.
— Как хорошо жить в наивном и чистом неведении! — Яша хохотнул и разлил свои припасы.
Я, как радушный хозяин, сходил со своей стопкой и куском хлеба с маслом в котельную, к топившейся печке, угостил духа огня и попросил свой очаг не чураться чужеземца, а приветить его как родного и подарить ему хороший отдых после долгого пути. Просить за Яшку мне как-то на ум не пришло — видимо, была уверенность, что уж он-то за себя наугощал всех духов моего дома на годы вперед.
Вернувшись к столу, пока Яша доливал мне, я наложил в тарелки гостям жаркое с картошкой и жеребятиной, пододвинул строганину, кровяную колбасу, варенья-соленья — в общем, как мог продемонстрировал свое гостеприимство.
За едой, между тостами за знакомство и за дружбу народов, Яша рассказал, что на самом деле он везет Мартина на север, но пока там погоды нет и самолеты не летают. Вот он и решил показать чеху, что такое минус пятьдесят мороза, и привез его ко мне, в райцентр.
— Надо же на своей шкуре почувствовать, каково это, когда у тебя пар изо рта замерзает на выдохе и шуршит! — из подобных вариаций в речи Яши чувствовалось, что в дороге он тоже пил далеко не псевдочешское пиво.
Мартин ему поддакивал:
— Да! Я уже был смотреть. Я сам в ужасе, куда меня принесло. У нас даже нет никакого понятия, чтобы объяснить те расстояния, что здесь. Есть такой поговорка у нас: "Там лисы желают друг другу спокойной ночи". Этим называют пустое место, это там, где ничего нет, где не был нога человека, понимаете?
Яшка осоловело посмотрел на кусок сырой печени, пойманный им из тарелки с замороженной нарезкой, на свои измазанные кровью пальцы и пробормотал:
— Ты еще увидишь глухомань... Там не то что твою лису... Там даже песца не встретишь... Знаешь, что такое Быков мыс? Вот — стол!..
Резко разведя рукой, Яша чуть не смахнул всю еду на пол и, спохватившись, взялся за бутылку. Разливая, он, как бы извиняясь, проронил:
— Я еду туда, только чтобы показать тебе, Мартин, что мир не заканчивается там, где нет настоящего пива. Представляешь, там на сотни километров голая плоскость. Как стол. Там даже снег слоями. Просто он не успевает растаять, и каждый новый снег ложится на старый. Как вот этот слоеный пирог, понимаешь? Ничего нет... И заканчивается эта пустота другой пустотой — морем. Серым, холодным морем. Идешь по берегу, поднимаешь глаза наверх, а из обрыва гробы торчат... И падают... Море же размывает берега... Там люди работали в войну, рыбу для фронта добывали. Переселенцы из Прибалтики и Финляндии, наши тоже... Кости из упавших гробов море то уносит, то приносит... И лежат они там, белые-белые... Собаки ими играют... Эти бедолаги трижды мертвые там. Сначала умерли от голода и холода, потом их могилы размыло и они упали в море, затем море принесло их обратно... Теперь их кости разбросаны по берегу... А самое страшное — никто не знает, кто они и откуда. Говорят, что у прибалтов и финнов есть государственные программы, по которым они находят и перевозят тела своих земляков на родину. А наши никому не нужны. Только собакам, понимаешь? Да что тебе объяснять? Ты же почти немец... Европа, мать ее!
Я, чтобы несколько отвлечь Яшу, сказал:
— Ну, там же не только снег и море. Есть еще северное сияние. Его, к сожалению, у нас редко видно из-за холодов и тумана. Да и то только край сияния. Наверно, это красиво...
— Это жутко! — Яша все никак не желал угомониться. — Тишина, кругом белым-бело, а над тобой такие яркие сполохи переливаются и потрескивают! Умом ведь понимаешь, что вокруг тебя пустота, под тобой мертвая твердь, над тобой — Вселенная... Только ты один живой, в абсолютной пустоте! И над тобой непонятно откуда возникают ярчайшие краски! Я никогда не ощущал себя таким одиноким и ничтожным, как там, под северным сиянием, понимаете? Мне казалось, что кто-то или что-то, как гипнотизер, отвлекает этими огнями, а сам заглядывает в мою душу, выворачивает ее...
Видя, что Яше явно нужно прилечь, я поднял его и отвел к приготовленному дивану. Уложив пьяненького друга, сказал Мартину, что он тоже может лечь на тахте по соседству, и тот послушно последовал в залу. Убрав со стола, я поднялся на второй этаж, в спальню. Когда ложился, в темноте, жена сонным голосом спросила:
— Не пили, что ли? Что-то Яша свои песни не горланил...
— Пили. Не до песен было. Спи.
Повернувшись на бок, я прислушивался к ночным звукам в доме: во сне что-то бормочет сын, слышно, как сопит носик у дочки, снизу доносится Яшин храп... Завтра надо чем-то развлечь гостей, и, видимо, придется отменить запланированную закладку льда в подвал[6]... Отвезти их на реку и показать, как ловят налимов? Чех-то явно такого не видел... Вот сын обрадуется: целый день безделья, не считая заготовки дров и угля для печки... С кем и о чем он говорит во сне? Может, с тем, кто так диковинно переплетает наши судьбы в этом мире? Как сказал за столом Мартин? Там, где только лисы желают друг другу спокойной ночи. кажется, так... Вот только сегодня я вспоминал своего вчерашнего пациента, а тут Мартин с его путешествием на Север... Чудно!
Этого старика вчера привезли к нам в хирургию с ушибленной раной головы. Пьяный зять буянил в доме и ударил его кочергой по голове, вскользь, по касательной, и содрал скальп. Мы зашили рану под местной анестезией и для порядка, чтобы исключить перелом костей черепа, сделали рентген в двух проекциях.
Озадаченный рентген-лаборант принес мне готовые снимки старика и молча стоял рядом, почесывая в затылке. На снимках явственно имелись два инородных тела в полости черепа — тонкие металлические стержни длиной до трех-четырех сантиметров, расположенные практически параллельно друг к другу и по направлению сверху вниз, спереди назад. Находились они в проекции лобно-теменной области по срединной линии и определенно никакого отношения к нашей ушитой ране, которая была слева, не имели. Эти стержни были похожи на швейные иглы, в верхней части одного из них даже можно было различить подобие ушка. Я не знал, что сказать молодому коллеге. Никаких вариантов ответа на немой вопрос в его глазах у меня не было.
Когда я показал снимки самому дедушке, он был озадачен не меньше моего. Так как кости черепа были целые, то показаний для стационарного лечения у него не было. Но откуда могли взяться эти инородные тела и почему сам больной ничего не знает об их происхождении?
Я уже сидел в ординаторской и писал справку для полиции о степени вреда здоровью старика, когда прибежала санитарка и сказала, что дедушке в коридоре плохо, и мне пришлось последовать за ней. Старик лежал на кушетке. Тело его содрогалось от глухих рыданий. Показатели пульса и давления у пациента были в норме, и мы стояли над стариком, не зная, что делать. Кое-как успокоившись, дед сел и стал рассказывать:
— Я родом из соседнего района. Вы, наверное, знаете, что во время войны, осенью сорок второго года, наш район практически в полном составе был переселен на Север. Была засуха, поэтому руководство автономии решило таким образом спасти моих земляков от голодной смерти, заодно использовать переселенцев для выполнения планов по рыбодобыче. Но все было организовано из рук вон плохо. Люди шли пешком двести километров до реки, потом по реке их доставили в ледяную пустыню, а там уже была зима... Я родился на реке, на барже... Представляете? Мои родители, как и все их земляки, были таежными людьми. Они до этого никогда не видели моря, никогда не держали в руках рыболовные снасти, не знали, что такое тундра... С грудным ребенком сошли на берег. В ночь, в ветер, в снег... Много народу умерло тогда... У меня в голове не укладывалось, как мои родители выжили сами и смогли выходить меня в тех страшных условиях! С малых лет я был окружен любовью и лаской. Дай бог каждому ребенку таких родителей, какие были у меня! Моя благодарность к ним за то, что они дали мне жизнь и подарили ни с чем не сравнимое детство, не могла выразиться никакими словами. Что бы я ни сделал для моих родителей — все мне казалось ничтожным по сравнению с тем, что они дали мне, их единственному сыну! Когда они состарились, я носил их на руках, поочередно... Жене я не выказывал столько внимания, сколько им, моему отцу и моей матери... И не было для меня чернее тех дней, когда я потерял своих родителей одного за другим. От сумасшествия тогда меня спасла забота жены, детей... Чувство преклонения и любви к своим родителям я пронес в своем сердце до сегодняшнего дня... Как мне жить дальше? Зачем? Лучше бы мой дорогой зять убил меня сегодня и я бы ничего не узнал!..
Старик опять горько заплакал. Мы дали ему воды, медсестра сделала обезболивающий укол, и он, посидев, продолжил:
— Это старинный способ избавления от родившихся нежеланных младенцев. Где-то когда-то я слышал об этом. В родничок ребенка втыкали иглу — убивали мозг... Получается, что мои родители пытались убить меня... Там, на Быковом мысу...
Я видел, как расширились глаза и побледнело лицо у моей молоденькой медсестры, а санитарка отвернулась к темному окну. Я и сам был огорошен словами старика не меньше своих коллег.
— Получается, это я их спас тогда... — пробормотал старик, уставившись перед собой ничего не видящими глазами. Он словно заглядывал с обрыва в темную бездну. Так и сидел неподвижно, а мы, не в силах оставить его одного, стояли молча рядом.
Потом, когда подъехала машина, старик всполошился и долго уговаривал меня удалить эти иглы из его головы. Сговорились на том, что позже, когда заживет рана, я напишу ему направление в город, в нейрохирургическое отделение. Хотя при отсутствии неврологической симптоматики вряд ли кто решится на подобную операцию... Но старик был непреклонен и заставил меня дать слово, что если даже ему откажут в операции, то после его смерти я обязательно вскрою череп и удалю эти злосчастные иглы. С тем и распрощались.
Засыпая, я думал о том, что завтра обязательно надо рассказать Мартину про этого старика и про свое необычное обещание. Чтобы он, когда поедет на Быков мыс, не думал, что там ничего, кроме снега и ветра, нет...