* * *

Праздники пережила, переживу и будни.
Здравствуйте, пчелы-дочери, сыновья-трутни,
Здравствуйте, бобыли, отшельники, отщепенцы,
Здравствуйте, старцы глупые, мудрецы-младенцы.

Ну же, откиньте занавес, включите софиты!
Я ли вам не царица, мать всея свиты!
Я ли вам не созданье по образу и подобью?
Я ли вам не улей с состраданием и любовью?

Кто вас еще согреет в складках, подложит под вымя?
Кто вас еще отправит летать над травами полевыми?
Кто будет в ногах валяться, в Сечу не отпуская?
Кто оплачет вас, в похоронный воск опуская?

Смейся-смейся, эдакий ты проказник.
Будет и на твоей улице праздник,
От немоты которого ты полезешь на стенку.
Научу тебя снимать и с этого пенку.

Я ведь думала, на мне грехи предков, сглаз старухи,
Проклятье жен, венец безбрачия, лживые слухи,
Оказалось — Бог во мне. Рулит мной, как наважденье,
И никого не пускает в свои владенья.

Здравствуй, жужжащий рой: сестры мои и братья.
А коль стану старая, соберусь умирать я,
Что имею, оставлю тут без остатка.
Будет вам не горько, детушки, будет сладко.

А пока летайте, разживайтесь пыльцою смысла.
Пейте радость мою и боль, покуда не скисло,
Спрашивайте у слепня и овода, добра ли природа.
Спрашивайте у меня и Господа про сотворенье меда

Всё у нас, как встарь:
Морду друг другу бьют и уходят с миром.
Пьют и говеют, гонят сивуху и дэзу.
Пули трассируют выверенным пунктиром
И превращаются в антитезу
Прошлого.
Древним способом меньше рóдят,
А другой раз держат жену и семью заводят
На стороне.
Полигамный отрок
Сам себе князь Владимир, вчера из панков,
Апологет язычества, выбирает в сорок
Веру и ходит на службу в один из банков.

Волглая, комариная, паутиной
Стянутая реальность, где крест в окружность
Вечно вплетен – окрестность моя, рутиной
Насмерть изматывающая,
за ненужность
Здесь головы не рубят, а привечают чином,
Ну, на худой конец остограммят свойски.
И за любым овином
Войско на войске.
Гарнизон на гарнизоне,
А вечерами – ах ты –
Выйдешь курнуть на крыльцо, из соседней шахты
Нечто взлетает в небо и без последствий вроде.
Разве что вздрогнет пугало в огороде.

* * *

Глаз, привыкший к пейзажу, ищет
Святу пищу среди болот.
Но деревья вокруг жилища
Все знакомы наперечет,

Быт убогий, уклад увечен,
Нелюдимы соседи все.
Среднерусский дождливый вечер.
Старосходненское шоссе.

Лишь пестреют в траве игрушки,
Да из дачи наискосок
Кто-то смертно орет частушки,
Словно жизнь запасает впрок.

* * *

Ну, что, православные! Долго еще до села?
И вышла, и встала, как Буба на хлипком помосте.
По улице Школьной, вдоль серых заборов дошла
До крайнего дома. – А здасьте, а вот вам и гости.

Безглазый старик отстраняется на два шага.
– Ну, как поживаете? Я это, внучка, ага,

Корова на речке, картопля на печке, гарбуз
На грядке, огурчики в кадке, горилка.
Какой-то особый у воздуха здешнего вкус,
И солнце печет-припекает особенно пылко.

И пахнет с полей, и под вишнями слепни и тля.
Кругом кукуруза, цыбуля, ну, словом, земля.

И к вечеру ближе сидит и читает, и так
Рыдает, что вся на груди телогрейка промокла.
Сидит и читает Шевченко на память Буряк.
Фамилия деда такая. По-нашему, свёкла.

Человеческий дух в плацкарте убивает любую вошь.
И колбасный дух, и чесночный, и самогонный,
Запах пота, запах мочи, запах-правда и запах-ложь,
Запах-страх, запах шахты горелый, темный.
Чем ты пахнешь, дед? Что в кринке своей везешь?

Разомлев, напротив спит пацанчик, и пахнет он молоком.
В ногах у него пышет жаром, храпит загорелая баба.
Прикорнул на полу в проходе рабочий, пахнет он молотком,
Ржавью пахнет его товарищ. В Малороссии есть забава
Набиваться в поезд битком, как в борщ с чесноком.

Лысый дед, одна глазница его слезоточит
И прикрыта веком. Выглядит человеком, но пахнет смертно.
Вцепился в сосуд молочный, душа у него кричит.
Но закрыт сосуд тряпицей тугой усердно,
Не понять, почему сквозь нее горчит.

Вышла Матрена Бескровная за Буряка Петра.
Из восьми Юрков выбрала молодого.
Настрогали они четверых детей в зимние вечера,
Что еще делать зимой, кроме дела благого?
Сеялки-веялки индевеют в амбаре, у коров пустая пора.

Старший-то из Юрков получил четыре креста,
Офицером пришел с турецкой, с торбинкой, полной грошей.
Четырнадцать десятин земли, маслобойка и молота-
рка. Жена Мария пуста, но у братьев детей, как вошей.
У Петра характер хороший, но сила не та.

И когда забирали всё, что давало хлеб, молоко,
И когда запахло степью волчьей, гниеньем колодца,
Он ушел на шахту, потом на завод, на Днепрогесс, далеко
В Осетию, в Ржев, он никогда не вернется.
Но праведники вернутся, говорил предок един Юрко.

Поворотись-ка, батько, что тебе, батько, снится?
Крутит старик в руках глиняный тот кувшин.
Щупает, хорошо ли, плотно ли та тряпица
Укрывает отца. Накануне Троицы он один
Сходит на кладбище, прикопает к матери, прослезится.

Водянистого пара из большущего чана
Обжигающий дух предстоящего счастья.
Городницкие варят кукурузу для чада
И спрессованный жмых разломили на части.

В глубине огорода через заросли к небу,
Через вросший фундамент замороженной стройки
Колченогие яблони горю и гневу
Расторопно ссужают смолянистые струйки.

Колорадским жуком и куриным пометом
Пахнет двор Городницких, где будет веселье,
Потому что для Фимы трудами и потом
Приближает румяный отец новоселье.
Он торгует пшеницу в Херсон и Одессу,
Продает на суда за подводой подводу.
Фима глупый пацан, у него интересу
Только шахматы всласть и в любую погоду.

Здесь оседлость не жжет, и сподручно плодиться.
Камедь с яблони льет, тяжелеют початки.
Им бы только успеть этим всем насладиться.
Век двадцатый, как враг, окружает Несватки.

Купались курочки в пыли
Ныряли утки в местных лужах
Сновали ленные шмели
На лесопилке возле стружек

И кролик за ухом чесал
И мир существовал без правил
Как будто в собранных часах
Никто пружинку не поставил

Как будто время в них текло
Само собой как шмель летает
Как утка всходит на крыло
И курочке всего хватает

Мать брала меня на дело лет с двенадцати.
Коммунизмом пахло прело ближе к осени.
Сумки в зубы – пять на тело, шли по насыпи,
На Тайнинской брали влево и по просеке.

Помню, шли до Ярославки друг за дружкою.
На сырой сидели лавке в сизом облаке.
Озирались, как на явке. Медной двушкою
Поднималось солнце. Шавка терлась об ноги.

Подходили, сумки пряча в диких зарослях.
По периметру кусача там смородина.
– Пошевеливайся, кляча, схватят запросто, –
Говорила мать, – Не дача, а пародия.

За калитку прошмыгнем и смотрим в оба, де
Не мелькнет ли кто огнем в бытовке скошенной.
Тишина-то как не днем! Хозяин – в городе.
Мне известно лишь о нем, что отмороженный.

Ключ по правилам за бочкой над поленницей.
В дом войти, как за отсрочкой, сесть, расслабиться.
Мать следит за мной, за дочкой, ерепенится:
– Лишь бы в кресло пятой точкой и расхлябиться.

Как кому на свете выжить – дело личное.
Что кому до смерти помнить – дело тонкое.
Воровала я и яблоко коричное,
И китайку золотую и антоновку.

Семеренко недоспелые зеленые
Мы сбивали с веток каменными, кислыми.
Потому что, если в сахаре томленные,
То не так уже и страшно с коммунистами.

Вся усыпана земля была, как оспами,
Все шесть соток разноцветными, бокастыми,
Подгнивающими яблоками, Господи,
Подмосковными грошовыми богатствами!

Дед Иван звонил на третий день с нотацией,
Говорил: не сваришь каши с этой нацией,
Без штанов оставят разными уловками.
Обзывал меня и дочь свою воровками.

Поездом шесть часов от Киева. Полустанок,
Станция или районный центр:
Полупустой до вечера спозаранок,
Пыльный и разморённый, где у коров фальцет,
А быков не видно, и, как огня, подранок
Боится пастушьей участи, но другой-то нет.

И меня до десятого класса пугала мама:
Учись, а не то коровам хвосты крутить
Езжай в Фундуклеевку! Большего срама
Я не могла представить себе.
Силосная яма
За селом: меня успели схватить
За поясок. Мне было пять лет. А храма
В Фундуклеевке отродясь не строили: не надыть.
На Маяковской, Пушкинской и в проулке
Лермонтова жила у меня родня:
На киселе вода – малорослы, юрки;
Разводили кролика, резали свиня,
Фрикативным "г", словно гвозди в чурки,
Загоняли самость мою в меня.

Кукурузные налитые стебли, колорадский
Жук, черешня желтая, и, как месиво из квашни,
Из садов выпирающий, душный, адский
Сноп сирени, загораживающей дом хохлятский,
Бабу Мотрю (как у Моне – в тени),

Уходящую, не допрошенную с пристрастьем,
Глубоко ослепшую – до немоты!
Дух земли моей – только ты со счастьем
Совпадаешь в памяти – только ты.

Помнишь, попали в сказку? Кто там пошел тогда
С нами? Терло, Бахыт и его Елена, да шмелеглазый Стесин.
Кажется все. Майских праздников череда
Перешла в череду перемещенья чресел
По городу, где всякий из нас покуролесил.

Помнишь, сначала от сказки не было и маленького кусточка.
Мы спускались всё ниже и ниже, прикованные к разговору,
С ужасом понимали, что, возвращаясь от нижней точки,
Придется идти лишь вверх, к точке, венчающей гору.
Так оно и случилось потом и длится об эту пору.

Миновали темный лес сосновый, светлый лес платанов.
Давно замолкли, словно преодолевали
Своих циклопов внутренних, призрачных великанов
Памяти, смолистые заросли быта, жимолости печали.
Вышли в партер и ахнули, и вскричали.

Так обрушаются с неба лавины манны и по пескам белеют!
Так опускается на страну цунами, так взвывают сирены
После теракта, так сигнализации в грозы визжат и блеют!
Так — поражают эти сады сирени
Сетчатку и слизистую! И пожирают, словно Сирены.

Бархатные, барханные, мохеровые, махровые,
Белые, сизые, сиреневые, фиолетовые в красноту,
Они взорвали пейзаж и осели перед суровыми
Поэтами, попавшими вчистой пробы вселенскую красоту,
Внутрь красоты, помнишь, зашли и замерли под покровами.

А потом сидели на лавочке и смотрели на Днепр, на его мосты.
Целовались жадно молодожены наши, отдавшись головокруженью.
Сашка Стесин разговаривал с Лео, курили, отдыхали от маяты.
А еще там были я и ты.
Мед-пиво пили. Готовились к восхожденью.

1. Карантин

в город сюда попав подмышки кариатид
нюхаешь в круглом автобусе
здесь карантин
не режим а точка на глобусе

даже не точка а клякса расплывшаяся от соленой волны
видишь чернил фиолетовых контур и сам набух ты
открой глаза и смотри руки мои оплетены
колючей проволокой мы поплавки в середине бухты*

стоит Илия на мысу
смотрит на воду где кровь-коррозия
я на себе эту воду несу
Феодосия

в девятой дивизии двинулся комиссар
распространяется пандемия
расстрелов
заразны все и млад и стар
Россия

имя тебе Карантин
зверь поселился в каждом
Куйбышев тоже расстрелян но реабилитирован
на листке бумажном

набухает бухта бухает новый залп
Илия неистовствует
на колеснице огненной
уносится на вокзал
отдыхающими переполненный

_________

2. Фиделев*

доктор доктор откройте скорее двери
вы евреи умеете так запираться
чтобы быстро открыть вы евреи
нечего отпираться

доктор доктор детям грозит опасность
страшная смерть падет на исчадья ваши
эти мозги еще сохранили ясность
можно бы сделать ее веселей и краше…

как же ее разукрасить старому Мише
ночь на дворе какое уж тут веселье
спит букинист в своей травянистой нише
спит фармацевт в стерильной своей постели

доктор доктор берите скорее склянки
пожалейте зондеркоманду сколько у них работы
эти ваши жидовочки и крымчанки
после расстрела снятся нам до блевоты

доктор доктор известны ведь буду гадом
сотни этих случаев из Танаха
смажьте губы им подходящим ядом
сколько там его для младенца надо

как же мне не помнить старому Мише
эти сотни случаев от Мойшы до Назарея
собирайся Рая ну вот пришли же
а ты всё ворчала что мы как не евреи

Керкинитида – полис маленький,
Друг друга знает стар и млад.
Горшки на каменной завалинке
Двухсотлитровые стоят.

Растут левкои и подсолнухи.
Античный постоялый двор.
И ни кораблика в подзорную
Трубу не выследил дозор.

Купцов и первооткрывателей
Давно не видывал народ.
А что и здесь рожают матери
Еще не в курсе Геродот,

Еще у автора истории
Не обозначен местный пляж.
…Но крыши первых санаториев
уже испортили пейзаж.

________

* Готовясь к убийству евреев Феодосии, командование зондеркоманды решило позаботиться о психике своих солдат и переложить убийство маленьких детей на кого-нибудь из местных врачей, лучше всего – еврея. Сначала фашисты попытались заставить это сделать 80-летнего педиатра Михаила Борисовича Фиделева, работавшего в Феодосии с 1893 года. Старый врач отказался стать убийцей и был зверски замучен вместе с женой (Голокост і Україна:Марк Гольденберг "ХОЛОКОСТ И ФЕОДОСИЯ")

* * *

Залетали ласточки в дом,
Залетали утром и днем,
Ночью покидали дворы
Подбирать иные миры.
Подходил к концу моровой
Предпоследний год мировой.

Лови себя на мысли и держи.
Неужто нам с тобою жить во лжи?
Ведь я от Феодосии до Ялты
Прошла весь берег и ни разу "Как ты
там, за морями?.." не произнесла.
Барашков на морском лугу пасла.
Какая нищета, какая пища
Простая и убогая, жилища
Разрозненны и ленны здесь, в Крыму,
И горькое отечество в дыму.
Мы беглецы, а ты и вовсе призрак.
И то, что я тебя забыла – признак
Пошедшего на пользу моему
Здоровью запустения в Крыму.
Здесь ласточки влетают в дом, когда я
Встаю и прихожу в себя, зевая,
И пусто так, как будто населен
Отныне только ими мир и сон.
И если вдруг сперва откатит, втянет,
Потом ударит в берег, шумно грянет
И озарит, что где-то у меня
Есть ты! и снова, берегом звеня,
Откатит в глубину воспоминанье,
Надолго я задумаюсь: вот стань я
Свободной до конца, пришел бы ты
Вот так – морской волной из пустоты?

Этот город заколдован.
Упадешь – считай прикован,
А пойдешь в чужой квартал –
Сердце вылетит в астрал.

Не вернешься ни к мечети,
Ни к пескам, где сушат сети,
И качается баркас.

Побожись, что в этот час
Ты не ходишь по отвесным
Стенам и по проводам
Оголенным, и по тесным
Страшным рыночным рядам.
Ни богам, ни бабам местным
Своего я ни отдам.

Слушайся экскурсовода,
В этой местности свобода –
Желтым косточкам в яру.
В лавке тетка угощает
И собой дитя стращает:
– У! К татарам заберу!

Юбилей отмечали на кухне.
Раз, два, три – и обчелся гостей.
Сын ушел спозаранку, "притухни", –
Улыбнулся. Язык без костей.

Рыбка красная. Стопочки с горькой.
Фаршированный перчик в соку.
Голубцы подкопченные горкой.
И отдельно тарелка сынку.

Подарила сестра пароварку:
– Береги себя. Чеки внутри.
Брат пришел. Подарил пароварку.
Ну, хоть обе врубай и пари!

Вот такая родня на чужбине,
Вот такой юбилей в шестьдесят.
– Что там наши творят в Украине…
– Передайте котлетки назад…

Словно чадо о двух пуповинах,
В Украинах, в Россиях, вдали,
Кто научит их жить, половинных,
На два времени, на две земли?

После Пасхи на пашню, к утехе,
На Воздвиженье – в башню у МКАД.
Пароварок зато, как в аптеке,
И туда, и сюда в аккурат.

* * *

Фундуклеевка* стояла на урановом плато.
Вот с тех пор-то и пошли у нас в роду незнамо кто.

То уроды, то пьянчужки, то поэты, то шиза.
Уж казалось бы… а дудки: ты в Москву, и гены – за.

Древо наше подкосилось, корневища сожжены.
То у мужа импотенция, то спайки у жены.

Все бесплодны, все безмозглы, все на сторону глядят,
Умирают во младенчестве и в старости чудят.

А случись какое чудо – сыновей не признают.
Матерей-то не жалеют, на отцов помои льют.

Умирают в одиночестве, рождаются в толпе.
Словом, братцы, радиация, в натуре, и т. п.

А бывает, выйдешь в поле или, скажем, в лес какой,
Всю-то дурость на мгновение снимает, как рукой.

И тогда-то вот несчастье, и тогда-то вот беда:
Всею шкурой ощущаешь, кабы не уран тогда,

Как бы можно было б эту жизнь отпраздновать всерьез!
И… обидно…так обидно…ну обидно же до слез!

________

* Мой дед из села Фундуклеевка Александровского района Кировоградской области Украины. В этом селе находились сахарные заводы промышленника Фундуклея, сын которого стал губернатором Киева. В созданной им гимназии в Киеве училась юная Анна Горенко.

Сафроныч стар и требует сгореть.
Прозрачными глазами голубицы
Глядит на мошек. Мошек нет, но ведь
Сафроныч стар, ему Тамбов клубится

И Сирия, и Куба, и Вьетнам.
Он всё еще под кожей при погонах.
Он всё еще по войнам, по волнам,
Он всё еще на дальних полигонах.

И крыша у Сафроныча течет,
Не вынеся последней перегрузки.
Два сына не пошли ему в зачет,
Поскольку барахлил мотор при пуске,

Ребята вышли малость не в себе,
Жена – как раз тамбовская волчица,
Сестра его в отеческом селе
Опять же без мозгов, как говорится.

Такие же и дед его, и мать.
А сам он был полковником толковым.
Но слег и бросил пищу принимать,
И ловит мошек над лицом багровым.

Сафроныч до семидесяти лет
Считал, природа всё сама поправит.
Но выхода – теперь он видит – нет,
И выбирая порченых на цвет,
Отдельных мошек ловит он и давит.

* * *

Не светел свет и темень не темна.
Все замерло. Тревога бьет рекорды.
И в воздухе – не то чтобы война
Звучит, не то чтоб первые аккорды,
Но мир затих, указка взведена,
И ждут ее решительности орды.

О, тонкий дирижерский инструмент,
Как мелкий бес, дрожащий надо мною!
Великий скульптор создал монумент
Предчувствию беды, моей страною
Забытому: взмах палочки, момент
Переполненья воздуха войною.

Нет-нет, я с этих игрищ убегу,
Мне сына класть, во тьме латать заплаты,
Пока друзья на дальнем берегу
Всё предвкушают первые раскаты
В империи, где тихо, как в снегу,
И спят мои грядущие утраты.

Когда она начнет прощаться,
Родных к постели подзывать,
Когда она начнет качаться
И пепел в воздух подымать,
Когда она начнет дымиться
На всех майданах и без шин,
Когда она начнет томиться
Скопленьем женщин и мужчин,
Глупцов, воинственных и диких,
Когда в стеклянный черный свод
Посмотрится и в высях тихих
От вида язв своих взревет,
Ты не успеешь всё исправить,
Не сможешь всё вернуть назад.
И все ошибки выдаст память,
Которой только и богат.

Прощайся. Кончился привычный
Души и плоти материал.
Не призывной, не пограничный –
Конечный пункт тебя приял.
Ты вопиешь: за что мне это?
Ты просишь миг, спасти свой рай?
Так — на. А про конец сюжета
Я пошутила, не рыдай.

* * *

покуда не треснула толща времен
и звездами бездна полна
всегда повторяется этот закон
в тебе отступает война

война иссякает как боезапас
в глубинах нейронных складов
война выползает как нечисть из нас
по воле усталых фронтов

ночная пехота и эта и та
впирается в млечный покой
и хочется лайкнуть в окошке поста
врага
непослушной рукой

ну что побузили и хватит айда
кровавый заканчивать квест
но скольких же нам не вернуть никогда
когда нам война надоест

* * *

Чу-чу, чу-чух, чу-чу, чу-чух. Едет бабка моя на юх,
Как говорят тут местные. Юг, провинция.
Бабке — лет девятнадцать. Худюща, в чем держится дух…
А в сорок первом еще была круглолицая.
Косы обматывала вокруг головы, в щеке
Ямочка, как у меня, если взять девичество.
Поезд идет по насыпи. Вдалеке
Появляется море, его величество.

Бабка моя, то есть эта девочка, деточка, медсестра,
Нет, не так – "сестричка", бойкая, как пламя костра,
Певучая, как вот этот Крым за окном,
Синеглазая, как вот это море в мире ином,

Едет-едет на фронт, за людьми без рук, без ног,
Отмывает полы от крови, стирает бинтики.
Санитарный состав, словно челнок,
Сшивает мир, как поэзия без политики.

Состав тормозит со скрежетом, выпускает пар.
А на восток, конвоируемых спецотрядами,
Везут из Крыма татар.
Со смертельно ранеными исподлобья взглядами.

Когда ей исполнится девяносто лет,
Она вспомнит, как смотрели они ей вслед,
Проклиная ее за боль, точь-в-точь
Раненные. А она не в силах была помочь.

* * *

Бога кровных уз побеждает Бог хлеба.
Святополк, не смотри на небо,
Там дома Бориса и Глеба,
А Польша – налево.

Тебе туда. Торопись, остался последний брат.
Не возвращайся без польских лат.
Киев жирен, но требует трат,
Как говорит магистрат.

У Болеслава-тестя множество планов на
Эту прорву земли, но сперва нужна
Маленькая победоносная война.
Оглянись – она?

А скажи, Святополк, где брат твой, что из
Красной молельни не вышел? Приз
За мужество на чело тебе – улыбнись:
Тебя рисуют скрытой камерой – чиз.
Святополк ведет полка. Ярослав ведет слова.
Слова перемалывают, как жернова,
Двузубого Святополка. Едва
Уцелеет его голова.

Бога Отца, Бога Сына и Духа Святого
Продолжит Бог-брат и русское слово.
А голова Святополка обернется снова
Главою Каина, душевно больного.

Не спать всю ночь. Не думать ни о чем. Пролистывать компьютер разморенно. Не чувствовать, как за твоим плечом уже встает туманная Матрена.
…Знать, оттепель. Зима сошла на нет. Иди живи без страха поскользнуться. Вот ускользающий нестойкий свет ночной, которым можно захлебнуться. А вот и скоротечный свет дневной, как молодость, и вечереет рано.
…Слепая баба Мотря надо мной колдует-выколдовывает рьяно. По памяти проходит до плетня, мотает цепь и тянет из криницы рассвет. И что-то торкает меня смотреть в ее синюшные глазницы. Следить, не ошибется ли во мгле своей глубокой старости Матрена.
Ах, нам бы так запомнить на земле все рытвинки, расщелинки, схороны. Я по привычке вглядываюсь в ночь, в ее туман, светящийся жемчужно. Но чтобы воду в ступе истолочь, и внутреннего зрения не нужно.
Кто это всё тебе наворожил?! Какая ночь бессмысленная тает! Хмарь оседает, проступает мир, но слепоты немного не хватает…

В соседней хате, где партсъездами
Гараж завален и чердак,
Часа четыре хряка резали,
А он не резался никак.

Прабабка закрывает уши мне,
И утыкает в свой живот,
А это будущее кушанье,
Как резанное глотку рвет.

Со всей округи животастые
С мясистой холкою хохлы
Наперебой под вечер хвастали,
Какого борова "вбылы".

Меня рвало неделю-около.
Ну, сколько было мне тогда? –
Лет семь… Я в первом долго окала,
Но это горе не беда.

* * *

Это тетрис, плодоносный сад.
Ты родился – яблоки висят.
Но как только ты родился – впредь
Будет всё под небом тяжелеть.
Будут наливаться облака,
Яблок венценосные бока,
Впадины в земной коре, тела,
Рукописи в ящике стола.
Ветки в небе вскоре затрещат.
И начнется тетрис. Камнепад.
Яблоки, убитые в бою,
Падают на родину мою.
Слева, справа падают тела
Яблок. Не поймаешь в подола.
Мы теряем их – за слоем слой.
Под ногами – тает перегной.

Бабка Мотря, кроны очертя,
Говорила: — Яблоки не рви.
Поднимай лежалые, дитя,
Падшим больше надобно любви.
Налетала стая воронья,
Склевывала с веток урожай.
Ты до Спаса, яблоко-меня,
Господи, срывать не разрешай.