Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ИНДЕЙЦЫ



Юрий Смирнов


Полтора года разбирал вещи отца.
Медленно.
Файлы.
Старые фильмы из диких мест.
Книги, похищенные у меня.
Тонны спецификаций и смет.
Снасти.
Папа был мастер охоты на щуку,
А на меня все виды добычи добычи
Наводили смертную скуку.
Папа видел рыбу сквозь муть и хрусталь реки.
Помню, мне семь,
Я читаю Фрэзера Золотую Ветвь
Или Формэна Сила Правой Руки.
Днепр.
Речище.
Идолище поганое
Белое
Будто брюхо гигантского сома
На подводных крыльях летит
Само.
Местный лымарь цыгаркой пыхтит.
Песок на зубах цикадой скрипит.
Папа мне говорит
Иди и лови рыб
Я говорю нет
Иди и поймай леща
Леща я уважал.
Встал и поймал леща.
Папа умел видеть рыбу сквозь толщу вод.
Папа умел, как индеец, читать небосвод.
Папа умел, как индеец, сплести узор из следов.
Папа умел, как индеец, избегать больших городов.
А я, как индеец,
Всю жизнь ношу волосы ниже плеча.
И всю жизнь прислушиваюсь —
Барабаны ли не застучат,
Сексоты ли не поймают меня, как леща.
И все, что у меня из индейского, —
Злая медвежья душа.
А впрочем, у меня есть хобби.
Я учу индейские диалекты.
Когда Маниту будет столь добр,
Что впустит меня из долины смерти
В долину охоты,
Я смогу сказать на языке лакота
Добрый вечер
И поинтересоваться здешней вечной погодой
На языке сиу.
Во-первых, отец, это вежливо.
Во-вторых — просто звучит красиво.


ТАТЬ


У меня здесь нет дешевых икон
Он хвастает
Третий час нам хвастает он
Третий час на нас смотрит Он
Его мать
Его мученики-ученики
У них румянец коричный
У него дом совсем новый
Отличный
Между замом генпрокурора
И реликтовым куреневским
Наполовину покойным вором
Его социальный лифт
Причалил в царстве декора
В бассейне красные карпы
Если бы не пахло дерьмом
Ветер со станции аэрации
Чистые Капри

Он слушал рацию
Перехват
Ждал
Пока угомонится
Эфирный кавказский треск
Он еще днем высмотрел в облаках
Этот крест
Низкое небо высокий лоб купола
Перекрестился
Нервничал
Отжимался на кулаках
Ну да блять
Веры его здесь убыло
Практически до нуля
Как соляра в баке — ушла в минус
Осталось одно
Чувство, что за ним следят
Святые.
Кретины.
Сбил замки.
Фонари-обманки включил
Не зажигать же свечу
Посмотрел на иконостас
Он говорил
Я отсюда уходить не хочу
Мать шептала
Может там будет лучше?
Может там наш небесный град?
Святые жалкие сбились в кучу
И поглядывали на автомат
Он таскал в джип доску за доской
Храм пустел светом
Наполнялся тоской
Пока в рацию Веталь
Не крикнул атас

Продал золото
Продал десяток машин
Святых продавать не спешил
Днем гордился боялся ночью
И кошмар
Разрезающий мочеточник
Почки
Спину
Звериной болью
Это сука святой Георгий
Протыкает его спину копьем

Доктор говорит
Это швейцарское две недели попьем
Израильское потом поколем
Держите себя в тепле и покое

Святой Георгий знает его маршруты
Думает
Лучше взорвать
Это справедливо и круто


ГОСТЬ


Их унесло что-то неявное.
Не огненный хвост
Дракона войны.
Не грязные цепкие пальцы оспы.
Не черные кольца чумы.
Это случилось осенью.
Он уехал на шахту
За минеральными красками
К мейстеру Отто.
Когда вернулся,
В доме гуляла радость отчаянья.
Никто не знал,
Куда подевались его домочадцы.
Жена,
Две девочки,
И мальчик, только рожденный.
Он пил и не ел
Два месяца,
Изможденный, как виселица,
Лишь скелет и веревка взгляда.
Подумал однажды,
Какого ляда,
Жизнь — это жажда
И всё продолжается.
Птички поют,
Курфюст сражается,
Бюргеры размножаются
Делением брюха и сундука.
Проверил руку.
В порядке рука.
Он решил так:
Если они живы, то сейчас в хижине
В лесу, у подошвы Белой горы.
Но не той, что в Богемии,
И не той, что в Тироле,
И не той, что в Татрах.
Нарисуй безвременье,
Нарисуй снежное поле,
Вставшее на дыбы.
Нарисуй свою Марту
С охапкой валежника
Или след твоей Марты
От опушки и до избы.

И нарисовал.
Хорошо, детально, мятежно.
В манере этих проклятых голландцев.
Бросил пить.
Стал учетчиком
Очень надежным, прилежным,
При карьере горючих сланцев.
Завел служанку, чтобы рубаха
И тело свежее.
На картину смотрел вечерами,
Теряя надежду,
По мере того, как заживала рана
Его полного краха.

Вечером вторника, возвратившись из кирхи,
Он ел что-то приторно-мерзкое
Пальцами липкими,
И пил приторно-крепкое
В рамках приличествующего отчаянья,
Когда внутри картины
Радостно закричали.
Его Марта выбежала навстречу всаднику,
Черный конь, и ездок черный, маленький,
Из седла словно кубарем покатился,
Отряхнулся.
Надо бить себя по щекам,
Протрезветь,
Проснуться.
Всадник тянется острой губой
К пряно-сдобному рту любимой.
Гнусит заплеванной мятой трубой
"Я тут так, проезжал мимо".

Тонкая кисть.
Капелька киновари.
Укол в камзол.
Черный хрипит.
Черного вносят в дом.
Раздевают.
Кладут на стол.
Долго рыдают.
Потом тишина.
Хижина.
Ночь.
Мрак.
Белая, наверно, гора.


БАЛЕТ


Осень тысяча девятьсот сорок третьего
К проходной Большого подъезжает автомобиль ретро
Выходит красивый не военный военный
Наркомфин, охрана
Всем врет, что рвется на фронт
Когда пьет, врет, что был ранен
Назову его Павел
У Павла записная книжка от тридцать девятого
У Павла большое желание ласкать распятую
На простынях люкса Националя
Орально и генитально

— Скажите, была в кордебалете такая Валя.
— Ушла в диверсионный отряд, в сорок первом пропала
Мрачно листает свою книжку
— А вот еще из кордебалета — Нина?
— Была в ополчении, окопы рыла, авианалет, убили
В книжице подходят к концу страницы
— А помните, такая из Минска, Милица?
— Закончила авиашколу, летает, бомбит фрица.
Смеется старушка злая.
— А что же делать?

Дрочить, брат, ждать не этого мая,
Война не вечна, как утверждает товарищ Молотов,
А после победы, такие, как я и ты, конечно,
Будут у баб на вес золота.


ГОСПЕЛ


Моя первая женщина
Была, как положено,
Несколько старше меня.
Взяла меня за руку
Не хочешь поехать ко мне?
Я не хотел.
Я пел в компании женщин
Несколько старше себя,
И все они были лучше
Той,
Что взяла меня за руку.
Но в конце концов,
Мне шестнадцать через два месяца.
Жизнь практически кончена.
Точечно еще может быть радость,
Но сколько там мне осталось.

Отвлекаясь.
У меня была фобия
В возрасте двенадцати лет.
Я с ужасом думал —
В двухтысячном мне будет
Двадцать семь.
Зачем.
Зачем мне жить в двадцать семь.
Ходить на работу?
Потом отпустило.
Две штуки семнадцать
Я хочу на работу.
Еще больше — ходить.
Все постыло.
Вернемся.

Мы жили словно в духовном Вермонте.
Много читали.
Она работала в вычислительном центре,
Приносила романы в свитках
Дырявой бумаги
Мы пили вермут
И водку
В парке при летном училище.
Мимо бродили ситхи
С лазерными ножами,
Но нас не трогали,
Уважали
Но как женщину я ее не рассматривал.
Узкая вся, будто дверь в подвал,
Глаза оленьи, кожа бледно-матовая,
Не схожая с девами местных пород,
Сделанных словно под карнавал.
Я был не урод.
Не красавец.
Ходил в гимнастерке времен Первой Конной.
Пел неплохо.
Знойные
Бросали взоры повышенной влажности.
Но мне это было абсолютно не важно.

Первая ночь в жизни мужчины
Имеет обычно негативный оттенок.
А у нас все получилось
Настолько отлично,
Что дрожали стены.
Потом, через год, она мне призналась,
Что меня выбрала
Из десятка мужчин, юношей, мальчиков
Этого вечера,
Из-за почти полной пачки Мальборо.

Мы курили после каждого раунда
Этого секс-слэшера.
И это было не хуже любви.
Когда рассвело, она сказала,
Пора.
Иди.
Я жил в нескольких километрах.
Я шагал
И чувствовал себя ветром,
Тигром,
И танковым соединением.
Я, конечно, влюбился.
Никаких сомнений.

Знаете, за что я люблю женщин?
На следующий день
В нашем кафе
В центре города
Она сидела с двумя программистами,
Один был похож на льва,
Другой — двойник Михаила Бутова.
Она не сказала мне
Доброе утро.
Я ревновал так неистово,
Кофе пил, жег губы, как смолу в преисподней,
А она мило болтала.
Королева.
Красавица.
Неожиданно модная
В невиданном джинсовом сарафане.
Именно в этой точке мальчик становится мужчиной.
Мальчик плачет над горьким стаканом.
Мужчина подходит.
Говорит
Извините.
Берет за руку

Солнце в зените.
Мы на крыше девятиэтажки.
Любим друг друга
Круто и
Страшно.
Нас все видят.
Бог,
Парочка на соседней крыше,
Он — курсант рыжий,
Она — словно плод сладкий,
Еще — случайная сойка.
Ну и пилоты Як-40,
Заходящего на посадку.