1.

Птица взлетает – и остается тьма,
ветка пустая, подтаявшая зима.
Вот и сидишь, вот и живёшь во тьме,
будто немой светляк в холстяной суме,
Богом забытой, висящей, как на гвозде,
на золотой, на ледяной звезде.

2.

Небо уходит и музыка вместе с ним.
И тишина, словно большой налим,
пучит глаза и открывает рот –
будто вот-вот и схватит, и унесёт
в ил безъязычья,
где лишь дурёха-смерть
будет тебя любить, будет тебя жалеть.

3.

Это начало – близость вещам ночным
и в темноте снов горьковатый дым,
ветка пустая, снега живая сеть…
Небу другому мягко в тебе болеть.
И в тишине музыке быть другой,
и не смолкать,
и говорить с тобой.

Домой вернулся из больницы…
Скрипя подгнившей половицей,
всё ходит, ходит вдоль стены.
Его безумия лишили –
как будто зренье отключили,
в объятья бросив тишины.

Молчат обиженные боги –
давно погасли на пороге
огнём горящие следы.
Мертва вода, глухи деревья,
и ни приметы, ни поверья,
и сны безлюдны и пусты.
Кого спасать, по ком в удушье
бить в тёмный колокол воздушный,
и в страхе свечи зажигать?
Звезды нейтронной шевеленье
уже не чует в средостенье,
уже не ходит, словно тать,

в ночи по улицам окраин,
сухим терновником изранен,
шепча неясные слова…
И мир теперь – застывший пламень,
и непреложен, будто камень,
и нем, как небо и трава.

* * *

Ну что сказать мне в тишине?
Безумный снег кружит в окне,
держа в горсти синицу.
Какой мне дать тебе ответ?
Надломишь веточку – и свет
из трещины сочится.

Дрова внесёшь – влетит она,
на кружку сядет у окна –
напуганная птаха.
У печки станешь и глядишь,
и сам всецело состоишь
из радости и страха.

И в этот миг другого нет!
Где снег юродивый, где свет,
где тьма дрожит живая?
И сам не знал бы ничего,
из смерти в тёплый сон Его
вслепую залетая.

* * *

Такая во сне уязвимость,
как будто бы сняли с меня
ладони Божественной милость
среди бесконечного дня,

в котором ни ветки, ни птицы,
ни тёмного дома вдали…
Но можно и здесь заручиться
угрюмой поддержкой земли.

Но можно и здесь надышаться
игольчатым воздухом впрок,
на гиблом ветру удержаться
за светлый репейный комок,

его золотые ресницы
в руке шевельнулись моей,
чтоб в линию жизни вцепиться,
не дав улетучиться ей.

…А на лбу у него светится слово "ЖИЗНЬ",
в голове – стекляшка, в груди – лоза.
– Вот слеплю, и будет он нам служить, –
говорит мне сын, тревожны его глаза.

– Будет нас спасать от любой войны,
будет гнать подальше от нас беду.
– Саша, сколько света и тишины
вон в апрельском облаке и в саду.

Дался тебе этот глиняный истукан!
Вон перо спускается по лучу…

Ухожу.
Наливаю вина в стакан.
И курю, и думаю, и молчу.

Пулю, в сердце выпущенную из ствола,
озарило вдруг, что она – пчела,
что лететь назначено ей Творцом,
а не тем, кто форму залил свинцом,
кто спустил, не дрогнув, тугой курок…
И летит она, потому что срок
сквозь тишайший воздух,
домашний дым
ей нестись к подсолнухам золотым,
пить нектар, возиться в сухой пыльце,
и затихнуть вечером на крыльце –
на летке родимом в косых лучах,
чуя запах мыла, сырых рубах
со двора, где после дневных сует
все за стол садятся,
и смерти нет.

* * *

Мы ждали снега, а его все нет.
Вокруг такой непроходимый свет,
что белого за ним не видно света:
деревьев, огородов и домов,
над крышами изогнутых дымов,
собак в листве, которым снится лето.

И нет мне утешения ни в чем!
И, раздвигая медленно плечом
хрустящее сиянье сухостоя,
я все пытаюсь разглядеть за ним
печальный сумрак с кругом золотым
домашней лампы и лицо родное.

И плачет тонкокожая душа,
оберткою конфетною шурша –
из детства – с незабвенным Гулливером.
И хочет беспризорная она
не знания, где свет и тишина,
а бестолковой жалостливой веры.

1.

Мягок ветер, как будто из близкого рая
он наплыл на меня, потихоньку сметая
прошлогодний репей, что распался в ладони.
Все умершее выдул из памяти, кроме –
в паутине заборной капустницы пыльной
да сухого кузнечика в щели горбыльной.

2.

Как душа в эту пору, мерцая, теплела,
от восторга пичугой заморской галдела!
И качались над ней голубые деревья,
пахнул воздух разнеженный добрым поверьем,
райским яблоком, белой с веревки одеждой
и водой, и надеждой – безмерной надеждой.

3.

Вот и жизнь, словно воздух бездонный, безбрежный,
столько даст на ходу обещаний небрежных!
А потом ты стоишь в придорожном бурьяне,
зажигалку пустую сжимая в кармане,
только памятью жив, где во тьме кривобокой
ходит ветер в холщовой рубахе широкой,
озаренный огромной не гаснущей свечкой,
с неисполненным счастьем в котомке заплечной..

* * *

Возьму ль туда свою печаль
и свой несытый страх,
когда защёлкает свеча
в остынувших руках?

Как ларь тяжелую слезу
в заботе и тоске
в простор я смежный понесу
иль буду налегке

нестись, что тонкая стрела,
качаться на ветрах,
крушить слепые зеркала
в твоих неверных снах,

и плакать в ярости немой
в усохшей тишине…
И все же рваться на постой
к темнеющей земле,

где остро пахнут резеда
и копоти щепоть,
и ржа, и прошлая беда,
и прах земной, и плоть,

где тянет песнь свою сверчок
в сухой траве, незрим,
и мир еще неизречен
и неисповедим.

* * *

А здесь и смерть не трудно продремать:
похмельной ночью, матюгнувшись, встать,
глотнуть воды, качнувшись полусонно,
и, стукнув кружкой, не услышать звона.
Коснуться лбом немытого окна:
все та же ночь – без Бога и без дна.
И снова лечь на жесткую кровать…
И с тяжким изумленьем осознать,
что петел твой к шести не пропоет
и квелый день стернею не придет
к двери глухой…
И изгнанный взашей
из твердолобой памяти вещей,
ты не найдешь ни уголка, ни щели
в простых словах – они перегорели
спиралью чуткой лампочки стоваттной,
истаяли горошиною мятной
на языке не снящегося детства…
И остается не спеша одеться
и ручку двери в темноте найти,
чтоб смерть свою, как поле, перейти.
И по дороге, растерявши в прах
последний разум и последний страх,
в себе учуять робкое свеченье,
не ведая,
что это очищенье.

Ничего не меняется в мире Твоём.
Та же осень как вечность назад.
Те же люди у рынка с нехитрым добром,
ожидая автобус, стоят.

И в руках у них мётлы, корзины, тазы,
а в пакетах – конфеты и мёд.
Вон две вазы – две синих огромных слезы –
в сумку девушка нежно кладёт,

и старик молодильное яблоко ест,
черенок от лопаты неся.
Он не станет моложе и радостней здесь,
а туда ещё, видно, нельзя,

где жена режет хлеб, где за белым столом
неподвижна печальница-дочь…
Ничего не меняется в мире Твоём,
только ветер проносится прочь,

только птицы летят в незнакомую даль
в небесах, где ни сада, ни дна.

Сохранить бы мне, Господи, эту печаль,
только так, чтоб светилась она.

* * *

Однажды пространство смилуется –
и в награду за твое огромнейшее ожидание
прилетит и сядет на подоконник
синичка.

* * *

С годами всё больше горечи.
Сегодня я задался вопросом:
а стареют ли птицы?

* * *

…И умирал я во сне,
скорчившись
на бесконечной земле.

Господи,
дай мне любви.

* * *

Сколько рецептов грусти
в поваренной книге
осени!

* * *

Ходил вчера по грибы.

Сын в траве обнаружил
синичье гнёздышко,
дочка нашла лесной орешек.

Лишь для меня не припас подарков
сентябрьский лес.

Мой крёстный
чистил в селе колодцы.

Однажды он мне сказал:
"Случается так, что у злых людей
со временем вода пропадает,
и тут уже ничем не поможешь –
ни колдовством, ни молитвами,
чисть – не чисть,
а вода от этого не появится.

Поэтому
постарайся быть добрым".

Лет десять назад крёстный умер.
Но я думаю,
что где-то он и сейчас
продолжает чистить колодцы,
если в них
перевёлся свет.

Они гудят на летке,
потом – исчезают…

Спустя годы я вижу их в тёплых снах,
где, как прозрачные соты,
они конструируют воздух детства,
и все, что к нему прилагается –
день и мамину постирушку,
папу в халате белом
и с дымарём в руке,
брата, жующего яблоко.

Они не мёртвые, не сухие,
из них не сделаешь ожерелье
и не подаришь возлюбленной.

Я знаю, они бессмертны –
пчёлы моего отца.

Она говорит мне:
– Послушай,
в мире нет ничего материального,
и все есть энергия.

И я склонен ей верить
здесь и сейчас,
в этот апрельский вечер,
наблюдая как в свете
заходящего солнца
луковая шелуха на столе
становится
чистой радостью.

* * *

Перед сном поцеловала дочка.

"Живи – говорю я себе –
живи"!

* * *

Сколько совершаешь ошибок!
Иногда ты холоден и несправедлив,
любящих тебя порой обижаешь,
а нелюбящим – льстишь.

Но бывает
напишешь стихотворенье –
словно в пустой церквушке
постоишь
со свечой.