— Валя, ноги мёрзнут... — Григорьев поднял мутные глаза на жену.
Жена не ответила. Она гладила бельё. Расстелила на столе пододеяльник, набрала в рот воды из чашки, стоящей на табурете. Брызнула и поплыла утюгом по белому в мелкий цветочек полотну.
— Валя. Холодно мне.
— Ну, выпей ещё.
Она медленно водила утюгом по ткани. разглаживала морщиночки, надавливала правой ладонью и утюжила, утюжила... словно хотела вгладить её в поверхность стола.
Григорьев потянулся к табуретке, где стояли чекушка, блюдце с солёным огурцом и двумя половинками варёного яйца. Опрокинул бутылку в гранёный стакан. И бутылка, и стакан были пусты. Вопросительно-удивлённо повернулся к Валентине.
Жена заметила этот его взгляд. Молча вышла из комнаты, поставив утюг на подставку. В узкий коридор, в тёмную кладовую с высоким порогом и тугой дверью. Скрииииииииип — открыла дверь. Повозилась там. Пошуршала. Погремела. Скрииииииииип — закрыла дверь. Вернулась в комнату с чекушечкой.
— Лезет же в тебя. — уронила пустым голосом. — Закусывай хоть.
Пшшшшш.. Снова поплыла утюгом, теперь по клеткам полотенца. Вафельного, жёсткого. Неприятного.
Налил в гранёный. Почесал бритую голову, небритый подбородок. Взял кругляшок огурца, подумал, положил на блюдце. С вызовом, даже с угрозой произнёс громко:
— Валя, холодно мне!!! — и опрокинул.
Солёный огурец подсыхал на блюдце. Хлеб заветрел. Вареное яйцо припорошилось пеплом.
— Закууусыыывааай... — устало отозвалась жена.
Не глядя, повёл левой рукой в сторону, взял раздолбанную гитару. Пристроил, чтобы не мешали подлокотники кресла. Обнял, как ребёнка, легко пробежал по струнам тонкими пальцами. Запел:

Афганка на нём пестрела пятнами кетчупа, словно капли крови по груди.
— Где Алёшка?
— Ты же вот только звонил ему. Пока дойдёт.
Валентина взяла аккуратную стопку выглаженного
белья и унесла в кладовку. Скрииииииииип — открыла дверь. Повозилась там. Пошуршала. Погремела. Скрииииииииип — закрыла дверь.
Вернулась. Подошла к Григорьеву. Взяла его стопку. Плеснула из бутылки на донышко. Выпила. Взяла кругляшок вялого серого огурца. Посмотрела. Положила обратно на тарелку.
Тяжело села на диван, напротив мужа. Долго смотрела.
— Ну что, Коль? Плохо тебе? Чего принести? Горячего? Картошку погреть? Суп гороховый сварила. Будешь?
— Ваааа-ляааа. — Григорьев поднял на жену мутные глаза. — Ты у меня человек.— потянулся к чекушке, на полпути замер секунды на три, вернул руку на струны и хрипло запел:

В дверь позвонили.
— Лёшка пришёл! — заулыбался Григорьев.
Валентина пошла к двери и почти сразу вернулась. Вместе с ней вошёл высокий крепкий Алексей. В кожаной куртке, вкусно пахнущий морозом... В руках он держал два пакета, под завязку набитых продуктами.
— Валя, — негромко сказал он, — разбери.
Они ушли на кухню, тесную, заставленную шкафчиками. Вкусно и громко зашуршали пакетами. Вскоре Алексей вернулся, отодвинул табуретку и поставил на её место журнальный столик на шатких ножках.
Протянул Григорьеву руку:
— Ну, привет, братуха.
— Привет, — Григорьев, казалось, сразу протрезвел. — Пришёл. Спасибо.
Вернулась из кухни Валентина, убрала с табурета грязное, застелила стол клеёнкой. Снова ушла. Снова вернулась с тремя гранёными стаканами и бутылкой водки «Русский размер». Снова, незаметно, исчезла. Зашуршала на кухне, забрякала посудой, застучала ножом.
— Валь, помочь?
— Уже помогаешь, — крикнула та. — Поговори с ним.
— Поговорю... — задумчиво уронил Алексей, отвинчивая пробку бутылки. Налил в стаканы.
— Что? — Григорьев взял стакан. — За пятнадцатое февраля, бля, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года³ нах...
Алексей чуть плеснул из стакана на пол. Выпил молча. Да так и остался стоять. Большой, крепкий, кряжистый. Смотрел на друга сверху вниз.
Николай тоже плеснул чуть.
— За ротного. За Михеича, Чебурашку и Серого, — выпил. И, подняв голову, горько и долго посмотрел на Алексея.
— Спой, а? — попросил тот, сел тяжело.

Вернулась жена. Принесла тарелки с колбасной нарезкой, помидоры, огурцы свежие, пахнущие травой;
зелёный лук, топорщащийся весёлыми перьями. Снова ушла, вернулась с большой миской, в которой дымилась тушёная картошка. Села сама за стол, рядом с Алексеем, напротив мужа.
И как будто все теперь только поняли, как голодны. Дружно стали закусывать. Валентина даже улыбнулась робко.
— Самойлова видел, — макая лук в соль, сказал Алексей. — На пенсию вышел. В гараже теперь целыми днями.
Николай заржал.
— Да он и до пенсии в гараже целыми днями...
Захохотали. Валентина, опершись на руку, смеялась
в ладонь. Алёшка, вытирая выступившие слёзы, сквозь смех шепнул Валентине на ухо:
— Кажется, отпустило его.
Та кивнула в ответ.
Николай будто просветлел лицом, и напряжение, которое не покидало его с утра, спало. Он словно осел чуть. И снова потянулся к гитаре. Но играть не стал. Особенно посмотрел на друга.
Тот кивнул, вышел в прихожую, скоро вернулся с маленьким целлофановым пакетом, достал карманную машинку для скручивания папирос, несколько листочков тонкой бумаги и коробочку с табаком. Вернее, не с табаком... ну, вы поняли.
Закурил. Затянулся глубоко. Передал Николаю. Тот прищурил глаза, и тоже глотнул горького дыма.
— «Что ж вы, русские, траву с бухлом мешаете?..»⁵ — вернулась из кухни Валентина.
И словно пахнуло жарким афганцем⁶. И словно песок на зубах захрустел.
— На войну хочу... — у Николая афганский синдром обострялся, после третьей бутылки. — На войну. Там всё понятно было. Здесь наши, там духи... туда стрелять... а здесь мы говна не потерпим... помнишь, братуха, приходишь иногда с боевых в полк и вроде бы и делать нечего, скучно. Отоспишься и ждёшь, когда обратно — на боевые, поскорее бы. Ходили в бой, как на работу.
— Ну да, лифчик⁷, подсумок...
— У тебя лифчик был пиндосовский⁸, а у меня ремень расстёгивался в самый неподходящий момент, а подсумок с магазинами от АКСа⁹ вообще на стороне духов воевал.
Заржали.
Водка не кончалась. Лёха доставал новую всякий раз, когда заканчивалась старая. Сам он не пьянел.
Валентина давно перешла на чай.
Григорьев соловел, и незаметно стёк на левый подлокотник.
— Положи его, я постелю.
Валентина быстро сдёрнула покрывало, привычно, ловко раздвинула диван, одним махом застлала простынёй, неловко согнувшись, достала из-под него подушки, одеяло и отошла в сторону.
Лёшка легко поднял друга с кресла, положил на диван, ловко стянул афганку, заботливо укрыл одеялом. Снял фиксатор, откатил кресло к окну. На пол, громыхнув, упали прислонённые прежде к спинке протезы.
— Лёха, прикрой, — заорал Григорьев, рывком сел, посмотрел мутно на жену и друга... выдохнул, и снова упал на подушки.
Ему снилось плато, по которому моджахеды¹⁰ пустили стадо баранов. То одно, то другое животное подрывалось на мине и разлеталось красными ошлепками. За ними шли духи, скаля зубы в зловещих ухмылках. Один из них внятно, без акцента произнёс:
— Конец тебе, шурави¹¹...
Быстро прибрали со стола, выключили свет, ушли на кухню. Стояли у окна и курили. Заснеженный двор отражал фонарный свет. В тёмной кухне было тихо. Мурчал холодильник.
Алёшка притушил сигарету, забрал и раздавил в пепельнице окурок Валентины, обнял её за плечи, и она привычно прижалась к его плечу. Целовались долго в этой странной тишине, она только перехватила его руки, не отпуская их. Алексей вдруг решительно отстранился.
— Я пошёл...
— Иди, родной... — выдохнула без сил.
И не пошла провожать. Слушала, как он одевался, как щёлкнул замок входной двери. Хлопнула подъездная. Смотрела в окно, как он стоит внизу, прикуривает и уходит, широкими шагами, не оглядываясь.
Алексей шёл по скрипучему снегу. Завернул за угол. Развернулся, снова пошёл к дому, а потом вдоль дома Григорьевых. До противоположного угла. И снова назад. снег скрипел под берцами, как песок по металлу.Опьянение так и не наступило. Не отпускало ощущение вины. «Не хочу на войну, — думал он отчаянно, закуривая очередную. — Не хочу. чёрный тюльпан... красный тюльпан... не смыть из памяти... не хочу.»
Валентина включила свет, вымыла посуду. Выключила свет. В комнате открыла форточку — проветрить, зажгла ночник и устало села в коляску мужа.
Подумала: «Хочу за речку¹²...» Да, там было не просто, особенно женщинам-вольнонаёмницам. Там остался молодой Лёшка. Юный, только что после школы, Николай, здоровый и нахальный. И, да, там всё было ясно: здесь свои, там — чужие.
Григорьев нарвался на мину, когда Лёшку на его глазах прошило пулемётной очередью трассирующими пулями. Кинулся на помощь братишке. После боя оказалось — жив Алексей, и почти здоров. Одна пуля прошла касательно по правому плечу, другая — касательно по левому предплечью. Вот так попал между двух пуль одной очереди. А Николая собирали по кусочкам, ноги ему оторвало... хорошо, что «крокодилы»¹³ прилетели сразу.
Григорьев что-то пробормотал во сне. Валентина смотрела на фотографию на стене: пыльная базарная площадь Кабула, размытая сепией; они — трое, все в панамах, тёмных очках, стоят, обнявшись, и улыбаются.
За окном скрипели по снегу шаги позднего прохожего.