Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Таисия Вечерина, Лола Звонарёва


ТРУДЫ И ДНИ РИММЫ КАЗАКОВОЙ: «ОТЕЧЕСТВО, РАБОТА И ЛЮБОВЬ...»
 
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
 
«ПРИПОДНИМИТЕ ПЛАНОЧКУ,
Я ПРЫГНУ ЧУТЬ ПОВЫШЕ...»[1]

В мае 1964 года Казакова жила в Переделкине и готовила к изданию новый сборник. Университетская подруга прилетела из Якутии на несколько дней в Москву, и писательница пригласила её в гости. В тот год во второй половине мая стояла хорошая погода. Когда подруги договаривались о встрече, поэтесса предупредила: в Доме творчества живёт Михаил Аркадьевич Светлов, и они обедают за одним столом.
Московский художник Анатолий Елисеев в книге «Зарницы памяти» (2016) живо вспоминает Светлова, с которым часто встречался в те годы: «Одна его репутация неисчерпаемого остроумца настраивала на весёлый лад. В невесомом тельце (сам он его называл теловычитанием) работал, как завод, производитель шуток. И эти шутки-анекдоты преподносил он не как торт на именины, а высыпал их на стол, будто завалявшуюся мелочь из кармана. Сам редко смеялся, но живым глазом на безразличном лице довольно посматривал, как хохочет, заливается застолье. Иногда он затевал азартные словесные игры. Папаха — мамаха, папоротник — маморотник: кто найдёт больше родительских подобий. Морщинистый шалун. Без злобы, без аппетита к жизни, без жажды высветиться. Его даже самые весёлые шутки, казалось, были покрыты патиной грусти. Как-то я со стороны, с другого конца зала, увидел Михаила Аркадьевича в лихой компании литераторов... Светлов сидел как-то бочком, не совсем за столом. Не ел. Небрежно ронял шутки. казался одиноким чужаком, случайно забредшим в этот ресторанный зал, осенним скрюченным листочком, прилепившимся к краешку стола. Он, чужак, здесь просто убивает время, ожидая, что вот-вот распахнутся двери, появится ослепительная стюардесса и объявит: «Ваш вылет». Он согласно кивнет, грустно улыбнётся, встанет с трудом и худеньким крючочком зашаркает, покачиваясь, за сверкающей проводницей. Там он расправит плечи, вздохнёт полной грудью и легко взбежит на трап».
При первом знакомстве Светлов любил всех разыгрывать. Таисия надела яркое летнее платье, сделала в парикмахерской причёску; из густых седых волос — начёс по тогдашней моде. В день приезда поспешили в писательскую столовую: Казакова — впереди, подруга — за ней, молодая и седая. Михаил Светлов уже сидел за столом, приветливо приподнялся навстречу, развёл руками и воскликнул: «Старуха! Где ты пропадала? Я тебя так давно не видел!» Тая сразу нашлась: «Конечно, Михаил Аркадьевич, с гражданской. Помните, в последнем бою я подносила вам патроны к пулемёту?» Он заулыбался и добавил: «Ну и ловкая ты была...» — и рассмеялся. За первым обедом Светлов наклонился к Тае и заговорщицки прошептал: «Я тебе по утрам буду давать растворимый кофе. У них ни у кого нет, а ты заслужила». В те годы о существовании такого кофе многие только слышали. Дефицит!
Подруга тогда не знала, что и молодую писательницу при первом знакомстве поэт встретил розыгрышем. Это произошло в 1959 году в Ленинграде, где Казакова участвовала во Всесоюзной поэтической дискуссии и выступала вместе с ним на одной площадке. Тогда она впервые вышла на сцену филармонии с корифеями отечественной поэзии Михаилом Светловым и Ольгой Берггольц. «После вечера, — вспоминала Римма Фёдоровна в 2003 году, в год столетия Светлова, — он подошёл ко мне, подарил мне книжку и посоветовал: «Обрати внимание, старуха, я тут написал: «Римме Казаковой, кажется, очень талантливой!» Я сказала: «Михаил Аркадьевич, вы меня и огорчаете, и радуете: вы написали «кажется», но и «очень талантливой». Он засмеялся, потому что я вошла в систему его игры. От Светлова никогда не было никаких похвал, но его жизнь всё время присутствовала в моей жизни».
Казакова считала: две встречи повлияли на её творческую жизнь. Первая произошла ещё в 1957 году, когда молодая поэтесса, приехав в командировку в Москву, пришла в Центральный дом литераторов, и писатель Радий Фиш представил её Светлову: «Вот девочка, которая живёт на Дальнем Востоке и пишет стихи!» «Светлов ласково обратился ко мне, — вспоминала Римма Фёдоровна. — «Старуха, прочти что-нибудь покороче». Я прочла стихотворение из трёх строф. Светлов раздумчиво пожевал губами и сказал: «А теперь переверни». «Как это?» «Какая непонятливая! Прочти всё наоборот — то, что было в конце, пусть будет в начале». Я быстренько прочла стихи задом наперёд. Светлов сказал: «Ты знаешь, всё равно плохо!» Я была поражена в самое сердце. Урок мастера». В тот вечер писатели- фронтовики пели военные песни. Молодая поэтесса их тоже знала и любила и, как человек компанейский, осмелела и начала подпевать. Светлов положил ей руку на плечо и сказал: «Старуха, у тебя неплохо получается! Может, тебе лучше в хор Пятницкого податься?» Во всём, что касалось профессии, Светлов оставался суровым и жёстким, а ещё — очень чутким и внимательным». Когда через три года Светлов дал её стихам высокую оценку, Казакова поняла: первый урок не прошёл даром. Она продвинулась в освоении поэтического ремесла: «кажется, очень талантливой...», слово «кажется» обязывало её двигаться вперёд.
Однажды Светлов попросил её устроить поэтический вечер. «Он сидел в кресле и слушал меня, не говоря никаких громких слов». А во время прогулки по территории попросил что-нибудь прочесть. Поэтесса выдала маленькое стихотворение, а он заметил: это песня. Потом объяснил, чем песня отличается от стихов: в ней словам должно быть более просторно, между словами должно быть расстояние. Тогда Казакова прочла стихотворение «Песенка о парусе», которое вскоре посвятила М.А. Светлову. В 1990-е годы известный бард Сергей Никитин написал на стихи Казаковой музыку и с успехом исполнял под гитару песню «Парус».
После кончины поэта у поэтессы состоялась заочная встреча со Светловым. Ей позвонили из театра имени Гоголя. Светлов писал песни для какого-то спектакля, но одну не успел закончить. Её спросили: не может ли она сочинить песню в его стилистике? Казакова согласилась и постаралась стилизовать текст в светловском духе: «От рассвета до заката, / с перерывом на обед на полчаса, / ах, ребята, ребята, ребята, / ах, ребята, происходят чудеса!» «У меня всегда было ощущение чуда от общения с ним, — написала Римма Фёдоровна о Михаиле Аркадьевиче. — Он когда-то написал про «утверждающее начало, отрицающее финал», так оно и оказалось в жизни. Это, думаю, наиболее правильная позиция. Всё тупиковое, окончательно печальное не присуще человечеству. Человек — радостное дитя Природы, и, когда сегодня люди читают стихи Светлова, в них побеждает это радостное начало. В этом его огромная заслуга перед людьми, перед словом, перед литературой».
Знакомство с М.А. Светловым стало для подруги Казаковой щедрым подарком судьбы. Молодые женщины знали: смертельно больной поэт находится под наблюдением врачей и спит на специальной кровати, его не выпускают за пределы территории Дома творчества. О поездке в Москву не могло быть и речи. Когда поэта навещали знакомые, он со свойственным ему юмором спрашивал гостя: «Надеюсь, ты пиво мне привёз?» Гость оторопело признавался: «Нет. Я не знал, что вы хотите пива». «Эх ты! А у меня уже есть раки!» — упрекал его Светлов. Близкие поэта знали страшный диагноз — последняя стадия рака лёгких, и в его комнате на втором этаже гостей встречали кислородные подушки, баллон.
Но Светлов словно не замечал болезни. За завтраком он предложил: «Мне Вася Шукшин прислал приглашение на премьеру своего фильма «Живёт такой парень». Вася чертовски талантлив, и я его люблю. Премьера будет завтра, в пятнадцать часов, в Большом зале Дома литераторов. Я знаю, как мне удрать от запретов и врачей, и прошу вас помочь мне осуществить мой гениальный план». Подруги заволновались: «Как помочь? Что делать?» Светлов объяснил: «Завтра, сразу же после обеда, в 13—30 вы подгоняете к забору с другой стороны здания машину такси. Я там, в заборе, вчера нашёл хорошую дыру... Мы садимся в машину и все едем в Москву. После просмотра возвращаемся опять же на такси. Я за всё плачу».
План подруги осуществили блестяще: их не поймали, не остановили, и они уехали в столицу. Прибыли в Дом литераторов. Михаил Аркадьевич просит Таю: «Ты меня не бросай, а то Римму сейчас знакомые окружат, и она уйдёт, а я буду держаться за тебя». Идёт еле-еле, держа спутницу под руку и опираясь на палку, которую вдруг роняет... Тая немедленно наклонилась, подала ему палку, он поблагодарил и сказал: «Старуха, выходи за меня замуж. Обязанности у тебя будут простые — вот будешь мне иногда подавать палку». Тая ответила на полном серьёзе: «Это дело надо обдумать». — «А чего думать-то? Соглашайся». В это время их окружил народ, и они стали подниматься по лестнице в Большой зал. Шли медленно, но в конце концов добрались и сели где-то в восьмом или девятом ряду. Светлов совершил подвиг, поднявшись, а после фильма спустившись по лестнице ЦДЛ.
Когда на экране замелькали последние титры и все вышли в фойе, к Светлову подошёл Василий Макарович Шукшин с актёром, исполнителем главной роли Леонидом Куравлёвым. Светлов похвалил фильм, обнял и поздравил Шукшина, и нас пригласили в ресторан. Столы накрыли буквой «П»: тамада — знаменитый спортсмен Николай Петрович Старостин. Михаил Аркадьевич попросил посадить себя и спутниц около выхода. Начались тосты, поздравления; народ закурил и зашумел. Светлов со спутницами посидел за столом полчаса, и Михаил Аркадьевич предложил: «Старуха, давай уезжать, а то мне сил не хватит добраться до постели. Иди на площадь, там стоянка такси, только не говори, что ехать до Переделкина. Таксист может отказаться. Скажи, что надо друзей забрать из Дома литераторов, а там скажем, куда ехать».
Минут через двадцать такси подъехало к Дому литераторов, Казакова со Светловым уже стояли на улице. Михаил Аркадьевич сел на переднее сидение и велел шофёру: «Вези в Переделкино». Шофёр стал возмущаться, а Светлов возразил: «Не шуми! Я плачу тебе в оба конца. А потом — имей в виду: будешь хвастаться, что ты последний раз вёз на такси из Москвы знаменитого поэта Михаила Светлова». В дороге поэту стало дурно, подруги пытались развлечь его чтением стихов — его и Казаковой. Он попросил попеть, что они и сделали, даже «Каховку» исполнили. Доехали благополучно.
А в Переделкине царил переполох. На подруг накинулись: «Как вы могли такое сделать!» Слабым голосом Светлов защищал девушек. Эта ночь для него оказалась тяжёлой, к завтраку он не вышел. На следующий день подруга уезжала и решила посоветоваться с Казаковой, как ей попрощаться с поэтом. В ту пору буйно цвела сирень — на дворе стояла вторая половина мая. Подруги пошли на станцию: рядом с перроном обычно продавали пахучие ветки. Купили полную корзину. С охапкой сирени они робко постучались к Светлову. Слабый голос ответил: «Да». Поэт полулежал на кровати с высоким подголовником, увидев подруг, обрадовался, спросил: «Вас не арестовали?» Шутил, а выглядел плохо. Подруга прощалась, пожелала здоровья, а потом она наклонилась и поцеловала беспомощную руку поэта. Таисия улетела в Якутию, в город Мирный. А в сентябре пришло горестное сообщение: скончался Михаил Аркадьевич Светлов. Таисия горевала и вспоминала дни общения с поэтом. Казакова участвовала в похоронах.
О дне похорон вспоминает поэт Валерий Лебединский.
«Свыше полувека назад, 1 октября 1964 года, мне довелось быть у гроба Светлова в Центральном доме литераторов. Сменились поколения, почти не осталось тех, кто там тогда стоял, и даже в писательских кругах я их не встречаю.
...Я жил тогда в далёком Херсоне и приехал для дипломной работы, а тут сообщение: «Умер Светлов». Я узнал, где находится ЦДЛ, и вот... первый раз открываю его массивную дверь.
В глаза бросился большой белый вертикальный плакат прямо напротив входа, на стене.Каждый, кто входил в холл, прочитывал его прежде, чем подходил к гробу.На нём чёрным по белому кто-то вывел слова из поэмы Светлова «Живые герои»:

.И если в гробу мне придётся лежать,
Я знаю, печальной толпою
На кладбище гроб мой пойдут провожать
Спасённые мною герои.

Прохожий застынет и спросит тепло:
— Кто это умер, приятель?
Герои ответят: умер Светлов,
Он был настоящий писатель.

Я бесконечно вчитывался в эти стихи, прежде чем подошёл к гробу. Потом, за полвека, в этих стенах, в Большом и Малом залах, пришлось провожать Липкина и Ахмадулину, Евтушенко и Римму Казакову. Там были свои слова, висели свои портреты, но никогда больше так не были к месту стихи покойного, как эти восемь строк.
Гроб был поставлен у входа в Малый зал. Людей было немного, все стояли вокруг. Я подошёл к изголовью и положил цветы. И, сколько стоял, всматривался в усопшего автора «Гренады». Ему был всего 61 год, но не было свободного места от морщин на всём его лице: лоб, щёки, подбородок изрезывали глубокие дугообразные полосы. На всю жизнь запомнил я это лицо.
.В течение десятилетий я пытался узнать, кто был в тот день рядом со мной у гроба. Там был критик, наставник молодёжи Григорий Левин, с которым потом я был близко знаком. И. только сейчас я узнал из повести, что перед читателем, что рядом со мной, в числе немногих молодых, стояла Римма Казакова.
Да, именно рядом со мной. Нас было мало, все были рядом».

1963 и 1964 годы проходили в заботах о малыше, в преодолении бытовых трудностей. Римма Фёдоровна окончила Высшие литературные курсы, писала стихи, готовила к изданию новую книгу. В письме в 1964 году она писала: «Лето мы с Егоркой провели в Анапе. Просто жили, а у папы снимался фильм по его сценарию «Мать и мачеха». В начале 1965 года он должен появиться на экранах. Я написала две песни к этому фильму, но одну, кажется, вырежут. (Она — блатная, как просил режиссер)». Казакова сообщила: работает в редакции журнала «Смена», членом редколлегии, курирующим поэзию.
Семья наконец-то получила квартиру на Ленинском проспекте — две комнаты на пятом этаже, без лифта: «Теперь уж обязательно, как будете ехать, останавливайтесь только у нас. Места хватит». В квартире действительно, по словам Казаковой, было уютно: «Мы жили в этом доме, как в хорошей коммуналке. Одалживали у соседей то раскладушку, то три рубля на хлеб. Жили дружно, как сёстры и братья. Ходили в гости друг к другу».
В том же письме она рассказывала: огорчения от неадекватного поведения мужа иногда вводили её в ступор. В августе 1965 года дома собрались отмечать пятидесятилетие Георгия Георгиевича. Он пригласил на юбилей и первую жену. Хозяйка не возражала, но перед торжественным обедом муж её предупредил: «Я с ней прожил больше, чем с тобой, поэтому с ней и буду сидеть за столом». Поэтесса с горечью потом замечала: «Мы и любовь с ним понимали по-разному. Он разрушал то, что тлело».
У писательницы появилась возможность больше заниматься творчеством, работой в редакции журнала, выступать перед читателями: сыну нашли надёжную няню — Ульяну Андреевну. Эта женщина вырастила детей Радова от первого брака и согласилась пестовать третьего ребёнка писателя. Работящая русская женщина родом из Курской области стала преданным помощником и хорошей хозяйкой в доме. В архиве мы нашли тёплый рассказ Риммы Фёдоровны о няне: «Няня Уля ушла из жизни в семьдесят два года от внезапной и неожиданной болезни. И только после её смерти я всё больше и больше стала понимать, чем она была для меня и моей семьи. Простая курская крестьянка, которую по-настоящему читать и писать научил мой сын, когда пошёл в школу. Она обладала здравомыслием, трудолюбием, твёрдыми нравственными понятиями, чувством юмора. Она прожила двадцать пять лет в моём доме и в конце концов стала полной хозяйкой дома, домоправительницей, кормилицей, воспитательницей его взрослых и юных обитателей».
Казакова приводит точные оценки, мудрые советы и шутки Ульяны Андреевны. Возвращается Радов из командировки, «крупный, громкий, заполняющий собой пространство, живущий в нём ярко, почти гротескно. Отворяет дверь квартиры и с ходу бросает ждущей нас — руки в бока — Ульяне Андреевне: «Уля! Устал! Ох, устал». Ульяна невозмутимо, зная натуру хозяина, принимает игровой пасс: «Устали! Крыльями, что ль, махали? Это самолёт устал!» «Скажите, Римма Фёдоровна! Вот вы много ездите в заграницу. Как там собачки гавкают? Гав-гав? А кошки как мяукают? Мяу-мяу? Ну, так что же люди-то на разных языках говорят? Вы, как хотите, но я этого не понимаю!» Обсуждают телевизионные передачи. Ульяна говорит, что про войну не любит. «Я люблю Шукшина и Ахмадулину». Римма: «Уля, вот вы вчера смотрели выступление Беллы Ахмадулиной по телевизору. Но скажите честно, ведь непонятно вам было?» «Непонятно, — с чувством собственного достоинства отвечает Ульяна, — зато как красиво! Вы так не могёте». «И пошла на кухню, а я чуть не зарыдала оттого, что так не могу». Ульяна Андреевна скончалась в 1987 году и была похоронена Риммой как родной человек.
В 1964 году в одном из июньских номеров «Литературной газеты» с обзором «Стихи в мае» выступил секретарь Союза писателей, поэт военного поколения Сергей Наровчатов. Строгий ценитель, он отмечает вышедшие книги поэтов М. Светлова и М. Львова, рассматривает цикл стихов молодого Ф. Искандера. Среди достоинств усматривает и недостатки. В конце статьи — несколько слов о последних стихах Р. Казаковой: у молодого автора вышли в «Юности» «интересные стихи, среди которых есть такие проникновенные, как «Мои учителя — поэты» и «В сорок втором». Но рядом с ними — по законам прозы написанная «Рыбалка». Наровчатов упрекает: «Поэтесса рассказывает, причём не очень экономно, то, что можно было бы нарисовать двумя-тремя мазками».
Неожиданно для писательницы в «Литературной газете» от 11 июля 1964 года появилась статья главного редактора С.С. Смирнова: «Ответ критикам из «Вэнь и Бао». Осенью 1963 года Смирнов в составе делегации посетил Китай и много полемизировал с китайскими журналистами и писателями. В литературном журнале «Вэнь и Бао» опубликовали критическую статью главного редактора Чжан Гуан-Няня, в которой «нарочито искажались факты советской литературной действительности». Развивая мысли главреда, журналист Ли Чжи пишет статью «О потерянном поколении», где обвиняет советских поэтов в позиции, враждебной народу. Называются поэтессы Римма Казакова и Светлана Евсеева. Стихотворение Казаковой «Люби меня застенчиво» автор представляет «как образец порнографической поэзии» и без тени иронии восклицает: «Казакова требует, чтобы мужчина любил её безумно!» На этом и других примерах из поэзии шестидесятников китайский журналист основывает доводы о «безнравственности молодой советской поэзии». «Вслед за разоблачениями Р. Казаковой, — пишет Смирнов, — как проповедницы «эротики» и «разврата», следует обвинение руководителей КПСС», так как они «с восхищением отзываются о поэтах, подобных Казаковой, называя их талантами». Китайский критик уверяет: эта поддержка партии делает голоса поэтов: Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского — «всё громче». Смирнов обвиняет критиков журнала в подтасовке, недобросовестности, нарочитой предвзятости. Он называет их «ханжами» и «фальшивыми моралистами». Вот так Китай вползал в «культурную революцию».
В 1965 году в московском издательстве «Советский писатель» вышел очередной сборник стихов Казаковой под необычным названием «Пятницы». Название сборнику дало стихотворение, которое начинается со слов: «Родилась я в пятницу». В народе говорят: «пятница — развилье, раздорожье». В сборнике — пятьдесят три стихотворения. Судя по его содержанию, автора не отпускал Дальний Восток. Казакова вспоминала рыбалку на Уссури и замечательных людей, живущих на этих просторах. Она вновь включила в книгу одно из лучших стихотворений: «Я уезжаю. Мучает, морочит / дорога. И пророчит, и пророчит. / Мороженые яблоки в Могоче — / коричневые, ржавые на вкус. / И ржавый дым. И рыжих сопок ржавость. / И жадность, и восторженность, и жалость — / как одинокий придорожный куст...» Поэтесса с сожалением расстаётся с местами, где горевала и задыхалась от счастья, и с теми, кто пророчил трудности новой жизни: куда ты едешь, у нас в глуши ты — первая! Но решение её твёрдо: «Прощай, мой берег, мой корабль. / Ни слёзоньки из глаз!» Несколько трогательных стихотворений посвящены рождению сына и материнским радостям. Есть стихи и о поэзии, и такие, что устремлены в то светлое завтра, в которое многим тогда верилось: «Про всё, что было, будет, есть, / большое и минутное, / — про нашу власть, про нашу честь, / про нашу верность трудную. / Ту, что несли из года в год, / как знамя изначальное, / не разменяв на анекдот, / на мелкое, случайное...»
Не забывают писательницу и бывшие земляки. Хабаровское книжное издательство издаёт книгу «В тайге не плачут» с небольшой аннотацией: в ней, помимо биографических данных Казаковой, лестные слова: «Стихи поэтессы пользуются популярностью и хорошо известны любителям поэзии. Темы любви, верности гражданскому долгу по-прежнему занимают в творчестве поэтессы центральное место». Книжечка скромная, в бумажном переплёте, правда, в суперобложке, да и цена крошечная — пятнадцать копеек, и тираж не указан. Но писательница восприняла это как ценный подарок: сибиряки хотели отблагодарить её за любовь к своей земле.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
«ШЕСТИДЕСЯТНИКИ, ШЕСТИДЕСЯТНИКИ!
НОВОЙ НАДЕЖДЫ ПЕРВЫЕ ВСАДНИКИ...»

Шестидесятые годы — особое время в творческой судьбе тогдашней молодёжи, первого непоротого поколения, время надежд. Ему удалось уцелеть в великой войне, они ощущали себя детьми победителей. К середине 1950-х многие получили высшее или среднее образование и стали участвовать в жизни страны. Как писал поэт Давид Самойлов, «война была временем сближения интеллигенции с народом, временем гармоничного единства. Это чувство единения было одним из самых счастливых. Мы готовы были стать посредниками между властью и народом, требовали права «истину царям с улыбкой говорить». Фронтовики уже сказали своё слово в литературе, на авансцену вырвались шестидесятники.
Начиналось освоение новых земель Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Требовались молодая энергия и энтузиазм. И комсомольцы откликнулись, поехали на край земли вершить великие дела. Сейчас можно уверенно сказать: в истории России прошлого века это первое счастливое поколение советского периода, родившееся между 1930 и 1945 годами. Его трудовая жизнь совпала с духоподъёмной порой так называемой оттепели. Слово это в оборот ввёл ещё Фёдор Иванович Тютчев после кончины императора Николая I. Тогда в России вновь наступили либеральные времена, и поэт-философ начал использовать в статьях термин «оттепель».
В середине 1950-х годов ХХ века Илья Эренбург опубликовал повесть «Оттепель», и название это закрепилось за послесталинской эпохой. Станислав Рассадин, тогда начинающий критик, назвал в статье, опубликованной в журнале «Юность» в 1960 году, современников и ровесников «шестидесятниками», хотя это понятие тоже уже существовало. В XIX столетье, после отмены крепостного права, так именовали представителей отечественной интеллигенции, взявшихся учить, лечить и просвещать народ, а явление это определили как «хождение в народ». Шестидесятником считался известный философ и поэт Владимир Соловьёв (1853-1900) — его вспоминает в стихах Евгений Евтушенко: «...Шестидесятник Соловьёв, / но девятнадцатого века, / увидел, как верёвки вьёт / власть из любого человека, / который разумом убог, / забыв, что человек есть Бог». Рассадин имел в виду, в первую очередь, литературную молодёжь — авторов журнала «Юность», созданного в 1956 году и возглавленного писателем старшего поколения Валентином Катаевым: поэтов Беллу Ахмадулину, Евгения Евтушенко, Юнну Мориц, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, прозаиков Василия Аксёнова, Анатолия Гладилина, Владимира Войновича. Вскоре вошла в этот круг и выступавшая на страницах «Юности» со стихами Римма Казакова.
Московский критик Наталья Иванова прокомментировала «шестидесятников» как явление культуры: «Поколение, выросшее над бездной. Над бездной — физически: они родились в те самые годы, уже после «великого перелома», во время нарастания и ожесточения террора. Подростками пережили войну, голод, блокаду, потерю отцов. Над бездной — морально: в школе их воспитывали на примере Павлика Морозова, они клялись именем Сталина; они плакали, когда он умер. И хотя их родители, родившиеся до революции, так или иначе, хотя бы в быту, сохраняли тепло русской культуры, традиций, даже помалкивая о них (они ещё продолжали разговаривать на исчезающем языке), — будущих шестидесятников государство целенаправленно воспитывало как советских детей. С соответствующей ритуальностью и обрядностью, с осуждением обрядности старой. Из них последовательно вытравливали индивидуальное — в пионерских лагерях, на комсомольских собраниях. В домах беспрерывно работало радио. Впереди расстилалось «светлое будущее». И они верили, они росли оптимистами. Но поколением их сделали «оттепель», «отношение к ХХ съезду, Никита Хрущёв, — их же и громивший потом, своим разгромом и сплотивший их ещё больше».
В общественном сознании название «шестидесятники» закрепилось только за писателями, художниками — людьми искусства. На самом деле шестидесятниками ощущала себя и творческая научная, и техническая интеллигенция. После публикации в «Литературной газете» в 1959 году стихотворения Бориса Слуцкого «Физики и лирики» научно-техническая интеллигенция единодушно отнесла себя к физикам. Численно они, конечно, превосходили лириков. Постоянно цитировались крылатые строчки: «Что-то физики в почёте, / что-то лирики в загоне. / Дело не в сухом расчёте, / дело в мировом законе». В прессе шла дискуссия, кто важнее: физики или лирики? В советской науке и культуре роль физиков считалась определяющей. Научнотехническая интеллигенция строила заводы, фабрики, гидростанции, создавала новые средства связи, открывала и осваивала новые месторождения, развивала науку и совершала открытия: осваивала энергию атома, космос. Эти люди брались за любое трудное, иногда казавшееся безнадёжным, дело и доводили его до победного конца. Их отличали образованность и оптимизм, вера в будущее, бескорыстное служение Родине. «Они создавали условия, которые позволяли лирикам заниматься профессией, — пишет доктор наук Н.Л. Пирогов о своём друге М.Н. Злобине, выдающемся изобретателе и учёном, в очерке о создателях алмазодобывающей промышленности СССР. — Дел было много, только- только вылезли из разрухи, жили бедно. И научно-техническая интеллигенция была позарез нужна стране». У обоих поколений шестидесятников Пирогов находит много общего: «смелость, самоотверженность, талант, любовь к Родине». В подтверждение своих слов он цитирует Римму Казакову: «...Не называли ещё нас по отчеству, / Ни к попрошайничеству, ни челночеству / мы отношения не имели. / Ни перед кем колен не сгибали, / мусор эпохи из душ выгребали, / и, как ни странно, что-то сумели».
Живя в Хабаровском крае и позже, путешествуя по стране, Казакова общалась с инженерами, учёными, атомщиками, мореходами, строителями гидростанций и Байкало-Амурской магистрали. Сохранилась фотография, где писательница гостит на даче доктора наук В.М. Жданова в окружении его уральских и московских коллег. Частое общение с выдающимися «физиками» её поколения обнаруживало общность взглядов. Поэтессе был близок склад характера учёных-теоретиков, а те, конечно, ощущали себя шестидесятниками и оставались главными ценителями литературы, создаваемой в стане лириков.
Хотя Слуцкий и сетовал, «что-то лирики в загоне», группа молодых поэтов выступлениями буквально взрывала московскую публику. «Высшего промысла юное войско», — так гордо обозначила Римма Казакова ровесников-поэтов в стихотворении «К биографии поколения»: «Мы начинали в шестидесятых. / Не замечали мнений предвзятых. / Дух не смущали страхом обжечься. / День диктовал: не мудрствуй лукаво. / Будь то прямая или лекало, / главное — правда слова и дела... / О, повторить бы ту сказку счастливую, / не меркантильную, не суетливую, / о, возвратить бы ветер побед!»
Поэт военного поколения Давид Самойлов писал: «Натужность, внутренняя неоткровенность моих стихов... проистекали из страха, настолько вошедшего в плоть того времени, что он становился формирующим началом духа, движущей силой фарисейства, обоснованием приятия действительности. Наши ровесники хорошо помнят спёртую, накалённую атмосферу тех лет, нашу постоянную взвинченность». Поэт объясняет такое состояние умов огромной ролью «воспитания, проводившегося с убедительным фанатизмом». Он утверждал: «Нас воспитывали идеалистами. Мы стремились жить не ради настоящего, а ради светлого будущего счастья». В то же время Самойлов подчёркивает: мировоззрение поколения «было честным», а оправданием ему служило желание «воевать и умирать за нашу действительность». Вот почему даже после разоблачения культа Сталина «.кажется парадоксальным, нелепицей, недомыслием, оправдание «большого террора» людьми, бывшими его жертвами или свидетелями». Этот парадокс поэт связывает со святой верой поколения в справедливость революции. Не случайно Самойлов уделил в воспоминаниях особое внимание борцам с мороком сталинизма, поэтам-шестидесятникам, назвав их эпоху «дрожжевыми годами»: «Они сумели вынести борьбу на эстраду... вернули поэзии значение общественного явления. Сотни тысяч людей стали читать стихи». В эпоху «оттепели» поэзия помогала освобождать души от рабских пут сталинизма. «.После того, как его (Сталина — Прим. авт.), не стало, начали освобождаться и выдавливать из себя рабов культа личности», — писал Чингиз Айтматов.
«Шестидесятничество начало образовываться из таких, как Римма, не равнодушных ко всему на свете», — уверял Евтушенко. Говоря о молодых собратьях по перу, он подчёркивал, какие они все разные и по характеру, и по творческому почерку: «Римма никогда не была звездой первой величины, уступая в технике и тонкости неподражаемой Белле, которая заставила поверить в естественность своей фирменной, подчёркнуто манерной высокопарности и, в конце концов, сделала её своим фирменным стилем. Римма осталась в моей памяти очаровательной, открытой людям энергичнейшей девчонкой, сдувающей падающую на глаза непокорную чёлку».
Вечера поэзии в московском Политехническом музее, а потом и в «Лужниках», полные стадионы в других городах России, любимовская Таганка и Ленком Эфроса, фильмы М. Хуциева, Г. Данелия, Э. Рязанова, К. Муратовой, Г. Чухрая, М. Калатозова, кинофильмы по сценариям Ю. Нагибина, А. Володарского, Г. Шпаликова, песни В. Высоцкого и Ю. Визбора, художники-авангардисты, участники известной «бульдозерной выставки». Звонкие голоса молодых поэтов Р. Рождественского, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Казаковой, Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавы, Ю. Мориц и Н. Матвеевой перекликались со зрелым творчеством поэтов-фронтовиков. «Нас любили, считали избранными», — вспоминала поэтесса. В литературу входила группа талантливых прозаиков: В. Распутин, В. Белов, А. Гладилин, В. Аксёнов, Ф. Абрамов, Ю. Трифонов, В. Астафьев, В. Войнович, Б. Васильев, чуть позже — В. Шукшин и другие. Жизнь бурлила, борьба идей становилась всё острее.
Восторженные отзывы об этом времени мы находим в мемуарах «духовного аристократа степи», как его называл Евтушенко, казахского поэта Олжаса Сулейменова, учившегося в начале 1960-х в Литературном институте и много лет дружившего с Риммой Казаковой: «Весенние 60-ые! Первое десятилетие без Сталина. Поэты, киношники первыми ощутили в себе свободу. Такого взлёта культуры ещё не было и едва ли повторится. Культура — это настроение общества и показатель его здоровья. На наших глазах и с нашим участием возникала страна Великого Читателя, воспитанного великой литературой». В то же время начинающему поэту опубликоваться было трудно. Олжас рассказывает, как принёс в «Огонёк» первое стихотворение «Аргамак». Редактор отдела поэзии по десять раз заставлял его переделывать те или иные строчки, хотя казах Сулейменов стихи писал на русском языке. Он тогда пожаловался поэтессе на редакторские экзекуции и получил чудесный афористичный ответ: «Они любви нас нелюбовью учат». «Эти слова Риммы Казаковой, — писал Олжас, — заставили с благодарностью вспомнить многих встреченных мною в жизни таких педагогов. Хотя, естественно, не так тепло, как тех, кто учили любовью». Олжас с благодарностью описывает бойцовский характер писательницы и её реальную действенную помощь. Когда Сулейменов издал книгу «Аз и Я», и в печати прозвучала резкая критика отдельных идей автора, самые отважные товарищи по цеху поддержали его. Константин Симонов отметил: «Первое впечатление (от книги Олжаса — Прим. авт.) — впечатление смелости ума; второе — талантливости находок и догадок». Симонов предвидел историко-литературные бои вокруг книги Сулейменова и ещё в личном письме обещал Олжасу: «В случае чего — готов принять в них участие». Поэтесса ничего о письме не знала, но тут же в поддержку поэта-собрата публикует посвящённые ему стихи: «Люблю тебя за точный твой талант, / за то, что так свободен, так раскован, / за то, чем дарит жизнь — взамен утрат, — / за то, чьи дни бегут путём рисковым». Олжас назвал эти стихи «отражением творческого родства» шестидесятников.
Идеологические вериги сталинской эпохи вызывали особенно горячий протест у гуманитариев. О многолетней борьбе партии и правительства за марксистсколенинскую чистоту искусства теперь известно многое. Приводимые документы, относящиеся к судьбе писательницы, взяты из рассекреченных архивов ЦК КПСС и датированы маем-июнем 1969 года. Из них понятно, какие прегрешения вменялись в вину мастерам искусств, какой мощный аппарат был задействован для выявления крамолы.
Казакова по-своему участвовала в идеологическом противостоянии тех лет. Вот, к примеру, чем обернулась для неё поездка на Украину в 1969 году.
«В апреле сего года в Харькове выступили московские поэтессы Римма Казакова и Инна Кашежева с чтением своих стихотворений, в том числе и идейно порочных». Подпись — секретарь ЦК КП Украины Ф. Овчаренко. 12 мая 1969 года канцелярия ЦК КПСС зарегистрировала письмо № 15368, пришедшее правительственной почтой из Киева. «В последнее время в республику на гастроли приезжают отдельные представители творческой интеллигенции, исполняющие свои произведения, имеющие ущербную тенденциозную направленность и идейную нечёткость». Далее «отдельные представители» перечисляются Овчаренко поимённо: это поэтессы Р. Казакова и И. Кашежева и артисты-сатирики М. Жванецкий и А. Райкин. Аналогичное письмо отправлено и по линии КГБ. На письме в ЦК — резолюция М. Суслова от 14 мая: «Тов. Шауро (заведующий отделом культуры ЦК КПСС — Прим. авт.) Просьба обратить внимание». Такие сигналы без ответа не оставались — меры были приняты. Как сообщил секретарь правления Союза писателей СССР К.В. Воронков, после обсуждения харьковской поездки поэтов и артистов на секретариате правления Союза писателей СССР товарищам Р. Казаковой и И. Кашежевой «указано на недопустимость подобных выступлений».
Что же так всполошило партийное руководство Украины? В качестве образца «идейной порочности» к письму в органы КГБ приложено стихотворение Риммы Казаковой: «Смогли без Бога — сможем без вождя. / Вожди, вожди! Народец ненадёжный / Гадай: какая там под хвост вожжа, / куда опять натягивают вожжи.../ Послушные — хоть веники вяжи — / шли за вождём, как за козлом овечки. / Пещерный век, анахронизм, вожди! / Последней веры оплывают свечки». Заканчивались стихи строфой: «Я, может, и не так ещё живу, / но верю в совесть. / По её закону / я больше лба себе не расшибу / ни об одну державную икону». Под стихотворением — резюме секретаря обкома КП Украины Ю. Склярова: «Естественно, что такая «поэзия» встревожила общественность города, и по её требованию местные органы были вынуждены отказать поэтессам в дальнейшей организации их выступлений».
Справедливо отзывается о цензуре послесталинской поры Евгений Евтушенко: «Если цензура сталинского времени была топорной, и, действительно, орудовала не слишком тонкими инструментами, то цензура после Сталина стала гораздо изощрённее и действовала при помощи целой системы микроскопов... Их любимым словом стало слово «аллюзия», произносимое ими со сладострастием тюремщика, угадавшего напильник для тюремной решётки, запечатанный в яблочный пирог». Воистину, как у А.С. Пушкина: «чуткая цензура. стесняет балагура». Евтушенко прав, утверждая: «в повышении читательской культуры цензоров, прежде всего, повинны поэты моего поколения». В то же время, по словам Самойлова, «в популяризации поэзии немалую роль сыграла официальная печать».
В условиях цензуры опубликовать стихотворение Казаковой «Вожди, вожди.» было невозможно, но, как говорил Евтушенко: «У поэтов моего поколения была особая типография — голосовая. Когда мы не могли напечатать стихи на бумаге, мы печатали их нашими юными ломающимися голосами на воздухе эпохи. Это был звуковой самиздат». Р. Казакова и И. Кашежева воспользовались «голосовым самиздатом», за что и получили административную выволочку.
В эти годы писательницу связывала дружба с Инной Кашежевой, одной из немногих поэтесс, кто, не опасаясь сплетен и начальства, поддержал Казакову, когда её начали травить. Инна писала замечательные стихи и песни и ярко выступала: выходила на любую сцену, как на бой или на праздник в родном ауле, знала, когда пошутить, как разрядить обстановку. Она умела держать прямо-таки мхатовские паузы. Её обожали, не отпускали со сцены, забрасывали цветами, задаривали. Кашежева учила подругу чувствовать зал и не бояться его. Римма Фёдоровна признавалась: именно после таких «мастер-классов» ей стало легче разговаривать с публикой. До этого у Казаковой и голос пропадал, и стихи могла забыть.
Евтушенко отмечал: «Я благодарен цензуре за то, что постоянным палаческим вниманием красного карандаша она ориентировала меня на самое важное,
самое болевое. Я благодарен цензуре за то, что она постепенно излечивала меня от политических иллюзий, которыми я имел несчастье по преступной щедрости делиться с читателями». Кирилл Ковальджи высказывал свою точку зрения: «Цензура была, известно, свирепой, но и глупой». Учёные и техническая интеллигенция также страдали от произвола невежественной власти, приводившего к трагедиям вроде запрещения генетики и кибернетики.
Многие стихи Риммы Казаковой, написанные более пятидесяти лет назад, актуальны и сегодня. Прекратила ли писательница после очередных неприятностей высказывать в гражданских стихах своё мнение, не всегда совпадающее с официальной линией? Нет, конечно! «Художник по нутру не приручаем!»; «Мы те, кого нельзя завербовать» — это её строчки. Жёсткая придирчивая цензура, недоверие власти к творческой интеллигенции, которая позволяла себе критиковать недостатки существующих порядков, породили диссидентство.
Давид Самойлов диссидентство оценивал так: «Государство нашло новый способ борьбы с инакомыслием — выживание его за границу». Он считал, что политическая эмиграция выгодна государству (иначе «её бы не было»), и называл её «щелью, открытой для них». Оттуда Россию не спасёшь. «Мендель (поэт Коржавин — Прим. авт.), писавший о любви к России, хорош был здесь, а не там. Вот в чём вопрос», — пояснял Самойлов. А Евгений Евтушенко подчёркивал: «диссидентские процессы» подрывали престиж нашей страны не только за рубежом, но, прежде всего, в наших собственных глазах. Они разрушали в нас чувство достоинства — человеческого и гражданского». С «оттепели» началась для творческих людей эра совести и гласности, но вскоре «оттепель» подморозили: совесть опять становилась ненужной.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
«ВРЕМЯ ВЕДЁТ ВСЁ КРУЧЕ,
ТОЧНО СУВОРОВ АЛЬПАМИ...»

В интервью Римме Казаковой часто задавали вопросы о взаимоотношениях с плеядой её знаменитых сверстников, частых гостей поэтических вечеров Политехнического музея. Подозревали напряжённую конкуренцию между ними, попытку иногда сознательно отодвинуть поэтессу от шестидесятников, показать, что она — из второго или третьего эшелона.
«Я приехала с Дальнего Востока, ведомая безрассудным чувством призвания, которое сродни любви, и оказалась сразу на ринге рядом с самыми популярными, обожаемыми, яркими. Наверное, я ничего не соображала, раз столь отважно встала рядом. А может, любовь и определяет право?» С годами пришло ещё более чёткое понимание ситуации: «Чего я как бедная родственница, как горняшка, кручусь у стола бар, господ. Пускай они живут сами по себе, я другая. Я поняла, что я — поэт, и по жизни меня ведёт то, что называется призванием. У меня есть свой читатель. Я никогда не претендовала на то, чтобы подвинулись и дали мне место. У меня было — своё». На вопрос, как она попала в плеяду шестидесятников, в конце концов, Римма Фёдоровна стала отвечать коротко: «Это право мне дало призвание и любовь».
Как справедливо заметил Евгений Бень, «официального ранжира поэтов не было», но в сознании массового, особенно советского, читателя Римма Казакова всегда — в одном ряду с культовой четвёркой, и «в этом харизматическом ряду у неё явно не номер первый». Это мнение соответствовало оценкам самой писательницы. Она говорила: «Я всегда понимаю, где я не тяну. Я понимала, что я хуже того-то или того-то. У меня всегда были кумиры. Главное — быть честной перед собой».
А вот наблюдения проницательного поэта Ильи Фонякова: «Судьба Р. Казаковой складывалась внешне ровно и благополучно. Но эта внешняя простота таит в себе немалую опасность. Запас первых жизненных впечатлений тускнеет, неизбежно растрачивается. Она это понимала. И не всё складывалось так просто». «Когда меняют паруса, / Есть в этом что-то очень грустное. / И лодка — пусть на полчаса! — / Без парусов бескрыло грузная».
Писательница находила опору в каждодневном труде: «счастье — это труд; любовь, материнская, дочерняя, — труд. Труд не лёгкий и сладостный». Именно труд позволил поэтессе «как в юности — просто, так в зрелости — мудро написать прекрасные стихотворения». В результате состоялась не только биография, но и судьба, в том числе и поэтическая. «И говорилось, и молчалось — / Как жерновами зёрна трут. / А в юности не замечалось, / что жизнь, как выяснилось, — труд!» — цитирует Фоняков стихи Казаковой.
Самоотверженных усилий от поэтессы требовала и постоянная работа над переводами стихов современников из национальных республик. 8 мая 1968 года в «Правде» появилась статья Константина Симонова «Удивительное рядом». Поводом для неё стал выход в издательстве «Советский писатель» в переводе Риммы Казаковой романа в стихах «Песня о сакле» народного поэта Абхазии Баграта Шинкубы. Отдав должное творчеству поэтов горной страны, Симонов выразил восхищение работой переводчика: «Роман в стихах — очень сложная и редкая поэтическая форма, самая трудная из всех литературных форм». Кроме того, Симонов подчеркнул объём выполненного Казаковой труда: «Такие крупные произведения переводятся, как правило, коллективными усилиями».
Не случайно поэт-фронтовик Александр Межиров писал: «И вновь из голубого дыма / встаёт поэзия.
Она / вовеки не переводима, / родному языку верна». Однако поэзия — «один из способов преодоления разноязычия», именно перевод создаёт мировую литературу — дарит русскоязычным читателям возможность наслаждаться не только Пушкиным, но и Шекспиром, Гёте, Байроном. В отличие от перевода прозы, где передаётся смысл, поэзия возникает из игры смысла со звуком. Удачных переводов у Казаковой немало. Она уже в Хабаровске начала осваивать перевод китайской поэзии. Переехав в Москву, не оставляла это занятие, тем более, оно приносило дополнительный заработок, что особенно важно, когда задерживался выход собственных книг.
В архиве находим информацию о большой переводческой деятельности, которую Казакова вела всю жизнь. В середине 1960-х она переводила с турецкого Назыма Хикмета («Японский рыбак»), с немецкого — Грабнера Кассо, с испанского — Фаяда Хамиса, с болгарского — Павла Матева, Георгия Джагарова, Станку Пенчеву, Любомира Левчева, а также с других языков — стихи Аттиху Иожефа, Бехар Энтора, Вагабзададе Бахтияра, Петра Дорошенко, Накибадзе Джан-суг, Туниси Байрам и других поэтов с бурятского, венгерского, осетинского и грузинского. В интервью нью-йоркскому журналисту В. Топаллеру в январе 2006 года Римма Фёдоровна объясняла: «У нас была советская система переводов, когда участвовали два человека. Один знал язык и делал подстрочник, другой умел писать стихи. И это не так плохо, потому что, скажем, лучшие стихи Шандора Петефи перевёл Мартынов, который не знал венгерского языка. Стихи замечательные. И впервые я Шандора Петефи узнала в переводах Мартынова. И также переводила я и сама с языков народов СССР».
В начале 2000-х годов Казакова перевела с польского языка шестнадцать стихотворений поэта-философа Казимежа Сьвегоцкого: книга «Когда дерево грустит» опубликована крохотным тиражом в рязанском издательстве «Пресса», отправлена в Польшу и не поступала в продажу. Перед уходом писательница в профилактории переводила по подстрочнику с вьетнамского стихи поэта, врача и художника Нго Суан Биня (по просьбе журналиста и мецената, кандидата экономических наук Елены Скоробогатовой, с которой дружила в последние годы жизни).
Поэтесса не раз признавалась, что высоко ценит поэзию Евгения Евтушенко, и искренне обрадовалась его реплике в телефонном разговоре: «Римма, я тебя люблю. Ты никогда меня не предавала». Ещё в 1959 году в Ленинграде на Всесоюзной поэтической дискуссии мало кому известная девочка с Дальнего Востока, в телепередаче по итогам дискуссии, куда её пригласили, прочитала стихи, посвящённые Евтушенко. «И мне, наивной провинциалке, захотелось его защитить, — вспоминала Римма Фёдоровна. — Мой поступок, казавшийся мне почти героическим, вызвал неожиданную реакцию у одного неглупого и доброго поэта из «старших». «Дурочка, — сказал он ласково, — примазываешься? Хочешь благодаря имени Евтушенко прозвучать и прославиться?» Я тогда просто заболела от горя и стыда. Мне и в голову не приходило, что моё искреннее желание, вопреки общему вою, показать свою любовь к Евтушенко, может быть расценено таким образом. Да, я совершила ошибку в этой среде, которую запомнила на всю жизнь».
Однажды её спросили: с кем интереснее дружить — с поэтами-мужчинами или с поэтами-женщинами? Она ответила: «К моим отношениям с поэтами-женщинами слово «дружба» не подходит. Хорошо сказала поэт Маргарита Агашина о журавлях: «они всю жизнь летают рядом, а это больше, чем любовь». Так и мы, женщины- поэты, всегда летаем рядом. Тесных контактов у нас нет, но я слежу за их творчеством. С мужчинами-поэтами никогда романов не было, но я братьев по перу люблю нежно. Между нами братская любовь».
Некоторые критики сравнивали стихи Казаковой с творчеством Евтушенко. Даже в шутку иногда называли её «Евтушенко в юбке». Поэт Михаил Луконин, много сделавший и для поэтессы, и для Евтушенко, тоже замечал это сходство. «Мы и вправду были похожи, хотя тогда Женя не признавался в этом. Я не подражала ему. Просто у нас с ним сходные натуры и сходное отношение к предмету изображения, с лексической точки зрения... И, как он сам заметил, ...отношение к материалу одинаковое. Такое — вечное: «И мокрой мелочью стучат». Это строчка из его стихов. Многие мои стихи просто мог бы, точно, написать Евтушенко. А есть такие, которые — только я. Он многому меня научил. Например, он объяснил мне, что такое усечённая рифма, справедливо сказал, что она «грязнит» стихи на слух и её надо избегать».
Евтушенко признавался: «Римма мне всегда нравилась именно потому, что была на меня не похожа и никогда не льстила, в чём преуспевают некоторые подражатели. Но она всегда была моей и не только моей яростной защитницей, когда на поэтов-шестидесятников нападали. В поэтике Казаковой, безусловно, есть моё влияние, но мы тогда все взаимно влияли друг на друга, потому что жили ещё в то счастливое время, когда поэты могли влюбляться в чужие стихи. Она неотделима от поэтического поколения шестидесятников, от имени которого написала лучшее самоопределение: «В ближнем бою меж светом и тенью / вы отмываете грязные деньги. / Мы отмывали грязное время». Нам, к несчастью, не удалось его отмыть».
Отношение Казаковой к поэзии Евтушенко оставалось всю жизнь неизменным, а вот некоторые его поступки вызывали у неё огорчение и душевную боль. Например, оценка её творчества в антологии «Строфы века», которую выпустил Евгений Александрович: «Передние колёса поэтической повозки Риммы Казаковой с трудом доставали до задних колёс поэтических повозок её более талантливых и успешных ровесников». Получив авторский экземпляр и прочитав эти строки, поэтесса позвонила составителю с упрёками: «Жень! Ну что это я за такая-сякая у тебя получилась, которая села за барский стол? Успокойся. Я никогда не сяду за ваш стол, рядом с вами. Мы все давно разошлись в разные стороны. У каждого из нас своя дорога, у каждого свой читатель. Ну и считайте себя избранными!..» И дальше состоялся такой разговор: «Жень, ты меня вообще не любишь». — «Ты что?» — «А почему ты напечатал в сборнике одно моё стихотворение, у других поэтов — больше?» — «Ну, это случайно так получилось...» — «Нет, мы с тобой слишком похожи. И невольно ты меня где-то в подкорке воспринимаешь как конкурента.»
Римма Казакова вспоминала: «Ему, видимо, было неудобно передо мной. Он даже напечатал мои стихи в «Вечёрке» и очень хорошую статью обо мне написал, уже по-человечески: «Она шла своей дорогой. Она мне не подражала. Но мы были близки с ней по духу».



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
 
«ЗНАТЬ ВСЁ И ВПРЯМЬ Я НЕ МОГУ,
ЛИШЬ ПРОЛИВАЮ СВЕТ НА ИСТИНУ...»

Писательница участвовала в большинстве крупных поэтических событий тех лет и внимательно следила за творчеством собратьев по перу. Называя Евтушенко прирождённым лидером поколения, она считала «Вознесенского патриотичнее Евтушенко, в хорошем смысле. Он никогда не претендовал на то, чтобы быть первой политической скрипкой в стране. Он художник. Он не политик». Казакову, конечно, спрашивали о соперничестве двух таких разных, но талантливых поэтов. Она не отрицала — между ними существовала иногда явная, а чаще — скрытая «соревновательность»: кто первый в их поколении? Окружающие замечали: во второй половине 1960-х годов поэты уже не выступали в одной компании, не ездили вместе по стране или за рубеж.
В 1974 году Евтушенко пишет стихотворение «Плач по брату». Его сюжет — утиная охота (так называлась знаменитая тогда пьеса их талантливого ровесника Александра Вампилова, завершающаяся попыткой самоубийства главного героя). Поэт в образной форме описывает взаимоотношения с Вознесенским. И читатель всё понимает. «Сизый мой брат, истрепали мы перья. / Люди съедят нас двоих у огня, / не потому ль, что стремленье быть первым, / ело тебя, пожирало меня? / Сизый мой брат, мы клевались полжизни, / братства и крыльев, и душ не ценя. / Разве нельзя было нам положиться: / мне на тебя, тебе — на меня». В заключительной строфе, словно запоздалое «прости», возникает признание в убивающем дружбу чувстве зависти: «Сизый мой брат, я прошу хоть дробины, / зависть мою запоздало кляня, / но в наказанье мне люди убили / первым тебя, а могли бы меня...»
Евтушенко в воображении товарища также ассоциировался с редкой птицей. В «Коммерсанте» от 18 июня 2005 года опубликовано письмо Вознесенского: «Дорогой Женя! Поздравляю тебя с днём рождения. Сожалею о длительной размолвке». А в конце послания — оценка творчества собрата по перу: «Думается, что ты, Женя, сейчас одна из этих птиц, хранящих традиции отечественной поэзии. Евгений Евтушенко — птица высокого полёта. Оставайся таким!»
В 2015 году Евтушенко ещё раз возвратился к оценке творчества Вознесенского. Процитировав Б. Ахмадулину: «Я счастлива, что жила во времена двух великих поэтов и научилась у них очень многому», Евгений Александрович поспешил объяснить, как он видит вклад в литературу одного из этих «великих»: «Андрей Вознесенский хороший, не случайный поэт. Он в какой-то степени реформировал русскую поэзию, первым применил сочетание длинной и укороченной строки. Потом он стал писать хуже, но это уже другое дело. В человеческом плане мы были с ним совершенно разные люди. Он был архитектор, и стихи строил по архитектурному принципу. Он по-особому чувствовал Россию. Нас часто ссорили. Но это другой вопрос».
Вознесенский в статье «Поэт на площади» говорил, что не верит, будто «уязвлённый» Евтушенко «поливает грязью своих былых товарищей», и Евтушенко такие вещи отрицал: «Я этим совершенно не занимаюсь. И я убеждён, это происходит от того, что какие-то люди пытаются нас поссорить, разбить поколение». Перепалку разжигали завистники — малоталантливые литераторы, которых мало печатали и мало читали. И нет ничего нового под солнцем... Вспомним стихи А. Блока «Друзьям» о нравах поэтической среды начала ХХ века: «Друг другу мы тайно враждебны /, завистливы, чужды, глухи». Правда, прозаик Анатолий Гладилин, говоря о шестидесятых годах, блоковскую картину считал неподходящей: «Конечно, среди нас были свои разборки. Однако мы не встречали друг друга надменной улыбкой, как у Блока: «Там жили поэты — и каждый встречал друг друга надменной улыбкой». Главенствовал дух товарищества, и мы не скупились на хорошие слова».
Вознесенский не скрывал, как и Казакова: отъезд Евтушенко за границу — осуждает. Другое дело — оценка творчества... «Моё отношение к нему остаётся неизменным», — подчёркивал Вознесенский.
Евтушенко, возможно, в душе понимал: его отъезд выглядел в глазах современников отступлением от принципов, которые он провозглашал в стихах. Поэт ежегодно приезжал в Россию в день рождения, собирал аудиторию, читая стихи. Он заключил с Политехническим музеем оригинальный контракт — арендовал Большой зал в день своего рождения 18 июля с 18 до 23 часов на целых двадцать пять лет. Сразу возникла легенда, мол, когда он оплачивал аренду, кто-то из сотрудников поинтересовался: «А вы уверены, что проживёте ещё четверть века?» Остроумный поэт тут же парировал: «Будете препираться, на пятьдесят лет арендую».
В 2015 году, когда поэту исполнилось восемьдесят два, он с ампутированной ногой предпринял поездку по стране. В конце июля, находясь в Благовещенке, объявил: теперь цель его жизни — «укреплять братство народов», поэтому он и живёт в американском городе Талса (штат Оклахома), где преподаёт: «Я работаю на братство народов. Иначе я бы не преподавал в Америке. Я превращаю своих студентов в своих друзей и союзников». По этому поводу ещё много лет назад, сразу после отъезда поэта в США, Валентин Берестов написал остроумное двустишие: «Верю, Евтушенко Оклахому / не научит ничему плохому».
Е.А. Евтушенко завершил марафон (а поэт побывал в тридцати городах России) поэтическим вечером- концертом в Москве, в зале «Россия» в Лужниках. В течение четырёх часов в переполненном зале звучали стихи и песни в исполнении талантливых артистов и самого Евгения Александровича. Присутствующие на концерте видели — поэт счастлив, он снова, как мантру, повторяет слова из давнего стихотворения: «Если будет Россия, значит, буду и я!»
Любопытную «классификацию» младших современников представил поэт Давид Самойлов: «Евтушенко — поэт признанный, поэт искренности; Вознесенский — поэт заклинаний; Евтушенко — поэт краснокожих, Вознесенский — шаман». Предпочитая первого, он признавал за обоими то, что «они вернули поэзии значение общественного явления».
Казакова дорожила оценками своего творчества со стороны коллег-сверстников, внимательно их выслушивала. Однажды при встрече Андрей Вознесенский похвалил её: «Ты растёшь. От книжки к книжке пишешь всё лучше». Поэтесса удивилась и напомнила: раньше он утверждал — «поэтами рождаются». Андрей Андреевич пояснил: «Значит, ты рождена поэтом, но ещё не открыла в себе этого». Сама она отзывалась о своём товарище чрезвычайно высоко. Свои последние слова о поэте Римма Фёдоровна произнесла, уже будучи в Перхушково, за несколько дней до трагического ухода, в телефонном разговоре с поэтессой Зульфиёй Алькаевой. Вот что рассказала Зульфия: «15 мая 2008 года я цитировала для Риммы Казаковой фрагменты видеомы Андрея Вознесенского «Серп и топор», только что опубликованной в «Московском комсомольце». С интересом прослушав стихи, она сказала, что Андрей Вознесенский — великий поэт, его надо изучать, но подражать ему не нужно, потому что он единственный в своём роде. «Между прочим, в молодости Андрей делал мне предложение, — вдруг выдала поэтесса, — формулировка была потрясающей: «Римма, выходи за меня замуж! У меня есть трёхкомнатная квартира!» Сейчас Андрей Андреевич болеет. Пожелаем ему здоровья!..» Римма Фёдоровна отметила, что с огромным уважением относится к поэтам-шестидесятникам, особенно к Вознесенскому и Евтушенко, но никогда бы не стала женой поэта, мол, у Ахматовой с Гумилёвым не вышло счастливого брака и вряд ли у кого такой союз получится...»
Журналист Феликс Медведев вспоминал: «Издательство «Молодая гвардия» впервые в нашей издательской практике решило начать выпуск дешёвых небольших книжечек стихов, исходя из предварительных запросов магазинов. Римма Казакова, если мне не изменяет память, набрала что-то около четырёхсот тысяч заявок». Читатель хранит ей верность и сегодня. Книги стихов Р. Казаковой никогда не залеживались на прилавках. Почти через пять лет после её ухода, в 2013 году, ульяновское издательство, а в следующем году — московское (АСТ), выпустили сборники избранной лирики Риммы Казаковой, и книжки быстро раскупили.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
 
«В ЭТОМ МИРЕ ЕСТЬ ЗА ЧТО СРАЖАТЬСЯ...»

На зависть и ненависть у настоящих мастеров нет времени. Как говорил великий Бетховен: «Я не знал в жизни другого превосходства между людьми, кроме доброты».
«Вам знакомо чувство конкуренции?» — интересовались журналисты. «Конечно, — отвечала Казакова, — я живой человек. Но я давно избавилась от зависти». «А вы дружили с другими поэтами?» Поэтесса поясняла свою позицию так: «А кто вообще дружит среди творческой интеллигенции? Это очень избирательно. Мы были вместе. Поэзия несла функцию очищения от сталинизма. Мы первые начали говорить новые слова о свободе, а СМИ еще молчали».
В беседе с Ниной Красновой Римма Фёдоровна признавалась: «У меня на раннем этапе... была зависть к своим более удачливым коллегам и была гордыня. Но я поняла, что с этим жить нельзя. Я спросила себя: кому я завидую? И поняла — Белле Ахмадулиной. Чему? Её стихам? Нет. Видимо, тому, какая она красивая, хорошо упакованная, артистичная». Писательница понимала — она не обладает многими качествами Беллы Ахатовны, у неё другой характер, мешает застенчивость, ощущение провинциальности. И тогда она посвятила Ахмадулиной стихи: «Голосок серебряный, метельный. / Голосок сиреневый, смертельный. / Песня лебединая сквозная. / Как ты ухитряешься, не знаю, / Быть во всём, что за стеной и ватою, / Быть со всем, что невпопад — впопад, / И мою дудчонку хрипловатую / Перестроить на скрипичный лад».
С этими стихами писательница поехала в Ленинград и прочла их на вечере, где присутствовала поэтесса. «Я публично признала превосходство надо мной и вложила ей в руки пальму первенства. Зал очень хорошо воспринял это, Беллочка — тоже, и я успокоилась. Ну а гордыня — грех. Надо понимать, что, если ты веришь в то, что ты делаешь, и будешь такая, какая ты есть, и оценят тебя такой, какая ты есть». Критическое отношение к себе — отличительная черта Казаковой. Для неё очевидно: пишущему человеку гораздо полезнее себя недооценить, чем переоценить. А со временем все твёрже в ней становилось убеждение, что не нужно ей ни на кого оглядываться.
Нередко её спрашивали: «А разве не велась у вас борьба с Беллой Ахмадулиной?». Римма Фёдоровна отвечала: «Боже, упаси! Что вы? Если и происходила борьба, то в сердцах читателей. У меня никакой борьбы на поле поэзии не было. А как они ко мне относились — это их дело». Она рано поняла: «если терпишь поражение, как бы ни было тяжело, скажи себе об этом. Истерзай себя, рань себя, сделай себе больно — вот тот единственный путь перешагнуть свой промах». И, хотя она высоко ставила коллег, осознала и собственную ценность: «Пускай они живут сами по себе. У меня нет ни званий, ни наград, но я понимаю, что у меня есть свой читатель. А это самое главное для поэта».
Работа над собой не прошла даром. Евгений Евтушенко, например, так вообще зависти в характере Казаковой не замечал: «Она не знала, что такое зависть, и с любовью и нежностью относилась к своим товарищам по поэзии».
В «Литературной газете» (№ 29) опубликована фотография памятника поэтам-шестидесятникам, открытого в июле 2016 года в Твери к юбилею родившегося в этом городе Андрея Дементьева. Памятник руководство города заказало скульптору Зурабу Церетели и установило около Дома Поэзии. Пышная церемония открытия монумента транслировалась по телевидению. На неё съехались не только оставшиеся в живых поэты знаменитые этого поколения — Дементьев и Евтушенко, но и деятели культуры, писатели, артисты. Знаковый памятник — большая рама с размещёнными в ней корешками книг. Обозначенных на камне имён — семь: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава и Андрей Дементьев. Поклонники творчества Риммы Казаковой заволновались, посчитав несправедливым отсутствие корешка с её именем, обратились с вопросами к Евтушенко как к лидеру шестидесятников. В телефонном разговоре он объяснил: никто не спрашивал его мнения о проекте памятника, и он не может ничем помочь, так как очень болен. Тогда любители поэзии написали письмо Андрею Дементьеву и передали его 6 сентября 2016 года на встрече поэта с читателями на книжной выставке-ярмарке на ВДНХ. Авторы письма напоминали место и роль Риммы Казаковой в плеяде шестидесятников, которых она называла «новой надежды первые всадники», отзыв Евгения Евтушенко, считавшего поэтессу «рыцарем своего поколения, которая никогда не предавала идеи шестидесятничества». Римма Казакова оставила большое творческое наследие, вошла в историю отечественной литературы как поэт-гражданин и активный борец за идеи своего поколения. Отсутствие её имени на памятнике шестидесятникам — несправедливость. На следующий день Дементьев позвонил одному из авторов письма и согласился с выраженным в письме мнением.
А пока даже на доме на улице Чаянова, где в последние годы жила поэтесса, нет мемориальной доски.
Казакова прислушивалась к окружающим и трезво, с самоиронией относилась к себе. Она вспоминала добрый совет Беллы Ахмадулиной: «Тебе надо все концы своих стихов уводить в небеса, они находятся у тебя слишком низко, у самой земли». Римма Фёдоровна соглашалась, но поясняла: «Она права в этом. Она совершенно другая. Каждый поэт вносит в поэзию что-то своё и, в конце концов, приговорён к своему видению, к своей художественной манере».
Талантливые стихи Беллы Ахатовны рассчитаны на элитарного читателя. Римма Казакова — поэт другого плана. У её поэзии — другие корни, другие темы, другое предназначение. Казакова жила трудно в детстве и юности, добывала хлеб насущный, решала сложные бытовые проблемы, оставаясь общественно активной. В 2014 году вышел посмертный сборник стихов Б. Ахмадулиной в серии «Великие поэты» (издательский дом «Комсомольская правда»). Её поэзию легко поместить и в ХГХ век. Она будет поэтическим украшением изысканного салона. Каждый читатель выбирает стихи по своему вкусу, а значение поэта и его творчества для культуры определяет время. Шестидесятники, такие разные в творчестве, — ещё одно свидетельство талантливости народа, проявившееся в 1960-е годы — годы «оттепели».
Неоднозначно воспринимается порой творчество Казаковой коллегами. Критик Сергей Чупринин в «Фейсбучном романе» рассказывает — прочитав первую книжку Нины Искренко, он посоветовал молодой поэтессе: «Перед вами, Нина, выбор, по какому пути пойти. Пойдёте по первому, и ваши стихи уже сейчас с готовностью напечатают в «Работнице» и «Крестьянке». А там, глядишь, достигнете уровня Риммы Казаковой. Так что всё у вас будет хорошо. Ну а, если продолжите писать, как в последнее время начали, то жизнь ваша будет несладкая, зато ваша. Казакова РФ. — поэтесса, всегда воспринимавшаяся мною как образец эталонного — и не плохого и не хорошего — стихотворца, что помогло ей стать рабочим секретарём СП СССР».
Завершая разговор о двух поэтессах-шестидесятницах, отметим — поздние книги Ахмадулиной напоминали Казаковой уроки классического танца: «...в них есть своя пластика, техника, но из них не узнаешь, не откроешь ничего нового для себя — это искусная игра в слова». Она называла эти стихи «чрезмерно вычурным чистописанием» и в качестве примера приводила стихотворение про душ. «По деталям всё в стихотворении прекрасно, — а о чём эти стихи и зачем они, и все эти детали?» Поэтесса признавала большой вклад Ахмадулиной в поэзию и её достойное место в ней и при этом отмечала: в зрелые годы она писала не так интересно, как в молодости. Ахмадулиной тоже не было близко творчество Казаковой. Это разные поэты и у каждого — свой читатель. А у читателя — свой вкус, свой уровень культуры, интеллекта.
Время всё расставляет по местам. Сегодня Союз писателей Москвы вручает в мае (месяце ухода Риммы Фёдоровны из жизни) премию «Начало» имени Риммы Фёдоровны Казаковой. А в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина проходят чтения памяти Беллы Ахмадулиной, вручается премия её имени — жюри и оргкомитет возглавляет первый секретарь Союза писателей Москвы, авторитетный критик Евгений Сидоров, автор предисловия к одной из книг Риммы Казаковой и выдержавшей немало переизданий монографии о творчестве Евгения Евтушенко.
В разговоре с нью-йоркским тележурналистом Виктором Топаллером Римма Фёдоровна поделилась сокровенным: «Я чувствовала себя счастливой, что я на эстраде и в Лужниках, и в Политехническом, — рядом с этими замечательными поэтами. И я училась у них. Я даже спрашивала у Роберта Ивановича Рождественского: «Вот я пишу о том-то и о том-то, я имею успех, но мне кажется, что-то я не так делаю...» Он говорил: «Ты пишешь о том, что дорого тебе. А ты погляди вокруг и пойми, что волнует не только тебя, но и других людей. Ты должна подумать, что интересно всем остальным». Самым по-человечески лучшим среди моих сверстников был Роберт Рождественский. Очень добро и щедро он как бы пунктиром прочертил мне тот путь, по которому надо идти поэту. Нельзя замыкаться на себе и на своих личных темах, проблемах. Надо выходить в стихах на общезначимые темы и проблемы. И я училась, росла, и была в счастливом окружении тех, кого я люблю и уважаю».
Семён Кирсанов в своё время наставлял начинающего поэта Евгения Евтушенко: «Настоящая поэзия — это не бессмысленно мчащийся по замкнутому кругу автомобиль, а автомобиль «скорой помощи», который несётся, чтобы кого-то спасти». Помнить подобные слова старших и сверять по ним свой творческий компас старалась и Римма Казакова.
В одном из интервью конца 1980-х годов Евтушенко заметил: «Если говорить серьёзно, то все рассуждения о «тройках», «четвёрках» и «пятёрках» больше подходят для хоккея с шайбой, чем для поэзии. Как мы относились друг к другу в то время? Да, по-моему, нормально относились. С большим интересом и уважением. Хотя, конечно, и не без некоторой доли «подросткового», почти мальчишеского, соперничества. Часто встречались, вместе выступали на поэтических вечерах, бывали друг у друга дома, разговаривали, спорили, читали стихи».
Успех шестидесятников, по мнению поэта К. Ковальджи, определялся «романтическим пафосом, смелой гражданственностью». Развивая эту мысль, он писал: «Поэты от мира сего. Осознавшие свою силу, свой звёздный час. Отважные и щедрые, везучие и пробивные. Победители. Впервые произошло такое в русской поэзии. Заслуга этого поколения поэтов в том, что они вывели поэзию из кулуаров на огромные стадионы, собирали большие залы, срывали овации, у них была всенародная слава. Такого никогда не было раньше, и вряд ли что-то подобное повторится снова».
Писательница Лариса Васильева в книге «Путешествие друзей с врагами» представила живые картины 60-х в авторской интерпретации. Приведём отрывок из этих мемуаров: «Где-то в 1966 году в ресторане Дома литераторов собралась компания: С. Межиров, Е. Евтушенко, В. Аксёнов, Ст. Куняев, Д. Самойлов и поэтесса Л. Васильева. С. Межиров сказал: «Евгений, — чеканя каждое слово, — я никогда не прощу тебе, Андрею, Белле, Булату того, что вы своей чётко организованной рекламой, шумихой заслонили от читателей настоящую поэзию». «Ты слышал?» — воскликнул Евтушенко, обращаясь к Аксёнову. Красивый Василий усмехнулся: «Он прав». Л. Васильева поясняет: «Межиров имел в виду: Горбовского, Рубцова, Ю. Кузнецова, Чухонцева и многих других», кого «заслонили от читателей». Она рассуждает о женской поэзии и приводит пример: в Доме литераторов к ней подошла группа молодых поэтесс со списком женщин-шестидесятниц. Они показали ей рейтинг, где писательницы расставлены по ранжиру: Б. Ахмадулина, Ю. Мориц, Р. Казакова, Т. Жирмунская, Т. Кузнецова. Лариса Васильева отказалась этот список как-то комментировать. Есть и ещё одно свидетельство современника — Юрий Поляков считает: во второй половине 80-х и в 90-х годах «из женщин-писательниц чаще других на телеэкранах появлялись Римма Казакова, Белла Ахмадулина, Лариса Васильева».



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
 
«ОПЫТ ЛЮБВИ - ЭТО ОПЫТ РАЗЛУКИ...»

Осенью 1966 года Казакова с горечью писала подруге, как разрушалась её любовь и семейная жизнь: «Теперь у нас тихо, но я уже никогда не вернусь к тому вчерашнему и не стану той покорной женщиной со слезами и надеждами. Мне как-то стало всё недорого, и пропал страх перед одиночеством». В очередном письме проскальзывает надежда: «И если он начнёт снова свои фокусы, я это поломаю к чёртовой матери! Но, может, ещё будут чудеса?..» И судьба посылает на короткий срок это чудо.
В конце 1967 года Казакова пишет: «У нас много перемен, Жора совсем бросил пить. Это моя трудная большая победа». Супруги счастливы. Но вот они собираются на отдых в Гагры, и поэтесса обречённо добавляет: «скрипим в прежнем составе», муж «теперь выпивает рюмку-другую только по моему разрешению». Труд, терпение, понимание, жалость. А в стихах она пишет: «Я много могла — / до ада, до разлада. / Себя не берегла, / себя беречь бы надо». «Беречь бы надо», но думать о себе у Риммы не получалось. «И сквозь дебри, напролёт, / с этой тяжестью незрячей, / всё равно иду к тебе, / научи меня иначе».
«Я училась у тебя, / перенявши хваткой мёртвой, / как, воистину любя, / по любви — из пулемёта!». К сожалению, стрельбы «по любви из пулемёта» предотвратить не удалось. Скандалы участились и стали более бурными. «Я душу научусь оберегать. / Ругайте! Не обижусь и не струшу. / Ругайте всё, что хочется ругать. / Но я не разрешу вам трогать душу», — защищалась поэтесса от пересудов окружающих. Осенью 1969 года брак распался. Радов ушёл из семьи и вскоре начал жить с окололитературной дамой. Сын остался с мамой и отнёсся к этому событию внешне спокойно, но однажды спросил: «Мама, а я могу уйти к папе жить?» Римма Фёдоровна вспоминала: «Всё в моей душе похолодело, но я набралась мужества и сказала: «Конечно, сынок». К счастью, больше этот вопрос не поднимался».
Письма о сыне — неизменно счастливые: «Парень у нас — чудо. Он стал такой славный малый, мужик будет что надо!» Бывая у писательницы в гостях, её друзья видели симпатичного подростка. Егор рано научился читать, хорошо пел, освоил гитару. Добрый, послушный мальчик. С мамой ладил, не капризничал. В 1970-х годах поэтесса часто отлучалась в зарубежные командировки и на крошечные деньги, которые тогда выдавали, ухитрялась что-то интересное приобрести для сына: модную майку, пластинки «Битлз». Егор радовался подаркам. У его сверстников такого не было.
В начале 1970-х годов Радов тяжело заболел, но вскоре его удачно прооперировали. Вместе последний раз за общим столом собирались осенью 1973 года. Он узнал от супруги: подруга с мужем проездом из Якутии будут в Москве, и выразил желание повидаться. Встреча состоялась в квартире Казаковой на Ленинском проспекте. Георгий Георгиевич, постаревший, похудевший, по-прежнему оставался энергичным и интересным собеседником. Застолье, наполненное общими воспоминаниями, продлилось несколько часов. Затем гости вызвали такси и уехали. Георгий Георгиевич попросил завезти его в Дом литераторов. Напрасно друзья пытались убедить его поехать домой (в гостях у бывшей жены он немного выпил, хотя врачи запретили ему любой алкоголь). Радов отметал уговоры друзей. Обещая в этот вечер больше не выпивать, вышел из машины у Дома литераторов. В марте 1975 года в возрасте 60 лет Георгий Георгиевич Радов скончался, похоронен на Ваганьковском кладбище.
Опыт семейной жизни оказался трудным, но плодотворным. Римма Фёдоровна всегда подчёркивала — испытания приумножают силы, умения, закаляют. А главное — родился сын. Она познала радость материнства и прожила восемь лет с умным, талантливым человеком. Трудный опыт — много горького, обидного, не заслуженного: «Зачем такая мука? Вот разве что — урок. / Вот разве что — наука... / Ну да пойдёт ли впрок?»
Через много лет на вопрос о первом замужестве она ответит: «Вот уже двадцать лет, как он умер. Он был замечательный, сильный, умный, мужественный до бесконечности. Когда я с ним познакомилась, у меня было чувство, что это очень родной человек. Я многому у него научилась, и вообще мы были соратниками по духу». Это уже мысли зрелой женщины, многое повидавшей и познавшей. Ей было с чем сравнивать. Своё состояние и оценку опыта семейной жизни она не раз выражала в стихах: «Оправдываю всё, и всех, и вся, / оправдываю все твои проступки. / Не думай обо мне как о простушке, / привычно оправдания прося. / Оправдываю этот лес слепой / за то, что муравья, меня, не видит. / И ту, что столько раз ещё обидит — / вовеки неоправданно — любовь.» А заканчивалось это исповедальное стихотворение словами прощения: «Да, если уж нельзя ни взять, ни дать, / пусть доброта всему мерилом будет, / пускай она, оправдывая, судит. / И лишь себя так трудно оправдать.»
В конце 1968 года Казакова сдала в издательство «Молодая гвардия» большой сборник стихов «Ёлки зелёные», вышедший из печати в мае 1969 года. В книге — почти сто стихотворений, они впервые разделены на циклы: их семь, каждый объединён определённой темой. Если читать произведения последовательно, создаётся впечатление — листаешь книгу жизни.
Отрывается сборник стихотворением: «Мне хорошо сегодня. Тишина. / Как будто что-то в жизни / отгремело и завершилось». Свершилось и завершилось: Казакова рассталась с Радовым. Брак распался, о чём поэтесса вскоре написала подруге в письме. И в этом новом одиночестве поэтесса ищет и находит гармонию: «Мне хорошо, что я совсем одна / и обдана / тем, что — одна, / как душем. / А мы в себе так часто это душим. / Я у своей души — как у окна».
Острее сопереживание вызывает цикл из семи стихотворений «Война», открывающийся строчками: «Я думала — война прошла. / Ну, пару дырочек прожгла / в шинели моего отца... / А ей все нет и нет конца. / Пускай воюет не отец — / другой старик, другой юнец. / Другая девочка в слезах, — / а всё война в моих глазах!» А финал обнадёживает: «Но будет день, и тишь, и синь. / И будет мир. И скажет сын, / спокойно стоя у окна: / — Ну вот и кончилась война.». В этом цикле «разворачивается память, как лента оглушительно немого кино». Пейзажные зарисовки согреты искренним чувством: «Спасибо Вам, ёлки зелёные, / за то, что ваш колер — не грим, / за то, что — эх, ёлки зелёные! — / по-русски в беде говорим. / Мы здесь не пичуги залётные, / мы — этой земли семена / и жизнь будет — ёлки зелёные! — / такою, какая нужна».
В лирике отразились недавние путешествия автора: в многострадальный Крым: «выше края здесь войны хлебнула Родина родная». Партизанские тропы, пропитанный кровью Малахов курган в Севастополе, героические подвиги защитников города. И ещё одно путешествие — на Кубу. Первый выезд за границу, 1965 год. Цикл из трёх стихотворений «Из кубинского дневника» полон восторга. Свою влюблённость в эту страну она сравнивает с болезнью: «Болею Кубой. Привилась, как оспа. / Переживаю Кубу, как весну.. / Болею Кубой. Не переболею. / А вылечиться — значит умереть». Для неё на Кубе «пылает двойник революции». Её романтическую натуру вдохновляли кубинские события и её молодые вожди.
Писательница надеется на новые встречи, и третье стихотворение из этого дневника завершается признанием: «Но из старых камагуэйских кувшинов / не напрасно меня ты поила, Куба». Она знает легенду: тот, кто отведает воды из кувшинов провинции Камагуэй, обязательно вернётся на остров Свободы. Громадные кувшины закапывали в землю, а хранили в них чистую питьевую воду. В июле 1966 года поэтесса снова торопится на Кубу уже как корреспондент «Литературной газеты», едет на конференцию трёх континентов — молодёжный фестиваль. Мечта сбылась. На Кубе Казакова увидела ликующие толпы, бурно отмечавшие давнюю победу, познакомилась с кубинскими писателями и лидерами страны — Фиделем Кастро и Родригесом. 26 июля в «Литературной газете» под заголовком «Сегодня тринадцатая годовщина начала народной революции на Кубе» помещают восторженный отклик Казаковой «Безумству храбрых». Здесь же опубликовано стихотворение Трэнсиса Диас Триане «Завтра» в её переводе, посвящённое маме поэта. В нём сын рассказывает матери о своей борьбе и вселяет надежду на возвращение с победой.
В стихотворении «Дураки» поэтесса формулирует своё нравственное кредо, задаёт этическую планку для честного человека и вызывает на спор разных «умников великих». Сатирику Аркадию Арканову стихотворение так понравилось, что на вечерах Риммы Казаковой он с удовольствием читал его. «Живут на свете дураки: / на бочку мёда — дёгтя ложка. / Им дуракам всё не с руки / стать поумнее хоть немножко. / Дурак — он, как Иван дурак, / всех кормит, обо всех хлопочет./ Дурак — он тянет, как бурлак./ Дурак во всём — чернорабочий». Арканов вспоминал о первом впечатлении от авторского чтения этого произведения. Сначала ему показалось: «Дураки — это простой народ СССР, безоглядно строящий светлое коммунистическое будущее, а «умники» — это интеллигенты, диссиденты, «цеховики», не верящие в коммунизм и обворовывающие простой народ». Но по мере того, как стихотворение приближалась к развязке, точка зрения Арканова менялась, и он уже был готов вслед за автором повторить: «Пусть умники меня простят, / мне нынче дураки по нраву»... С позиции «умников», приспособленцев, настоящие герои поступают, как «дураки», но на них стоит белый свет. «Не изворотлив, не хитёр, / твердя, что вертится планета, / дурак восходит на костёр / и, как дурак, кричит про это». «Но умники за их спиной гогочут: Видели растяпу? / Дурак весь век с одной женой! / Дурак не может сунуть в лапу!..» «А сегодня, — в век холодного и циничного прагматизма; в век откровенной проституции и наглой коррумпированности на всех уровнях; в век царствования чёрного и белого золота; в век не заработанных порой честным трудом миллиардов; в век превращения, как по щучьему велению, бывших «дураков» в современных «умников», которые считают тебя дураком, потому что ты ползёшь в жалком «жигулёнке», мешая «умнику» посвистывать мимо в шикарном «мерине», — как современно и горько звучат строки Риммы Казаковой!» — отмечал Арканов.
В стихах из этой книги поэтесса пытается объяснить, что же случилось в её семье. Первое стихотворение дышит страстью: «Поговорим с тобой на древнем, / на грубом языке любви». А дальше героиня размышляет о сути своих непростых отношений с мужем. «Я училась у обид, / — а ведь их всегда немало. / Ноготочки все о быт, ободрала, обломала». «Не жалея ничего, так училась — как лечилась! / Отчего же, отчего — ничему не научилась?» Порой просыпается желание: «Начать бы по второму кругу.», — но скоро оно тонет в тревожном предчувствии: «О, драный, ветрами пронизанный, / мой парус, нам грозит беда!» Прав Вознесенский, утверждавший: «Стихи — это дневник». В поэтических откровениях писательницы прочитывается намерение никогда не сдаваться.

Продолжение следует

_____________________________________
1  Продолжение. Начало см.: «Муза», №№ 32, 33.