Гулкий голос откуда-то мнится:
«Получила, как вор по статье,
Людям с Богом шутить не годится,
вам нельзя уходить в забытье

и бессмысленно в тверди врезаться,
ради амбициознейших благ,
не надумывать войн, не сражаться,
не таранить космический мрак.

Сохранять всё, что свято и бело
вам дано на века и года.
Не рыдай. Получила за дело —
а ведь это — начало Суда,

и тебе, постыдись, не пристало
убегать в одиночку, в моря...»
Было тихо. Прохладно. Светало.
Далеко восходила заря.

Да, в русых прядях серебро
уже прошито.
Всё это ложь, что я — ребро,
но жизнь прожи′та.

И про′жита, и прожита′,
моя земная,
и приближается черта,
а Там — не знаю,

но понимаю — лучший мир
в безвестном дыме,
и не Адам там мой кумир,
а Божье Имя.

Что так совесть отчаянно мучит?
Что так пламенно жжёт меня стыд
и куда-то всё тянет и учит,
то зовёт, то идти не велит.

А не это ль великое счастье, —
задыхаясь от совестных слёз,
ощутить себя малою частью
перелесков, оврагов, берёз?

Вот он, лес,
перелесок,
опушка,
вот речная блистает вода,
вот гадает колдунья-кукушка,
слишком щедро ссыпая года.

И Россия идёт мне навстречу,
Материнской улыбкой блестя,
И легко упадают на плечи
Серебристые струи дождя.

В этой радости разве возможно
Изнывать под камнями забот –
Только чей это голос тревожно
О каком-то волненье поёт?

Навсегда — худое слово
и плохая благодать,
разрушения основа,
обречение страдать.

Позабывшая о чуде,
несвящённая вода –
навсегда — в пустой посуде
отраженье — никогда.

Мне бы плакать на пороге
неизвестно почему,
мыть обветренные ноги
дорогому моему,

верить на слово пустое,
да на счастье ворожить,
полотенечко простое
на околышке сушить,

ночью, сбросив одеяло,
задыхаться от стыда –
где же я порастеряла
наречённые года?

Почему на перекрёстках
Ничегошеньки не жду?
В перепроданных берёзках
чью аукаю беду?

На восходе пасхального часа
разговляемся — горькую пьём.
Золотая звезда Волопаса
Отражается в оке твоём.

Два весенние дерева рядом
По-осеннему обнажены—
Эти корни отравлены ядом
Или ветви огнём сожжены?

Пролетает комета со свистом,
разрушаются судьбы земель,
в небе чёрном, чугунном и чистом
одиноко висит колыбель.

Эта белая колоннада —
полукругом идут дворцы,
эти алые розы сада
и в садах ручные скворцы,

эти каменные седины
чёрной готики над рекой,
эти неба белые льдины,
доставаемые рукой,

это бледное сновиденье
у зашторенного окна,
это странное совпаденье
сна и яви, яви и сна,

эти солнце с луной, как бельма,
серой застланы пеленой,
эта древняя тень Вильгельма,
незамеченная страной,

эта сказочка о Лаэрте
распростёрта на мостовой,
этот пир накануне смерти,
все герои — вниз головой.

Это кончится очень скоро —
не кончается никогда, –
ветер балует с грудой сора,
время впаяно в провода.

Глаза и губы — больше ничего
не видела и не определила.
Слов было много.
И ни одного
Я не упомнила, но не забыла.

Но слов цена известна мне давно,
А цену губ, по счастию, не знаю.
А небо было пья′но и пьяно′,
и лебедой взошла дорога к раю,

и птицы вили гнёзда у стрехи,
и все поступки чудились некстати,
и невзначай рождённые стихи
себе невпрок,
и вам не для печати.