* * *

Женщина, похожая на облако.
Чёрный жук в сиреневой траве…
Не хватает музыки и опыта,
пары электродов в голове;

алфавита, драйва, дуновения,
долгой жизни, смерти на войне,
чтобы сочинить стихотворение
об одетой в облако жене,

о жуке с гусарскими усищами,
о траве, качающей жука.
Он клювастой птице станет пищею,
но не знает этого пока.

По травинкам в небо поднимается,
машет лапкой, если не двумя,
богу из машины ли, из матрицы
в языках закатного огня.

* * *

Посмотри на этого мужчину:
седина, проплешины, морщины.
Он сосредоточен, ибо чинит
жизнь свою, а жизни-то и нет.
Вместо жизни женщина вот эта,
не мадонна и не Маргарита,
и вообще, по-моему, с приветом,
смотрит в спальне с кошками балет.

Думает, она сидит в партере.
Кошкам же рисуются пантеры;
в смысле, что они – пантеры. Меры
у домашних кошек нет ни в чём.
Что им там подмешивают в Вискас?
К чёрту кошек, посмотри на крыску,
у стены в потёках свежей краски
машущую крохотным мечом.

Кем она себя воображает,
что того мужчину раздражает,
что визжит та женщина, и жалок
вид у кошек, шкаф залезших под?
Проскользнёт по тусклому паркету…
Что бы это ни было, но это
всё, что есть. Вернёмся же к балету –
он как раз закончится вот-вот.

Охотник видит, где сидит фазан.
Опознавая птицу по глазам,
он, что ребёнок, радуется встрече.
Фазан же представляет дело так:
какой-то веселящийся простак
является и портит дивный вечер.

И если первый сочиняет стол
(картошка, дичь под лавровым листом),
второй воображает гроб, в котором
под деревянным парусом креста
плывет пришелец в новые места
и прорастает деревом фруктовым.

Понять не получается, увы
(на уровне отдельной головы)
Другого… Извлекая пистолет из-
за пояса, фазан стреляет, и
над человеком кружатся огни
и щёлкают акаций кастаньеты.

И человек бьёт крыльями, родной.
И целый мир становится одной
загадкою, платоновской пещерой,
переведённый в экстренный режим,
где мы тенями зыбкими бежим
то вверх, то вниз по лестницам Эшера.

* * *

А всего-то и есть, что серебряный зимний денёк.
Ни прилечь, ни присесть, потому что вокруг Рагнарёк.

Остаётся идти днём с огнём в непослушной руке.
Остаётся найти человека в сплошном Рагнарьке.

Люди ходят на двух. Дух летит, не касаясь земли.
Человек или дух, ты дрожишь под напором зимы.

И проходишь сквозь снег, существо-антипод или пшик.
В кулаке оберег, а фонарик украл снеговик.

В животе холодок, остывают в глазах угольки.
И стоит городок над замёрзшею змейкой реки;

сувенирный такой: бакалея, церквушка, ларёк.
Помаши им рукой, выпей чаю в кафе "Рагнарёк".

Сперва из текста выпадает снег,
а вслед за ним – герой и героиня.
Всё это происходит не во сне –
они как раз о смерти говорили
в шестой главе, и на тебя – летят;
вокруг – снежинки, ангелы и галки…
И дикторша в вечерних новостях
тот самый текст читает из-под палки.
Она доходит до шестой главы.
А студия тем временем пустеет,
хотя по ней расхаживают львы,
застав киномехаников в постелях;
читай "врасплох" и сразу отвернись,
ведь ты же не выносишь вида крови…
В студийных окнах только тёмный низ
ночных небес и кадры старых хроник:
отец народов на трибуне ли,
лиловый негр, линчуемый толпою;
пришельцы на другом конце Земли,
идущие на этот за тобою.
Они спешат, их душит нервный смех,
в их сумках – новогодние подарки.
А с неба продолжает падать снег,
протагонисты, ангелы и галки.

Полиглоты молчат на шести языках.
Недоучки идут напролом.
Прячет Маленький Мук пистолет в ползунках
и Биг-Мак запивает вином.
У Шалтая-Болтая каштаны в груди.
Белый Кролик нарушил шаббат.
Всё хорошее вечно идёт впереди,
за спиной его тянется ад.
Мы поедем с тобой в неказистый портал
на колёсах – куда без колёс?
Белый Кролик тебе примерещится там,
мне – Медуза в гадючинах кос.
Как же плющит, о Господи! Как же стучит
сердце мира о глину ребра!
Как сияет в руках моих зеркало-щит
и горчит, расширяясь, дыра
цвета ночи… Беги, Белый Кролик, беги,
осененный созвездием Рыб,
по пустым рукавам зазеркальной реки –
видно, там и кончается трип.

* * *

Помнишь, драконы были с твою ладонь,
а вурдалаки пили лишь молоко?
В старом камине чревовещал огонь.
Сад бороздили искорки светляков.

Вечером тихо, разве зудит комар.
Утром спокойно, жаль покидать постель…
Зря ты достала с полки тот гримуар,
где даже буквы сделаны из костей.

Подписи духов, дерево пентаграмм.
А на гравюрах – Башня, Жонглёр, Дурак.
Сизые тени скалятся по углам
каждой страницы, будто бы катафалк

скоро приедет и заберёт нас всех.
– Здравствуйте, дети! Время начать игру!
С этой-то ночи снится мне жуткий смех
за частоколом из вознесённых рук.

Я просыпаюсь, губы мои в крови,
и, чертыхаясь, к двери иду с трудом.
А за окошком, над полосой руин
носится ящер величиною с дом.

* * *

Как уплыл Иван за четыре глубоких майи,
села ждать его прекрасная дева Марья,
да не дождалась (такая, наверно, карма)
и вступила в связь с потомственным магом Карлом.
Вот живут они не хуже других, а что им?
Вызывают духов, задернув на окнах шторы.
А в иные дни смотрят в кристалл волшебный.
А в кристалле том ходит Иван по щебню.
Кличет птицу Рух – прячется Рух, двурушна.
Всё, что есть вокруг – видимость, дым, ловушка.
В рукаве кинжал, ждёт за углом наёмник.
Погребен Иван в птичьих глазах зелёных…
Скажет Марья: стоп! Сбросит халат атласный.
Оставайся, Карл (он бы и так остался).
На кровать костьми лягут они, обнявшись.
Птица Рух летит, сносит в полёте башни.

* * *

Ян садится на мотоцикл, медленно жмёт на газ.
И когда у него во лбу загорается третий глаз,
всем становится ясно: Ян – настоящий тормоз.
А потом его мотоцикл набирает скорость
и взрывается в перспективе, что твой фугас.

Полный бак бензина, чёрная кожа, шлем.
Остаётся только сизый шипучий шлейф,
только встречный ветер и перекаты рёва.
По зелёным щупальцам, сжавшим руль,
пробегают искры. Колёса рвут
молодую ночь, контур её неровный.

Тормоз или нет, а вернётся домой с медалью…
Инь включает свет, расшнуровывает сандалии.
Низкий вырез платья, три голубых груди.
Инь сама не знает, как она хороша.
Вот она сияет комнаты посреди
и, взбивая воздух, крылья её шуршат.
Я лежу в курильне, чувствуя лёгкий крен
в голове, срастающейся с подушкой.
И приходят души с книгами перемен.
И галдят все разом. Я затыкаю уши…

Ян кладёт на тумбу мотоциклетный шлем.
Инь снимает платье, долго стоит под душем.

* * *

Снег начинает падать не раньше, чем ты
грузно садишься в кресло и замерзаешь.
Время несогласованно и плачевно,
если смотреть на вещи его глазами.
Всё налицо: неровности, швы, помарки.
Люди вообще скомканы и приплюснуты.
Над головой проносятся вихри кварков,
а под ногами лопаются моллюски…
Стены покрыты инеем и сквозь них ты
видишь дворы в неверном, коварном свете.
Спину шоссе перебегают пихты.
В дальнем окне пляшет линялый свитер.
Прямо под ним – окаменевший мамонт.
И дикари кухонными ножами
режут его и впопыхах ломают
лезвия.
И когда, раздувая жабры,
за гаражом, по крышу ушедшим в землю,
штопором входит в воздух косяк салаки,
время становится чем-то совсем музейным:
мумией, ископаемым, рощей статуй.

Виноградные листья свернулись в священные свитки.
На газоне скворцы, раскричавшись, затеяли драку.
Шумный ливень промчался, да сам же и вымок до нитки.
Шли волхвы, да забыли, куда подевали подарки.
Первый волхв был, как рыба на гибких чешуйчатых ножках,
а второй, словно ящер средиземноморского типа;
а последний – всех краше – пятнистая дикая кошка…
Увязавшись за ними, отстало, и тикало тихо

на белёной стене, за притворенной дверцею время.
Мы сидели под ним, замерзали и кутались в тени.
А в кристалле окна виноградные листья горели,
суетились скворцы, и один (самый бойкий) был тенор,
а другой – баритон. Остальные, довольствуясь свистом,
занимали места на зелёной галерке древесной,
чтоб увидеть волхвов, выходящих бок о бок на пристань:
ягуар, латимерия, ящер с лицом басилевса.
Надо сесть на корабль и отплыть за три моря отсюда
в царство гипербореев, покрытое снегом и мраком.
Ни на что не надеясь, не веря ни в слово, ни в чудо,
стать зловонным дымком над заснеженным грязным бараком.
И, возможно, тогда ты услышишь, как плачет Младенец,
что легко объяснить абстинентным синдромом и стрессом…
В этом Новом году тебе попросту нечего делать;
мене, текел… Но ты не имеешь ни формы, ни веса.