Жизнь – цветная кинопанорама
Феликс Чечик
* * *
Зимнее озеро. Запахи лета.
И променады стрекоз.
Это не шутка, и это не где-то,-
здесь – навсегда и всерьёз.
Ах, – "навсегда" означает – "недолго";
озеро высохнет, чтоб
с неба исчезли стрекозы, и только
облака летний сугроб.
* * *
прямиком из коляски
не послушавши мать
за красивые глазки
я пошёл воевать
и на первой минуте
пал в неравном бою
передайте анюте
бескозырку мою
Зимнее озеро. Запахи лета.
И променады стрекоз.
Это не шутка, и это не где-то,-
здесь – навсегда и всерьёз.
Ах, – "навсегда" означает – "недолго";
озеро высохнет, чтоб
с неба исчезли стрекозы, и только
облака летний сугроб.
* * *
прямиком из коляски
не послушавши мать
за красивые глазки
я пошёл воевать
и на первой минуте
пал в неравном бою
передайте анюте
бескозырку мою
Собачий вальс
Донне
1.
Полночных звёзд огни
на этом и на том.
Пожалуйста, вильни
обрубленным хвостом.
Что на дворе? Июнь?
Или январь? Вопрос.
В моё безделье сунь
прохладно-мокрый нос.
Залай, как никогда
не лаяла, мой друг…
Полночная звезда
с небес упала вдруг.
Печаль-тоску гоня,
глядишь из темноты.
А поутру меня
выгуливаешь ты.
2.
Ночь тиха. Собака рядом,
непонятная ежу.
Я отсутствующим взглядом
долго на небо гляжу.
Ёж в растерянности, – нету
или есть собака, а?
Снова выгорела к лету
левантийская трава.
Я читаю в небе знаки,
прерывая забытьё,
об отсутствии собаки
и присутствии её.
Нет её давно, конечно.
Но от радости дрожа,
звонко лает, безуспешно
наезжая на ежа.
* * *
прикосновенный растратил давно
сердца бэушный запас
не обливается кровью оно
бьётся уже через раз
старое сердце в осенней грязи
но не побрезгуй отмой
чтобы забилось как прежде в связи
с тем что вернулось домой
* * *
"Не сутулься", – говорила мама
и "Не горбись", – папа говорил.
Чтобы не расстраивались – прямо!-
я старался из последних сил.
От начала – миллионы улиц
прошагал до самого конца
так, как мать просила – не сутулясь
и совсем не горбясь – для отца.
Не смотрел я под ноги – на небо
я смотрел, и ставил на любовь.
Ничего, что выглядел нелепо,-
спотыкался, разбивался в кровь.
“Пустяки”, – мне говорила мама.
“Ерунда”, – мне говорил отец.
Жизнь – цветная кинопанорама,
под оркестр любящих сердец…
Горблюсь и сутулюсь, наконец-то!
И живу нравоучений без!
“Не сутулься” – слышится из детства
и “Не горбись”, – слышится с небес.
* * *
1.
Полночных звёзд огни
на этом и на том.
Пожалуйста, вильни
обрубленным хвостом.
Что на дворе? Июнь?
Или январь? Вопрос.
В моё безделье сунь
прохладно-мокрый нос.
Залай, как никогда
не лаяла, мой друг…
Полночная звезда
с небес упала вдруг.
Печаль-тоску гоня,
глядишь из темноты.
А поутру меня
выгуливаешь ты.
2.
Ночь тиха. Собака рядом,
непонятная ежу.
Я отсутствующим взглядом
долго на небо гляжу.
Ёж в растерянности, – нету
или есть собака, а?
Снова выгорела к лету
левантийская трава.
Я читаю в небе знаки,
прерывая забытьё,
об отсутствии собаки
и присутствии её.
Нет её давно, конечно.
Но от радости дрожа,
звонко лает, безуспешно
наезжая на ежа.
* * *
прикосновенный растратил давно
сердца бэушный запас
не обливается кровью оно
бьётся уже через раз
старое сердце в осенней грязи
но не побрезгуй отмой
чтобы забилось как прежде в связи
с тем что вернулось домой
* * *
"Не сутулься", – говорила мама
и "Не горбись", – папа говорил.
Чтобы не расстраивались – прямо!-
я старался из последних сил.
От начала – миллионы улиц
прошагал до самого конца
так, как мать просила – не сутулясь
и совсем не горбясь – для отца.
Не смотрел я под ноги – на небо
я смотрел, и ставил на любовь.
Ничего, что выглядел нелепо,-
спотыкался, разбивался в кровь.
“Пустяки”, – мне говорила мама.
“Ерунда”, – мне говорил отец.
Жизнь – цветная кинопанорама,
под оркестр любящих сердец…
Горблюсь и сутулюсь, наконец-то!
И живу нравоучений без!
“Не сутулься” – слышится из детства
и “Не горбись”, – слышится с небес.
* * *
Г. А.
Я заплачу неустойку,
я рассчитаюсь сполна.
На разноцветную сойку
дай посмотреть из окна.
Дай на неё заглядеться
только на четверть часа.
И не вернуться из детства
чистого, как небеса.
* * *
я вишу магнитиком madeinchina
ниагара слева матрёшка справа
оказался рядом совсем случайно
не по чину мне хейердала слава
холодильник старый жары не вынес
на дворе под сорок в разгаре лето
вы купили новый двухдверный “Siemens”
и украсили хлопцем из назарета
* * *
рукой зачерпни и смотри не пролей
хотя не с руки
размытую копию тополей
июньской реки
домой принеси и на стену повесь
квартиру укрась
и взглядом ласкай тополиную взвесь
где плещется язь
* * *
"Настойка боярышника" – шестьдесят
копеек и жизнь хороша!
Прикаянно на облетающий сад
бессмертная смотрит душа.
Завидует сад и завидует плоть
осеннему спирту её.
Аптека закрылась, подшился Господь,
да каркает вороньё.
* * *
С ветром пустынным рифмую дожди,
с морем рифмую поля, –
чёрным по белому посреди
солнечного февраля.
Так себе рифмочки: АБАБ,
как перекрёстный огонь.
И о своей не гадаю судьбе,
гладя любимой ладонь.
* * *
Юрий Алексеевич, – не вам ли
лучше всех известно – что почём,
что на юге птицы стартовали
прямо над рассветным “кирпичом”.
Юрий Алексеевич, – на север,
захлебнувшись звездным молоком,
улетели, тишину посеяв
и поставив прошлое на кон.
Юрий Алексеевич, – отныне
и уже, уверен, до конца –
счастье на земле – в небесной сини,-
для новорожденного птенца.
* * *
С полуметра, Господи, в пустые –
вечные ворота не попасть!
Освистали, а потом простили,
но сперванаиздевались всласть.
С той поры и до сих пор в запое,-
тишина, что в градуснике ртуть.
Мяч квадратный. Колосится поле.
Ястреб, пролетающий сквозь грудь.
* * *
Забивали на труд, выпивали на “Правде”,
огурец малосольный по-братски деля,
и не праздника ради,
а веселия для.
Посылали гонца в тридевятое царство
и смотрели вослед с золотого крыльца.
А гонец испарялся:
ни винца, ни гонца.
Ничего, – говорили себе, – возвратится.
Не беда, – говорили себе, – подождём.
А весенняя птица
похмелялась дождём.
Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье
в тишине разговоров ночных находя,
под земное вращенье
и песню дождя.
И смотрели на Пину, уехав из Пинска,
где сирень отцвела и белел краснотал.
А гонец возвратился,
да нас не застал.
* * *
Лёгкий, едва уловимый
запах тюльпана-огня –
днём, – на закате лавиной
обрушился на меня.
Двадцать минут, – и не больше,-
максимум – полчаса:
пахли тюльпаном, – о, боже,
закатные небеса.
* * *
Хорохорится, – в смысле – пыжится,-
сколько зим ему – столько лет:
финиш – старославянская ижица
в алфавите, которого нет.
Очи чёрные, ночи ясные,
пламень-лёд и сухая вода.
Слепо-глухо-немые, – согласные
с тем, что он устарел навсегда.
я рассчитаюсь сполна.
На разноцветную сойку
дай посмотреть из окна.
Дай на неё заглядеться
только на четверть часа.
И не вернуться из детства
чистого, как небеса.
* * *
я вишу магнитиком madeinchina
ниагара слева матрёшка справа
оказался рядом совсем случайно
не по чину мне хейердала слава
холодильник старый жары не вынес
на дворе под сорок в разгаре лето
вы купили новый двухдверный “Siemens”
и украсили хлопцем из назарета
* * *
рукой зачерпни и смотри не пролей
хотя не с руки
размытую копию тополей
июньской реки
домой принеси и на стену повесь
квартиру укрась
и взглядом ласкай тополиную взвесь
где плещется язь
* * *
"Настойка боярышника" – шестьдесят
копеек и жизнь хороша!
Прикаянно на облетающий сад
бессмертная смотрит душа.
Завидует сад и завидует плоть
осеннему спирту её.
Аптека закрылась, подшился Господь,
да каркает вороньё.
* * *
С ветром пустынным рифмую дожди,
с морем рифмую поля, –
чёрным по белому посреди
солнечного февраля.
Так себе рифмочки: АБАБ,
как перекрёстный огонь.
И о своей не гадаю судьбе,
гладя любимой ладонь.
* * *
Юрий Алексеевич, – не вам ли
лучше всех известно – что почём,
что на юге птицы стартовали
прямо над рассветным “кирпичом”.
Юрий Алексеевич, – на север,
захлебнувшись звездным молоком,
улетели, тишину посеяв
и поставив прошлое на кон.
Юрий Алексеевич, – отныне
и уже, уверен, до конца –
счастье на земле – в небесной сини,-
для новорожденного птенца.
* * *
С полуметра, Господи, в пустые –
вечные ворота не попасть!
Освистали, а потом простили,
но сперванаиздевались всласть.
С той поры и до сих пор в запое,-
тишина, что в градуснике ртуть.
Мяч квадратный. Колосится поле.
Ястреб, пролетающий сквозь грудь.
* * *
Забивали на труд, выпивали на “Правде”,
огурец малосольный по-братски деля,
и не праздника ради,
а веселия для.
Посылали гонца в тридевятое царство
и смотрели вослед с золотого крыльца.
А гонец испарялся:
ни винца, ни гонца.
Ничего, – говорили себе, – возвратится.
Не беда, – говорили себе, – подождём.
А весенняя птица
похмелялась дождём.
Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье
в тишине разговоров ночных находя,
под земное вращенье
и песню дождя.
И смотрели на Пину, уехав из Пинска,
где сирень отцвела и белел краснотал.
А гонец возвратился,
да нас не застал.
* * *
Лёгкий, едва уловимый
запах тюльпана-огня –
днём, – на закате лавиной
обрушился на меня.
Двадцать минут, – и не больше,-
максимум – полчаса:
пахли тюльпаном, – о, боже,
закатные небеса.
* * *
Хорохорится, – в смысле – пыжится,-
сколько зим ему – столько лет:
финиш – старославянская ижица
в алфавите, которого нет.
Очи чёрные, ночи ясные,
пламень-лёд и сухая вода.
Слепо-глухо-немые, – согласные
с тем, что он устарел навсегда.