Но разъест огневая ржа
Дня серебряную купель...
Ты не ешь с ножа,
Ты не ешь с ножа,
Говорю тебе.
Заклинать не моя стезя,
По-инакому сочиню.
Есть с ножа
Никогда нельзя,
И не спрашивай почему.
Хорошо костям в рукаве лежать:
Журки, небо и корабли,
Если кто начнет при тебе с ножа —
Не вели!
Древнота — искон, натяни посконь,
Здесь так много злых!
А в тебе мерцает другой огонь.
Ты не станешь одним из них...

Весь июль малина не сходит с веток,
И катаются вороны в вышине,
Мы приехали только на месяц, свет мой,
К голубому озеру тихих дней.
Лета мед расплавленный сладок, хмелен,
Расшибает яблоки ураган,
Поднимая ветренные качели,
Раздувая пену по берегам.
Ты скажи мне, зачем мы живем, почто так,
Как необходимое обойдя,
Мы с тобой стоим в дождевых потоках
И не вправе спрятаться от дождя?
Думаем, что можно понять простое
Заново осмыслить, сметать куски...
Льется с низких туч молоко густое,
Промокают русые колоски...

Низами отзывается из глуби...
Но Бог не выдаст и свинья не съест.
Поправить дом. Луне пойти на убыль.
Услышать с колокольни благовест.
Посконь тумана брошена на пашни,
сивеет лента речки ледяной.
Так мало знаю я о дне вчерашнем...
Так говори о завтрашнем со мной!
Всегда одно: не вера поколений,
но мера страсти — спутница войны.
Мы спутаемся с былками растений,
продолжим девясилы, плауны,
дадим другую плоть плодам обычным,
отклеим лист, прилипший от пяты...
Но не найдем ни одного отличья
от тех, чьи унаследуем черты.
Храни же, ни к чему не привыкая,
свое в себе, хоть твой спокоен вид,
посыпал град с подветренного края,
и горный край кинжалами звенит,
и степь тебе грозит стрелой каленой.
Кто, изболевшись праведной виной,
поднимет наши рваные знамена
над обреченной, раненой страной...

Нас завели в лесную темь.
И был лишь хлеб: поешь на память,
Чтоб по нему мы вышли в день,
Нас не хотели так исправить,
Нас обрекли, а мы спаслись,
Хоть и склевали птицы крошки...
Был дом, где пряничный карниз
И леденцовые окошки...
А вот какого мы рожна
Попали ужином на ужин?
Да так ли я тебе нужна,
Да так ли ты теперь мне нужен?
Натачивает вострый нож
Кривая тетка втихомолку.
Куда же ты меня ведешь?
И что в том толку?
Порвалось платье о сучки,
Мой креп-жоржет, подъюбник белый!
Теперь мне эта сласть горчит,
Ты это сделал!
Нам разве мука поделом?
Когда в колючках и царапках
Мы выйдем через бурелом
Из зыби зябкой...
Лес кончен, впереди река,
Как дует холодно и скверно,
Я не ворчу. Я так, слегка.
Спасайся первым!

Когда отсутствует повторность, и каждый вздох дает живое,
Вода, подернутая пленкой, дождями вымытой пыльцы,
Не подходи ко мне с вопросом, я собрала листву и хвою,
Орехов градины и пижму, колосьев серые резцы,
Иду... не требу ли отдать, не окровавить ли секиру?
Иду не дудочкой свистеть, не овнов собирать со скал...
Так долог век, так сух ковыль, клубком стучащий по такыру:
Так падают наотмашь, кто своих часов не налетал.
Но передернувший затвор уже от выстрела затрясся,
И выпущено серебро, чтоб оборотня положить.
Но я не стилус под ножом, и эта табула не раса.
Нет ни возможности, ни сил, ни права дальше жить во лжи.

Ты отключаешь сеть, и хлесткие снежинки
стремятся с высоты, слабеют на лету...
Сегодня я и ты смешны, как пережитки,
и хочется стращать и править школоту...

Им рассказать чуть-чуть о бывших девяностых,
в которых мы, увы, застряли навсегда.
Вот этим не застать, как нам, комет двухвостых.
Мне восемнадцать лет исполнилось тогда.

Стреляли по дворам, кололись в подворотнях,
но все равно страна катилась кувырком.
И легче жил в селе замашный огородник,
чем некоторые на коште городском.

Те годы, словно львы, а мы, как антилопы!
Возьми, перемотай кассету на медляк...
Двухвостая летит комета Хейла-Боппа
и модно говорить «бай-бай» или «гуд лак»!

Да, там не ловит сеть... лишь видик с «Лепреконом»
и древний «пал-секам» орут через года...
И молча Кортни ест яичницу с беконом.
И Курт на кухне пьет «Бифитер» безо льда.

Негоже лилии прясть и вязать носок.
Но так получилось и кто бы теперь помог?
Не может король себе сапоги тачать,
зато королева его из простых девчат.
Но вот у нее в хозяйстве одни горшки.
От щей да перловой каши уже тошнит.
Король надевает штопаный лапсердак:
Ничто здесь не вечно! Никто здесь не навсегда!
Сегодня — по локоть в глине — крутой замес!
А завтра, глядишь, заработаешь на шартрез.
И вьется, жужжит кусачая нить в руках...
Все будет, как мы построим! Кисмет — труха!
Ведь даже в пруду, в мелколесице тростника
Есть место для лилии белой наверняка.
И всякая боль растает, как первый снег.
Лишь бы она улыбалась ему во сне.

О, видел ли ты истину в вине,
Сходя с ума от мартовского снега?
И то, что этой истины верней
Тобой еще не выбранный эгрегор.

Куда б ни шел, кого бы ни искал,
Равно тебя надеждой осеняли б
Садов эдемских розовый миндаль
И ясени в серебряной Вальхалле.

И до поры расставшийся со мной,
Ты помнишь сам и не хранишь в секрете,
Как страшен галок хохот нутряной
С липучих проводов энергосети,

Как смутен неулыбчивый народ
И взглядов огнедышащи прицелы...
И как идет трещиноватый лед
По вьющейся реке оцепенелой.

Когда с тобой заспорит непокой
На языке пунктиров и отточий,
Ты сам поймешь, нет правды никакой.
И, в принципе, никто ее не хочет.

Надо бы лучше учиться, раньше постичь,
не теперь семимильным шагом к зарнице рваться.
Неуместные речи, уже непонятный кич,
нужно было тогда начинать, в двенадцать.

Сколько неравновесия в беготне,
кажется, что сорвешься, ступив на осыпь.
Тянет и тянет на поворот к весне,
так и блазнит куда-нибудь зерна бросить.

Вот как оно неумело, исподтишка,
бьется сквозь тонкость кожи, трещит корою...
Что я успею, дурья моя башка,
дерево посажу, или дом построю?

Только прислушаюсь, где-то давай гудеть
мне провода, белый шум, тополя весною...
«Встань и иди, как будто бы по воде».
Скатертью мне дорога.
Господь со мною.

В мокром поле слепотою куриной,
Видно, долго мне придется цвести.
И не справиться с крушиной-кручиной,
Если семечки летят из горсти.

Но не хочется в канун разнотравья,
Чтобы ярился саблезубый металл.
Ведь создал меня Господь, не исправил,
Знать нужна ему моя слепота.

Прорастаю сквозь пчелиный омшаник,
Цепок хвощ и зверобой пятирук!
Вот презрительный заезжий ботаник
Руку к мальве голубой потянул.


А болотистой повеет простудой,
Я сжимаюсь в желтоватый комок.
И поддергивает плисс изумрудный
Налетевший, невзначай, ветерок...

Так, глядишь ты, и кручина отчалит...
Не погибнуть бы под быстрой стопой...
Так и дальше б козодои кричали
Надо мною многолетней, слепой...

Нет, я не грущу. Бывает многое без причин.
Синухе, только не надо меня лечить!
Ты поймешь, хоть не доктор, ты выбрал Амона Ра,
А я играю на дудке, сделанной из бедра.
И мне ваши трепанации, заращивание швов,
Выкручиванье вертлюгов, пиявки и жабья кровь
Не показаны свыше. По анамнезу не даны.
Вот дали нам землю Иаа, где мы жить, говорят, должны...
Для тебя растет пирамида в Долине Царей,
А я могу лишь судьбу умолять: скорей!
Ты войдешь в эпоху... Со сна ты уже просох...
А у камушка какое будущее — песок!
Ты другой, мы разные, в этом соль.
Разговорами жаркого воздуха не мусоль.
Видишь, Сет подплывает из мрака к хромой блохе...
Не лечи меня, обними меня, Синухе...

Или бросить, уйти, разобравшись, что здесь ты не свой,
и кругом соблюдают обеты, точнее, ретриты.
Прорастают дома через смог пуховой, моховой,
и придавлена свежесть к асфальтовым панцирям битым.

Будто слился с песком в измельченных осадках пород
и забыл о земном. Из Европы ли ты, из Китая ль?
Землю Уц поминая, старик прокаженный пройдет
со своею попутав разметку чужих испытаний.

А когда покрывалом опаловым лягут снега,
и все прошлые чуда окажутся просто вещами,
никому не сказать: не поднимется править рука,
то, что свыше, всегда своевременно, как обещалось.

Вдвое больше не жду. Никакой я волной не влеком.
Обязательно кто-нибудь маленький давит на жалость.
Вдвое больше за то, что проказу скребя черепком,
ты молился о том, чтобы мука твоя продолжалась.