Полубог из приемной комиссии мне говорит.
Все хорошо, молодой человек, но вы не сдали свою биографию. Надеюсь она у вас имеется?
И все улыбаются шутке. И я отвечаю «имеется», и улыбаюсь. Еще бы!
- Идите пишите.

Мама родилась в Хомяково, в предместье под Тулой. Мама любила театр, кино и вообще – искусство, потому что ей очень хотелось быть интеллигентной. И сестры ее повыходили замуж за художников, а маме художника не досталось. И потому, она еще сильнее полюбила искусство, потому что страдала. А тут к нам в город приехали гастроли, из столицы. Театр!
Война началась. Сперва ползли слухи.
- Едут. – Шептались в курилках.
- К нам? Зимой?! Враки!
Город готовился к осаде. Кассы закрылись. У служащих наступил обеденный перерыв. Огромная сороконожка толкаясь и спеша ткнулась носом в кассы Тульского Драматического театра, смялась в дугу и остановилась, пуская пар в обеденный морозец, и переламываясь с ноги на ногу. Билетов не было. С боков обступали прилипалы, шептали – билетик, билетик. Мама с трудом вырвалась из сороконожья и бросилась к шептале.
- Четвертачок. – Шепчет шептала.
И брови ползут, и дыхание сбивается.
- Девушке плохо! – Кричат рядом.
Маме слишком сильно хочется на эти гастроли, но у нее слишком мало денег, чтобы купить билет у шептал. Отчаяние давит так, что там, в груди что-то екает, а после накатывает темнота; она успокаивает, и даже ласкает. Нежно. Темнота.
Так впервые мама столкнулась с отчаянием. Равнодушной безнадежностью, перед которой человек бессилен. И к этому у мамы еще не было привычки, и поэтому она лишилась чувств. Ей стало хорошо. Все стало каким-то безобидным, но тут, конечно нашелся доброхот, подбежал, стал трясти, откуда-то, вот откуда, а? достали баночку нашатыря, сунули под нос и все вернулось. Холодно, безнадежно. Заканчивается обед.
Вернувшись в отдел, мама садится за работу. Она пробивает дырочки в бумажке, чтобы советский компьютер мог считать. Что он считает мама не знает – это военная тайна. Дырочки, которые она делает в картонке прямоугольные, и их много. Так много, что кажется, они никогда не кончатся. Всю жизнь будут только вот эти прямоугольные дырочки и желтая карточка с цифрами. И это было тоже безнадежно, но мама уже не падала в обморок. Только вот тут, на груди, что-то жало, будто плоскогубцами. Думая обо всем этом, мама не заметила, как к ней подошел молодой инженер. Он был комсомолец. Вздохнул, а она не заметила. Другой раз, она не заметила. К тому же ей этот комсомолец совсем не нравился. Он походил так же на художника, как жизнь на счастье. Комсомолец положил на стол два билета.
- Туда? – Спросила мама не веря.
- Туда. – Сказал комсомолец и улыбнулся глазами. – Приглашаю.
И еще он хотел сказать что-то важное, но не успел. Мама вскочила и так крепко его обняла, что он решил промолчать и думал потом целый день о себе и о маме. И улыбался.
Зимний вечер. Метель в проводах. Окрыленная мама летит в театр, пешком – скользя мимо халуп, сугробов, катясь по ледовой дорожке, раскатанной веселыми пешеходами. И тут, под пальто, рядом с сердцем, она согревает букетик. Это гвоздики. Красные, хрупкие и слишком бесценные, чтобы лезть с ними в пучину городского транспорта, где локтями отстаивают право на вход.
А там, вдалеке, у театра, уже ждет комсомолец - шапка бобром и гвоздики. Зябнет, взглянул на часы, закурил, и смотрел на входящих. А мама бежала с другой стороны. Он ее не видел, и не заметил, как она оказалась у него за спиной.
- Привет! – Кричит мама, он вздрагивает и прячет сердитость в улыбке, готовя важные слова и протягивая маме букет.
- Классный букет! Вот здорово! – Мама вертит, восхищенно сует букет обратно. И расстегивает крючок на воротнике. Совсем крошечный, металлический крючочек, который так трудно всегда нащупать.
– Я тоже, тоже. Да где же он!… Смотри.
Распахнув наконец-то пальто, она достает.
- Гвоздики. – Сказал комсомолец порядком смущенный.
- Гвоздики. – Сказала мама. Они стояли и оба разглядывали букеты.
- Ну, как тебе мой?
- Ничего. – Без особого энтузиазма сказал комсомолец.
- Как здорово, что я догадалась про букет, да?
- Угу.
- Теперь мы как настоящие театралы, правда? – Сказала мама, и так поглядела на комсомольца, что у того дыхание сбилось. Мама берет его под руку, и они идут - на встречу своей удаче, подсвеченной хрустальными люстрами театрального фойе.
В театре было так хорошо, так уютно и светло, и тепло, и кругом все чудесные люди. Красиво одетые, причесанные, благородные. «Точно на балу… Наташа Ростова», как-то так думала мама, отрывочно помня старые романы. Эти люди, которые прохаживались, встречались, беседовали, пили коньяк, ели бутерброд с колбасой, все эти люди совсем не походили на тех, что живут в нашем городе. Эти люди были прекрасны. Они все делали прекрасно – ели бутерброд, пили коньяк, прохаживались, ну все, все! И мама смотрела на них, пока комсомолец пил коньяк, и мама тоже. Немного. Эти люди, люди... Они уже стали интеллигентными, думала мама. Какая же, наверное, замечательная жизнь у этих людей. Наверное, даже замечательней, чем у Наташи Ростовой? И мама пыталась представить себе эту замечательную жизнь, но у нее как-то не выходило.
- Люди, как люди. – Пробурчал комсомолец.
И маме вдруг показалось, что она уже тоже интеллигентная, ну раз она тоже здесь, да с коньяком-то в руках! Почему бы и нет?! Вот только эта новая прекрасная жизнь все не наступала. Она, конечно, была прекрасна, но не прекрасней же, чем у Наташи Ростовой, понимаете? Не прекрасней. Мамину грусть оборвал звонок, и все пошли в зал, но часть прекрасных людей осталась. У них был такой вид, точно они были прекрасней всех прекрасных людей. Посмеивались над теми, кто спешит в зал, мол, «давай-давай, а то мест не достанется». И делали это не обидно. Интеллигентно. Хотя, по правде, им тоже хотелось туда, в зал, потому что где-то глубоко, там, осталось… ну… такая запчасть, такое наше, от троллейбуса – а вдруг место займут?! Чушь конечно! Кто там займет? Вот билет, на нем написан и ряд и место, что еще? А вот эта запчасть… Ну, глупо же. Глупо, а поди поспорь!
И поэтому все, со своими запчастями шли и занимали места согласно купленным билетам. И это происходило долго и некрасиво, и в этом, исподволь, мама стала узнавать ту, вовсе не интеллигентную и знакомую ей жизнь, которая, казалось, осталась полностью там - за стенами театра, где метель, где локти, где заборы. И это было неприятно. Нехорошо. И чтоб унять как-то, она схватилась за читанную программку, пристально вглядываясь в каждую буковку, в каждую - стараясь ее запомнить в мельчайших подробностях. Только чтобы не видеть, не узнавать. Отгородиться. Пройдет. Пройдет же. И вдруг свет стал меркнуть, тихо заиграла музыка. И это как-то успокоилось. Улеглось. Прошло.
И на сцене стала различаться декорация. Артисты еще не вышли. Но мама безошибочно угадала – спектакль начался.
Гастролеры играли замечательно, зал им внимал, позабыв все на свете. Зрительный зал зажил теми же чаяниями, что и актеры. И мама тоже жила по этим законам… Только вот комсомолец! Перебрал. Все носом клюет и норовит уронить сонную свою голову на мамино плечо. Это страшно смущает и злит, потому что мешает, потому что тянет обратно, в ненавистное наше. И она сосредотачивается, сосредотачивается. И смотрит на сцену до рези в глазах. И ей почти удается вплыть в этот прекрасный мир пьесы, но комсомольский храп тянет обратно, на дно. Где люди обречены, придавленные миллионами тонн атмосферы, где локти, забор и метель, и где так отчетливо она впервые услышала дыхание безнадеги. Совсем рядом, вот здесь, и оно неприятно, невыносимо. От него нужно заслониться. Нужно. И она снова спешит туда, в новую жизнь, которой веит от искусства, чтобы рухнуть вновь. Долго так продолжаться не может. Слишком больно.
И тогда мама стала думать, как она будет вручать цветы. А как? Ну, надо встать и отдать. Молодец, а кому? Ну, кто тебе больше понравился. И она стала думать, кто же ей больше всего нравится? Думала и думала. И вдруг заметила - а кроме нее цветы-то никто и не принес! Комсомолец не в счет. Он давно уронил букет свой на пол. И вообще, не в счет! И маме стало очень неуютно – и гвоздики жгли ладони. И мама ругала себя хамкой, ведь все эти свершившиеся интеллигенты пришли без цветов, потому что скромные, а она-то - дура выперлась. Деревня! И комсомолец этот – колхоз. Вон, опять выложил голову на плечо. Здрасьте - пожалуйста! И маме так хотелось крутануть плечом, чтобы там у него что-нибудь трескнуло. Но на нее уже смотрели. Предосудительно. И она стала делать такой вид, будто вроде как вот этот комсомолец подарил ей гвоздики. А сам он, понимаете ли, очень устал, потому что с ночной смены, трудовой народ, рабочая косточка, а не какой-нибудь вам там...
Но тут спектакль неожиданно кончился, и все стали хлопать в ладоши, а артисты кланяться. И пора уже нести цветы. Но, во-первых, было страшно нести – одной… через весь зал… Цветы! А во-вторых, комсомолец решительно не хотел просыпаться. И пока мама решалась, все побежали с номерками в гардероб, а сцена пустела. И ей ни за что не хотелось туда возвращаться. Работать локтями, получать пальто, а потом плясать на замерзающей остановке, в тусклом свете ночных фонарей и вот он девятый номер «РТИ-Мясново», уже переполнен. А в спину давят, и она толкает кого-то локтем. И опять заборы, метель, атмосфера. И больше ничего. Ничего?.. Ничего. Она сидела в предпоследнем ряду, со спящим комсомольцем и гвоздиками - одна в пустом театре. Беспомощная, жалкая…
Тут и явился невысокий человек. Он был брюнет и режиссер. Его показывали по телевизору. Им восхищались мамины сестры. Он спрыгнул со сцены, и решительно шел между рядами, продолжая с кем-то неоконченный спор. Мама притаилась. Ей стало страшно, перед ней ведь стоял великий человек. Она и не предполагала, что великий человек может быть таким живым, и маме что-то хотелось крикнуть этому брюнету, но вместо того, она завела руку с гвоздиками под сиденье. И случилось чудо. Брюнет остановился. Его спор прекратился, и он увидел мою маму, и ее испуганные и кричащие глаза, и руку с гвоздиками под сиденьем, и голову посапывающего комсомольца. И тут примчалась старушка в кафтане и стала ругаться: устроили, дескать, тут, а тут театр. Комсомолец матюкнулся и засопел клубочком в красном кресле. Мамино плечо освободилось. И с новой силой зажглась тревожащая мечта о жизни прекрасней, чем у Наташи Ростовой, и мама застыла под взглядом великого брюнета. И в груди ее билось: «Вот оно. Вот». Старушка перестала ворчать и понимающе улыбаясь исчезла.
Потом был банкет. И брюнет знакомил маму с артистами, и показывал жалкие гвоздики, и все смеялись, и находили, что это в высшей мере романтично «гвоздики! Зимо-ой!», и было много шуму, и очень интересно и весело, и вдохновенно бился в груди тот же вальс – вот оно, вот. Вселявший уверенность, которой некуда деться. Так будет всегда – вот оно, вот. И ее двоюродные сестры обрыбятся со своими художничками. Прекрасная жизнь наступила. Если честно, даже немного прекрасней, чем у Ростовой!
А после банкета мама стала интеллигентной, и через девять месяцев родился я.
Брюнет уехал в Москву и больше не являлся, но много писал. Мама хранила его письма и читала мне вслух. Тогда мы занимали комнату в коммунальной квартире на улице Мира. В комнате было два окна, и под одним был открыт стол-музей моего папы – великого брюнета.
Когда мне стукнуло семь - папа умер. И мы поехали в Москву на похороны.
Нет, мы не лезли на рожон, не претендовали на наследство, не произносили пламенных речей. Мы тихо скорбели в задних рядах. А потом я ел мороженое на палочке в шоколадной глазури, в нашем городе такого не было.
Беда не приходит одна. Смерть отца повлекла за собой много бед. Вернувшись, мама решила, «дело отца не должно погибнуть»! И в нашей комнате появилась старая карга Антонина Сергеевна. Хрипло смеясь, покуривая папиросы, откашливаясь и сверкая значком Ворошиловский стрелок, она учила меня актерскому искусству декламации и игре на пианино «Украина», которое я возненавидел.
Началась черная полоса моей жизни. Возвращаясь из школы, я зубрил басни и стихи, и с выражением читал их старой карге. Она кивала, курила, сосала карамельку. Часа через три, Антонина Сергеевна заключала, «мальчик талантлив», пауза, «в отца», чмокала фото на столе и, делая одолжение, брала пятьдесят рублей аванса.
Жизнь моя становилась все более нестерпимой. С годами, я не только не привык к этой интеллигентной кабале, но приходил во все большее отчаяние. Жизнь проходила мимо… Зачем нужно играть на пианино «Украина» и декламировать стихи? Ну, за чем?! Я становился изгоем среди сверстников. Интеллигентов на улице Мира не жаловали.
Нас было трое интеллигентов: Дима Матов, Саша Бочкин и я. Дима и Саша были евреями – Дима играл на пианино, а Саша хорошо решал задачи и много читал. Мы собирались то у Димы, то у Саши – у них были отдельные квартиры, а мы с мамой жили в коммуналке. Один раз мы играли в индейцев у Саши, и Дима спросил: «Ты и вправду еврей?» Я не знал и пошел домой, спросить у мамы, но мамы дома не было.
Только поздно вечером она вернулась с работы. И в моем вопросе было так много мольбы… Мне так хотелось быть евреем и играть в индейцев с Сашей и Димой. Мама все смотрела на меня, а затем взяла фотографию отца, и, глядя на нее, стала с грустью говорить, что это вовсе не страшно быть евреем, и ничего такого тут нет, к тому же, я только наполовину еврей, по отцу.
- Ура! - Закричал я и бросился обнимать маму. – Я еврей!

Достигнув четырнадцати лет, я превратился в толстого, испуганного и затюканного мальчика. Я был героем среди индейцев и боялся сверстников. Но мало того, моих друзей Диму и Сашу всегда ставили мне в пример, и я постепенно стал их недолюбливать! И эта Антонина Сергеевна! И этот брюнет на столе! Это ведь все из-за него! Я жаждал исхода! И все больше все это недолюбливал! Я был готов к решительным действиям! «В твоих глазах зажегся огонь», сказала трухлявая Антонина Сергеевна. Что-то назревало.
На лестничной площадке тихо шептались, приходилось прислушиваться. Я узнал маму, потом заговорил мужчина. Потом опять мама, уже громче, и я стал разбирать слова.
МАМА: Коля! Ты же обещал! Ты же обещал оставить нас в покое?!
КОЛЯ: Но я хотел! Это ведь и мой сын!
МАМА: Твой?! Твой сын?! Да как ты смеешь такое сказать! Твой сын!... Мы же договорились! Договорились Коля, ты же обещал…
КОЛЯ: У меня сейчас проблемы, ты не могла бы одолжить?…
МАМА: Конечно, конечно…
КОЛЯ: Червонец.
МАМА: Конечно, конечно…
КОЛЯ: Нет четвертной!
МАМА: Конечно…
КОЛЯ: Вот и спасибо! А помнишь как мы с тобой в театре, на последнем ряду?...
На лестничной клетке послышалась борьба, затрещало платье, потом глухой удар и мужской голос.
КОЛЯ: Сука, чего творишь?!
МАМА: Извини Коля, извини, ну прости меня дуру, я нечаянно…
КОЛЯ: Убери руки! Дура!
Он сошел вниз, мимо меня, спрятавшегося под лестницей, держась за яйца. Это был тот самый невзрачный тип, что не застал маму. Дверь хлопнула и стало тихо, только мама всхлипывала на лестничной клетке.
Я пошел за типом. Солнце слепило. Он шел по двору. Я шел за ним. За мной наблюдала шпана. И я хотел сказать этому… типу… Многое сказать… И за брюнета, и за стихи, и за пианино… но как сказать я не знал! Впереди спина и затылок! Серый пиджак! Он обернулся.
- Чего?
- Ничего.
Сплюнул, пошел. Сверкающая сопля лежит под моими ногами. Нет, она вовсе меня не задела, она лежала, поблескивала и оскорбляла. А Уголек, следивший за нами, громко смеятся.
Во дворе пилили деревья, а Уголек смеется. Понимаете? И тогда… тогда я схватил ветку и побежал. Он обернулся, его лицо передернулось, а потом он упал. А я бросил ветку. И вдруг я заметил на себе взгляд Уголька – он был переполнен удивлением.
Потом я ходил в детскую комнату милиции, был на хорошем счету и даже читал там стихи Пушкина, как учила Антонина Сергеевна, с выражением. Моего расположения искали все хулиганы нашего микрорайона. Уголек потрепал меня по плечу.
- Чувак! – Сказал он. – Ломануть собственного отца. Круто!
Потом достал сигарету и мы закурили. Стали друзьями.
Дима и Саша сторонились меня. Я ведь почти уголовник! По мне тюрьма плачет! На учете в детской комнате милиции, а там прямая дорога на зону!
Портрет великого брюнета исчез со стола. Мама плакала и, пряча глаза, сказала, что брюнет мне не отец. «А как же письма, мама?! Он ведь писал нам письма!» Мама все плакала, а потом обняла меня и сказала, что это она сама писала. Он не писал. А я сказал, что он гад. А он, оказалось, даже не был с мамой знаком. Она все выдумала про великого брюнета. Выдумала… Вот так. Потому что… потому что она очень любит меня… любит!...
- Выходит, - сказал я тогда, - я не еврей?
И мама зарыдала.
И стал обнимать маму. Она плакала, а я ее успокаивал.
- Мне, значит, не надо больше играть на пианино, и Антонина Сергеевна больше не нужна?!
- Что ты говоришь? – очнулась мама.
- Я ведь не еврей! – Сказал я маме. – Зачем мне все это?
Она пыталась объясниться, слова звучали все тише, глаза стекленели.
- Прости. – Совсем тихо сказала мама и замолчала.

Мама стала очень практичной. Она рассчитала старую каргу и продала пианино. Наша жизнь стала налаживаться. Уголек стал моим лучшим другом.

Только вот у мамы навсегда осталось другое лицо. Лицо в котором чего-то недоставало. И это выражение сохранялось у мамы даже тогда, когда она бранилась с соседками.

В списке поступивших моей фамилии не было.
- Ваша автобиография... она ничего...
- Тогда отчего я не в списке?
- Низкий уровень культуры. - Сказал заместитель полубога, и улыбнулся.

Я вру. Вру на работе, вру друзьям, вру жене, вру самому себе. Вру всегда! Иногда потому что хочу стать лучше, чаще из скромности. Возраст и килограммы отнимаю, достоинства складываю, множить не позволяет интеллигентность.
Я хочу быть лучше. У меня есть идеалы. Но я им не соответствую - от того вру.
Жене это не нравится, другим наоборот. У других тоже есть идеалы, я вру и соответствую. Другие довольны, жена нет - слишком близко живем!
Вру когда надо хвалить, вру когда надо ругать, вру когда надо соврать, с годами научился врать молча, по телефону и в письменном виде, недавно освоил новые технологии - теперь вру по скайпу. Когда не вру испытываю дискомфорт. Правду уважаю в других - подозреваю, что и они врут.
Вру так самозабвенно, что и сам давно уже не верю в то, во что вру.

- Чик-чик, - говорит попугай.
Я готовлю завтрак жене. Попугаю неймется. "Чик-чик", пролетит кружок вокруг абажура и опять по новой.
- Ты, - говорю, - достал. "Чик-чик", да, "чик-чик". Больше сказать нечего?
- Чик-чик, - говорит попугай.
- Вот - Говорю. - Тупой ты у нас попугай. Тупой и совершенно бесполезный. Я хоть жене завтрак готовлю, а ты? Посмотри на себя! Молодой, красивый, летать вон умеешь, а летаешь вокруг абажура. Ешь, спишь и "чик-чик". Вон другие попугаи, и говорят, и поют, и клетки за собой убирают, и пылесосят если попросишь.
- Чик-чик.
- И довольно дельные вещи говорят, между прочим. Вы-же попугаи, вы все можете. Вас же природа одарила. Мы тебе все условия - а ты нам "чик-чик". Так дело не пойдет! Я хоть готовлю завтрак жене. А ты? Посмотри! На кого ты стал похож? На попугая! Стыдно! Стыдно и нехорошо!
Попугай присмирел. Я продолжаю.
- Вот, например, выучился бы какой-нибудь песне толковой, сел бы возле метро, пел бы. Людям удовольствие - тебе зарплата!
- Чик-чик.
- Какой песни? Ну, не знаю, "Давайте говорить друг другу комплименты".
- Чик-чик.
- Ты первый.
- Чик-чик.
- Сам ты "чик-чик"! Это не выносимо! Ты совсем бесполезный!
- Достал. - говорит попугай.
Прибегаю к жене, она просыпается.
- Вот скажи, за что ты его любишь? Он же такой бесполезный! Не поет, порит всякий вздор, даже завтрак не готовит?!
- Вместе живем, - говорит жена.

Лидер - создан не для приятных занятий. А в масштабе страны - не для приятных в особо крупном размере.
Зачем мне лидер в ресторане, когда я с девушкой вкушаю омара? Или после, когда я с девушкой... обсуждаю ресторан. Для этого лидер не нужен. В таких вещах лидер в пролете. Мы как нибудь сами. Прошу, не мешайте. Пожалуйста. Сами. Очень прошу...
А воевать, или работать - особенно в масштабах целой страны, тут лидеру самое место. Ни вовремя на работу, ни героем посмертно -  все тут только на нем держится.
Представьте сами.
Как мы без лидера, по собственной воле, обострим международную обстановку? Представили? Даже если все скопом накинемся - ну ни как. Как ни крути - невозможно. Сколь ее не обостряй - не обостриться. Ну хоть ты тресни, хоть на голове ходи - а ей хоть бы хны! Не обостряется и точка! А с лидером совсем другое дело. С лидером она с такой скоростью, что у живых проступают звезды героев посмертно - остается дело за малым, надо лишь умереть. А как умереть по собственной воле? Никак! Нужен лидер.
Но не всегда смерть частного лица заканчивается героем посмертно. Чтобы чудо свершилось, тут любовь нужна. Не вообще любовь, а конкретная - к лидеру. Мы должны любить лидера, чтобы ходить в бой как на работу, а на работу как в бой. Мы стараемся любим, особенно в масштабах целой страны. Но не всегда получается. Решение подсказывают психологи. Они говорят.
- Куда вы лезете, молодые, спортивные, да здоровые? Вы что забыли? Вас что не учили? Лидер без изъяна - он же подонок и сволочь! Он же сатрап! Как вы будете управлять этой страной, которая умирает от одной только любви? Вы молодые, спортивные, здоровые, каким образом страна вас полюбит? Дайте людям шанс! Мы стараемся, изо всех сил! У нас нет иного выхода, так помогите же нам! От того и все неприятности. Как только мы сможем вас полюбить, мы за вас и на работу, и героем посмертно. Особенно второе. За второе памятник, а за первое платим своими. Цены растут, от частной смерти одни лишь убытки, дороже только здравоохранение. Умирать дорого, жить убыточно - есть смысл стать героем посмертно, памятник за казенный счет. И выгодно, и престижно.
Так что пожалуйста, лидеры, нужен изъян. Близорукость, говорите? Я вас умоляю.

Хотя, зачем Вам? У Вас и так под 100. При том, что все вроде цело, и руки, и ноги - может что-то не так изнутри? Ведь есть же эта цифра 100, при подсчете голосов избирателей - значит любят, а раз так, то где-то что-то не так. Включил телевизор, проверил - есть за что любить.
Молодые, здоровые, спортивные - а любить есть за что!

Мы маскируемся. Тщательно. Самозабвенно. На работе и дома. Когда на нас ловит в фокус фотограф, когда мы стоим перед зеркалом. Мы маскируемся от всех. От себя.
Что маскируем? Несовершенство.
Мы гении разведки. Истинное удовольствие нам доставляет раскусить несовершенство другого. Пусть он тщательно маскирует, выстраивает свою личность, статус, репутацию: чем сложнее - тем восхитительней. Победа дарует гордость!
Мы несем свои открытия другим, чтоб и другой возрадовался вместе со мной, чтоб и другой прикоснулся. Надеясь, что победа станет всеобщей!
По интересам и группируемся. Одни, по интересам к Америке, другие - к чиновникам, третьи - к знакомым. Почти никто - по интересам к себе. Последние не афишируют, в сообщества не сбиваются. Норовят в одиночку. Победами тут не гордятся, поверженным сострадают. Тут победа всегда поражение. Праздник души с горечью сарказма. И разведка боем уходит все дальше, от кочки-к-кочке, от одного поражения к другому. Уходит пытаясь отвечать на вопросы. А вопросы все тише, все реже. Их слушают затаив дыхание, рискуя быть обнаруженным, пренебрегая маскировкой. Их слушают в одиночестве, которое все больше молчит, иногда только шепчет.
Несовершенство приходит с возрастом. Становясь тайной в заточении маски. И это несовершенство предъявляет права. Оно требует нас. Требует одиночества. Оно не рвется наружу. Оно хочет жить. И от того одиночество, столь редкое в семейной жизни, оказывается самым подлинным, самым продуктивным. И мы не хотим им делиться, и мы не можем его разделить ни с кем на Земле. Для общения остается типажность, интересы и маски. И вот уже живой разговор превратился в рутину. В ритуал и обязанность - изничтожился. От чего мы вечно страдаем, и не в силах ничего изменить.
Неужели в одиночестве, мы только и можем оставаться людьми? И теряем надежду общаться? Беспечно общаться как в юности?
И с таким трудом смотрим в глаза нашим близким, в надежде, страшась, и кружа и косноязыча, и чешем кожу под маской, и оставляем все на потом. И мелем лишь вздор?

Сели на вокзале. Вещи погрузили. Ехать далеко. Ночью заснули. Утром проснулись. Неужели стоим? Да нет медленно едем. Да нет стоим! Еще как стоим! Хватит галдеть - дайте поспать! Да бросьте - просто пейзаж за окном не меняется. А чего ему меняться? Он всю жизнь не меняется. Но тогда отчего нет водителя? Как нет водителя? Глянули - а его и правда нет. Наверное пошел отлить. Что-то давненько ходит. Пойдем покурим? Кругом пустырь - без конца и без края. И куда он пошел отливать? За горизонт? Надо обойти вокруг автобуса. У них страсть обливать колесо. Обошли. Лучше бы не обходили. Автобус есть, пустырь есть - дороги нет. Ни дороги, ни водителя. Приплыли. Баламутим народ - просыпайтесь! Приехали!
Надо что-то делать. А что? Ну как что? Как-то выбираться! Управлять самим - водителя-то нет. Кто умеет водить? Чего молчите? Кто водить умеет? Ну я, говорит один спросонок. Иди сюда - поведешь. Да пошевеливайся - тут все опаздывают. Садись за баранку. А куда ехать? Как куда? Туда. Нет погодите, надо разобраться, как это туда? А если туда? А где Солнце? Солнце на Востоке! И что? Как что - на Востоке! А куда ехать? А мы где? Огляделись - не поняли. Замолчали. А поехали туда? Если долго ехать куда-нибудь точно приедем! А если не приедем и бензин кончится, что тогда? Снова замолчали.
В чистом поле продувает ветерком. Зябко. Быстро наступает сумрак. Один говорит - а мне вообще все равно куда ехать и пошел спать. Другие посмотрели, пожали плечами и забрались в автобус. Сели. Вроде сидим. Не ругаемся. Сохраняем приличия. Друг от друга греемся. Жутковато. Кто-то уселся за руль и прикалывается. Все развеселились и тоже прикалываются - он, по типу, водила, а мы, по типу, пассажиры.
- Давно едем? - Спрашивает меня женщина на полном серьезе.
- Давно. - Говорю.
- А скоро будем?
- А вы куда? - Говорю.
- К сыну.
- А где сын?
- Пропал без вести.

Мечтали о любви, полюбили ненавидеть. Как только полюбили ненависть - она захватила все чарты. Вышла в свет, вошла в стиль, стала модой, без нее нет приличий, по ней отделяют своих от чужих. Интеллигенция ненавидит быдло, быдло отвечает взаимностью; оппозиция - власть, та в долгу не остается.
Пешеходы - ненавидят автомобилистов, и те и другие - велосипедистов. Кто-то ненавидит глупых блондинок; кто-то очки; кто-то влажные руки; молодежь - стариков, когда те стоят над душой в вагоне метро; журналисты - наемных убийц.
Слепые ненавидят читать, глухие - консерваторию.
Почти все ненавидят работу.
Некоторые деньги, большинство - их нехватку.
Монополисты ненавидят конкуренцию - конкуренты друг-друга.
Бедные - богатых. Первые радуются когда вторых сажают, вторые в отместку бухают на Куршавеле.
Рок музыканты ненавидят попсу, солдаты - матросов, зэки - чекистов, последние прищуриваются над картой.
Рабы ненавидят свободу; коммунисты - фашистов, либералы тех и других. Появились нацболы - их наверное тоже кто-то ненавидит.
Эстетика ополчилась на этику.
Все условные противники друг против друга.
Народ ненавидит остатки: жидов, чурок, чубайса, америку, жен, капитализм и начальство, завтрашний день и похмелье. Ненавидит пидарасов - гордится Биланом.

Гуманнее ненавидеть условное.
Глупость, пошлость, инакомыслие, мнение другого, дурновкусие, все непонятное, малокультурное и все остальное, что может пошатнуть суверенную целостность индивида, будь то глянцевый журнал или поэзия Башлачева.
Те кто ненавидят суверенную целостность - ненавидят себя.
Кто-то переделывает нос, другие пересаживают волосы, четвертые ненавидят лишних десять килограммов себя и с яростной ненавистью бегут на месте по дорожке фитнес клуба. У кого-то слишком мала ненавистная грудь, у иных за душой голытьба, я ненавижу мамон. Ненавижу, но не худею.
Выходит - люблю ненавидеть.

Сомневаюсь, что именно об этой любви писали в Библии. То, что не написано пером, народ вырубает топором: "Любовь зла - полюбишь и козла"! Всегда подозрительно относился к афоризмам, теперь начинаю ненавидеть.

Ненавидеть люблю, а любовь любить нет. Но с некоторых пор очень хочется. Просто надо.
Ненависть уж не та - измельчала, перевелась былая, размякла как маца в индийском чае.
Ненависти нужна свежая кровь - молодость!
Я молод, но уже не в первый раз.
Для строительства жизни по индивидуальному проекту - ненависть не годится, сыроват матерьяльчик.
А с чем жить? Придется как-то с любовью. Ничего, авось перетопчемся.

- Языческая, языческая наша земля, - говорит мой сосед по лестничной клетке, он школьный учитель. Мы курим иногда сообща. Я вышел курить в перерыве Спартак-ЦСКА, штука нервная, счет не в нашу пользу, курю жадно, чтобы привести чувства в порядок. Сосед говорит:
- Язычество неискоренимо. Это тайна Руси. Вы только загляните к нам в класс, все сами поймете. Лодыри, неучи, уповают на что-то, никто не хочет учиться, и родители все сплошь смиренны - все сплошь судьба, ей покорность. Все язычество, все! Вы, меня извините, вы со взглядами! Вы поймете.
- Отчего-ж не понять, - говорю, и слушаю, не кончилась ли рекламная пауза. Сосед продолжает.
- И трагедия этой земли лишь в отдельных ее индивидах, в которых происходит процесс самостояния, самостояния в Христианстве! Через этот рубеж и проходит главная битва Личности с доличностным миром. И лишь эта борьба только всерьез.
- Это точно, точно ухвачено. Вот например, взять хотя бы Аршавина.
- Но, извините, что перебил, - продолжает сосед, - тут есть одна тонкость - эта борьба за то, чтобы Смириться, чтоб проиграть.
- Проиграть?
- Да-да. Не удивляйтесь, я вам сейчас все объясню. Эта борьба за то, чтоб проиграть. И началась она задолго до нас, и первым, кто проиграл, кто оказался самым бездарным политиком - был Христос!
Я закашлялся дымом.
- Понимаю, звучит диковато и может быть неприлично. Но подумайте сами. Он не только лишился голосов избирателей, электорат его еще и распял! Так что первым проиграл наш Иисус. Он был один против всех. Проиграл и стал навечно самым главным героем! Вот такой парадокс, понимаете?
Я курю. Что тут сказать? Что перерыв подходит к концу. Впереди второй тайм, и нам предстоит проиграть - и в этом весь подвиг? Тогда сборная России - всегда чемпион.
- А вы сами-то, верите в Бога? - Говорит мой сосед.
- Счет не в нашу пользу. Но, до пенальти еще не дошло.

В восьмидесятые мечтали о Кафке, в девяностые Кафку читали, в нулевые едим. Тут тебе и "Превращение", тут тебе и "Процесс". Объелся Кафкой, ступай себе в Пушкин. Не по душе "Евгений Онегин", возьми на поднос "Повести Белкина" - такая закусь равнодушным не оставит даже аскета.
Наконец-то свершилась мечта - классика стала удобоваримой. Сперва в библиотеках открыли буфеты, потом в "оги" ресторан с книжными полками, затем книги вынесли вон. Эволюция достигла своего гастрономического максимума. В точке минимума - голодомор: ели беспомощных. Сейчас - кушаем лучших. Наслаждаемся Кафкой!
С зубочисткой в зубах приглядываемся к новым горизонтам. На наш век хватит. Ходят слухи о модном и вегетарианском Пастернаке. Для девушек строят Цветаеву. Стильная рюмочная "Довлатовка". Открывается на Арбате грузино-армянский "Окуджава", где шеф поваром знаменитый Быков. Один ресторатор раскреативил даже Бутырку - в арендованной камере кафе для снобов "Шаламов". Суп назван - баландой, место у параши стоит дороже, передачи с воли за отдельную плату, входящих шмонают. Записываются за месяц.
Классика возродилась. Обрела уважение, силу. Никто не открывает Донцову, Бушкова, Турецкого. Даже пельменных таких нет. Все стало на свои места. Культурная нация предпочитает культуру.
А говорят, что повальное упрощение, что наступает мрак. Ничего подобного. Врут. Пиарят себя. Не верьте!
На дворе кризис, а вы загляните к Пушкину - там всегда полно народу, а классика стоит не дешево.
Рубль падает, зарплаты минимизируют, и в кармане скребется бедность. Но наши люди обедают в Пушкине! За это право сражались за это право и победили, дожили правда не все. Удалось - сделали таки Кафку былью. Теперь отмечаем.

Мышь устроенна просто - она хочет жить лучше. Она не хочет жить в подполье, андерграунд мышь угнетает. Так жить нельзя!
Из под плинтуса пахнет кулинария - свобода и рай. Над головой пляшет холодильник. Ритмы свободы - наш буги-вуги. Вестей с того света нет. Старшие товарищи давно ушли на фронт, никто не вернулся. Значит не зря уходили. Рай рядом. Мы его слышим, мы его осязаем. Свобода в десяти сантиметрах. Нужно только прогрызть зубами плинтус. Это не просто. Плинтус залили цементом, в цемент добавили толченое стекло. Десны кровоточат. Ищем обходные пути. Старшим ведь удалось?
Оптимисты не унывают, - слагая поэмы о свободе и пармезане. Мы, молодежь, слушаем и грызем. Пессимисты не грызут и мешают другим. Мы им не верим. Продолжаем грызть. Свобода для всех! Но пармезана на всех конечно не хватит!
Как делить пармезан не знаем. Ясно что в процентах! Кто-то пищит: свобода не в пармезане! Бить не стали. Глупый и слабый. Сам когда-нибудь поймет: что все, рано или поздно, упирается в пармезан.

Я толстею, моя жена толстеет, мои друзья толстеют, все толстеет - вселенная расширяется.
Мы боремся против лишнего веса. Боремся против вселенной!
Моя жена плавает, занимается йогой - и толстеет. Я езжу на велосипеде и толстею. Ем меньше, и не ем на ночь - толстею. Хожу пешком, сильно переживаю по поводу лишнего веса - еще больше толстею.
- Больше надо думать, - говорит жена, - мозг тратит 70 процентов энергии человеческого тела.
- Это дело!
Вот от чего зэкам на Колыме не хотелось думать - слишком много сил, не выжили бы. Думать начали, когда вернулись.
- Диета принимается!
Лежу на диване - думаю. Восемь часов в день думаю - мучительно, страстно, с энтузиазмом, с небольшим перерывом на сон и обед.

Вглядываюсь в лица философов, мыслителей. Действует, действует диета. Все сплошь худые, а лица интеллигентные. Красиво и польза - на лицо. Жена права. Думать полезно. Но я толстею. И жена толстеет. И этот процесс от нас не зависит. Вселенная расширяется, физика пытается объяснить, слишком мямлит - значит темнит. Фитнесцентры плодятся как мухи - скорее от страха. Толстеющие массы сидят на неподвижных велосипедах, смотрят телевизор и крутят истово педали в надежде остановить растущую вселенную.

Тут есть какая-то загадка. Какое-то социальное колдовство - ведь все толстеют, только одни больше, а другие почти незаметно, но что-то в лицах меняется.

Наука бессильна, обратимся к оппозиции, она всегда знает что не так. Оппозиция говорит:

- На заре нулевых власть и общество подписали негласный договор: в обмен на стабильность мы отказываемся от политических свобод.

- Это что?
Жена поясняет, она все таки стройненькая, к ней стоит прислушаться:
- Мы из граждан переходим в разряд модернизированных рабов изображающих из себя средний класс - "сытых".

Помню, что никогда о подобном не договаривался, но поразмыслив, встав на весы и сравнив свои фотографии, причисляю себя к "сговору сытых". Пусть три копейки, но в эту кассу я внес.

Вот оно - вот разгадка! Ключ!
Мы толстеем потому, что договорились быть "сытыми"! Вот оно как проявилось! Вот причина лишнего веса! Вот на что нужно направить весь талант человеческого фитнеса! Если расколдоваться, то в миг похудеем! Станем красивы! Комплексы прочь! Лица интеллигентные! И может есть не будет хотеться?
Но как расколдоваться? Революция, бунт? Мятеж? Против кого?
В сказках нужно оттяпать бороду злобнуму гаду, или проломить мечом хрустальный гроб, иль поплакать над мертвенным холодным Каем и тот оживет, из ледышки превратится в человека! Но там есть Герда, а здесь? На что направить очищающий меч фитнеса? Где артефакты которые надо уничтожить чтобы воссияла свобода? Неужто опять жиды подсуропили? Или может следует не раздумывая набирать номер скорой, когда девушка с простреленной головой умирает в центре Москвы от потери крови?
- Ты о чем задумался? - Спрашивает жена.
- О лишнем весе. - Говорю. - Так что же делать?
Молчим, думаем, кажется худеем. Вселенная не такая уж и всемогущая! Диета - вещь! Эйнштейн был прав - все относительно.
- Так не пойдет, - говорит жена, - скоро лето, а я платья в обтяжку стесняюсь носить. Надо худеть. Пора менять условия!

Все начинается с флюорографии. Если ее не прошел - не дают нужную справку, работу, не лечат, государство смотрит с недоверием на людей не прошедших флюорографию. Значит есть что-то в этой флюорографии, что то очень важное - подтверждающее благонадежность. Прошел - живи, нет - извини.
Жена составила список анализов, которые я должен сдать перед тем как зачать ребенка. Первым в списке - флюорография.

Я любил быть октябренком за то, что от меня ничего не требовали взамен. Как любил меня дедушка Ленин, глядящий добрыми глазами с огромного портрета в детском саду, чтобы я ни вытворял. И эту любовь я ощущал и в маленьком Ленине, который был передавлен на октябристскую звездочку. Ему было все равно учусь я на "отлично" или "хорошо", я заметил, что он меня не разлюбил даже когда я стал твердым троечником. Он был даже добрее мамы. Почти такой же добрый как бабушка.
Ленин на звездочке был маленький и кудрявый, как моя одноклассница с потрясающей фамилией, в звучании которой мне слышались далекие марши двадцатых годов.
Она была очень умна. Она получала пятерки. А я скатывался в твердые троечники. Терял интерес. И чтобы поднять интерес меня пересадили к кудрявой девочке. Я был счастлив, она нет. Я все пытался заглянуть к ней в лицо - она закрывала рукой тетрадку. Я краснел, понимая, что она думает, что я хочу у нее списать. Меня это оскорбляло. Я утыкался в тетрадку и пытался сосредоточиться на задачке. Выходило посредственно - на троечку.
Чем дольше я сидел с девочкой за одной партой, тем меньше было шансов понравится ей. Это было ужасно. Я не мог с этим покончить - я не хотел сидеть больше ни с кем. Оставалось смирится. В столкновениях с реальностью я узнавал себя. Как мне было еще узнать кто я такой? Не по своим же мечтам?
Моя успеваемость стремительно падала. Меня ругали, но без особого энтузиазма. Виновата оказалась кудрявая девочка. Ей выставили на вид. Я знал, что девочку с такой революционной фамилией им ни за что не сломать. Она посмотрела на меня новыми глазами и убрала локоток, открывая решение задачки в своей тетрадки. Можно было списать. Но если я и раньше не затем к ней заглядывал, то теперь доказал ей свое благородство. Я не стал списывать, чем ее сперва удивил, а потом и расстроил. Успеваемость не повышалась. А кудрявая девочка мечтала стать звеньевой! Её брови озабоченно изогнулись. И тут судьба преподнесла свой закономерный подарок.
Была зима. Высокие сугробы и вторая смена. Уроки заканчивались когда на улице уже было темно. После уроков нас задержали. Белокурая и гордая девочка похожая на маленького Ленина с октябрятской звездочки осталась со мной в классе. Решать домашнее задание. Она говорила, я смотрел на нее. Я был счастлив. Она что-то объясняла. Жалко, что домашка оказалась такой легкой. Я впервые досадывал, что нам недостаточно много задают на дом.
Затем, в раздевалке мы нашли свои мешочки для обуви, переобулись. Наши пальто висели на крючьях. Я помог ей одеться. Пальто белокурой девочки было подбито мехом, с красивым капюшоном. Потом я надел свое и тут обнаружилось, что моя шапка пропала. У меня была отличная шапка, мне ее подарил дедушка сделав шапку из распятого кролика. Шапки не было, мы все обыскали. Девочке пора было домой. Мое волнение нарастало. Мечты, о том, что мне удастся проводить ее до дома таяли. Я суетился, некрасиво потел. А потом сделал то, чего никогда прежде не делал. Я вышел из школы без шапки.
Я всегда ходил в шапке. Мама и бабушка всегда говорили, что на улицу надо ходить в шапке. Ходить в шапке было таким же законом, как чистить зубы и умереть за Родину в фильме о войне. От этого что-то зависело в мире. Что-то важное. И нарушить этот порядок было невозможно. Но мне очень хотелось проводить кудрявую девочку похожую на октрябрятскую звездочку. Девочка стояла напротив, звездочка сияла на сердце. Выбор был предрешен!
На улице оказалось холодно. Я шел и прислушивался. Происходит что-то в мире или нет? И мама оказалась права. Когда нарушаешь правила - обязательно что-то случается. И точно. В тот вечер не ходили трамваи.
Но и это было восхитительно. Свет редких фонарей, снегопад, пустые улицы, и конечно она - прекрасная звездочка. Мы о чем-то болтали. И я видел, как ей нравится, что я ее провожаю. Она говорила:
- Холодно?
Я отвечал ей:
- Нет.
Ей нравилось что я говорю, я все больше влюблялся. Мне казалось, что количество людей которые любят меня увеличилось. И что кудрявая девочка ни в какое сравнение не идет ни с октябрятскими звездочками, ни даже с огромным портретом. Я побаивался этих неожиданных ощущений, опьянялся восторгом. Неожиданно мы прошли мой темный двор. Затем подошли к ее дому. В ее окнах горело. Она сказала "пока", обдала меня непостижимой женской тайной, улыбнулась и исчезла в подъезде. Ее дом был красно-кирпичным дворцом. Он был в пять этажей, с магазином "Диета", мой только в два, с подвалом. В ее доме горели все окна, в моем только два. В ее доме должны были жить прекрасные люди, в моем ругались соседи. Ее дом был прекрасен как Ленин, мой был похож на пленного. Потом я познакомился со всеми мальчишками жившим в красно-кирпичной хрущевке. Я с ними дружил.
Бабушка встретила меня и с таинственными интонациями, стала подзадоривать. Словно присутствовала при нашем свидании.
- Откуда ты знаешь? - Спрашивал я.
- Сорока на хвосте принесла. - Улыбалась бабушка.
В доме за мной закрепилась слава кавалера. Я сопротивлялся для вида. А сам был от счастья - без задних ног.
На следующий день я летел в школу быстрее трамвая. Сбросил пальто, торопливо переобулся. Взлетел в наш класс. Подбежал к девочке. Она стояла в кругу подружек и обдала меня холодным презрением. Подружки смеялись. На их детских грудях хохотали октябрятские звездочки. Словно и не было вчерашнего вечера. Словно она предала и меня, и себя. Она побоялась быть такой, как вчера. Побоялась перед подружками. Это было очень понятно. Она пятерочница - я твердый троечник. Мне нечего было терять - она хотела стать звеньевой, в ее фамилии слышались победные марши двадцатых годов. На ее груди сверкала и тряслась от хохота новенькая звездочка необычного размера. Ленин на ней был совсем не милый, а лучи - кровавого цвета. Девочка стала звеньевой. Она освободилась от меня и теперь дала полную волю своим чувствам.
Моя любовь столкнулась с чем-то противоположным. На меня смотрела совершенна незнакомая девочка. Она, теперь, совсем не была похожа на ту октябрятскую звездочку, которая всегда любила меня. Но она успела вытеснить из моего сердца и октябрятскую звездочку и огромный портрет, который меня любил. Вытеснить и оставить на сердце пустоту, которая загудела как вентилятор в сортире. Теперь в школе меня больше некому было любить. Для остальных я оставался неловким троечником.

Через неделю, мы с приятелем, имени которого я не помню, вошли в будку телефона-автомата и набрали номер кудрявой девочки.
- Алло, - сказала девочка.
- Сука! - крикнул я в трубку и бросился бежать с воинственным криком по весенним ручьям.
Девочка на меня страшно обиделась, но перестала смеяться. Я стал курить, не особо таясь, и чуть не вылетел из октябрят. Нелюбви наши сравнялись. Пустота сыто зевнула.

- Ну, народ, а?! Вот народ! Одно слово - пингвины! И как не стыдно-то, а? Срамота! Что? Сам пингвин! От пингвина и слышу! Да у тебя отец, дед  и прадед - все были пингвинами! И сам ты пингвином, как бы, так и помрешь! Я? Ну, похож, и что? Это только снаружи, но в душе я далеко не пингвин! Ну и что, что яйцо?! Да грею в ногах, как и ты! Это у тебя вырастет и будет пингвином, а у меня... космонавт! Хохочут! Нет, вы поглядите на них! Пингвины, - пингвины и есть, что с них и взять! Зря смеетесь! Над собой и смеетесь! Он будет первым пингвином-космонавтом! Он станет первым пингвином, который полетит в открытый Космос! А вы всю свою жизнь просидите вот тут, в этой дыре, где кроме вонючей рыбы, да пурги и нет ничего. Тоже, нашли мне Валгаллу! Тоже, нашлись мне арийцы! Пингвины и есть! А туда же! Да, оглядитесь вокруг! Друг на друга! Дыра - она и в Семашках дыра! Край света - провинция! А они все "Валгалла"! Чушь! Дикость и чушь! А мой выйдет в люди! Полетит в открытый Космос... А там, в космосе, там хорошо! Там, между прочим, только на сорок градусов холоднее, чем тут, в этой дыре. И на солнце, между прочим, вообще там жара!  Не сгорит! Мой хоть и пингвин, но не такой пингвин, как некоторые! Как? Все вам объяснять! Когда солнце в Космосе ночью садится, он повернется к Космосу черной спиной! Черное, да будет всем известно, впитывает даже самый слабый свет, самых далеких нам звезд - впитал и согрелся! А утром, когда солнце в Космосе всходит, то мой поворачиваемся к нему передом - белым брюшком! Белое, да будет всем известно, идеально отражает лучи - и не вспотеешь! Андестенд? Что в переводе с английского на наш означает – догнали, пингвины?! То-то же! Китайцы, и те уже полетели, а нам сам Бог велел! Как выйти в люди? Ну, как, как... Было бы желание, а возможность изыщется! Вот приплывет на лето зимовка, люди вселятся в домики, вот и выйдем! Ну, и что же, что люди? Уж, поди, не страшней ваших касаток! Да ладно тебе врать-то! У страха глаза велики! Ты хоть раз видел людей-то? Размером с тюленя, без жира, без меха, зубки, как у суслика, клыков вообще нет, лед в котелках варят - тем и живут. Агнцы! Агнцы и есть! А он испугался, в штаны наложил! Тоже мне, зверя сыскал - люди! Просто смешно кому и сказать!

Тут наш герой вдруг затих. Такое часто с пингвинами тут приключается. Полгода без рыбы! Это покруче всякого лагеря, и никто не считает нашу дыру преступлением. Хотя у нас остаются вопросы.
Голодуха. Самки топают сотни миль, к морю, кормиться. А у нас только мечты. Мечты о маленькой рыбке. Что плавает рядом с носом, но никогда не дается, как ни клюй. Махнет серебристым хвостиком, блеснет в темноте, и уже забываешь обо всем. И идешь за ней, и бежишь-ковыляешь, словно паришь, и не слышишь уж окриков, и забываешь своего космонавта, который в теплом яйце, на продуваемом холодом льду. Всем известна рыбка-убийца. Да не все тут мечтатели.
А он все бредет, как во сне, и перед носом рыбка-убийца - мечта. А яйцо уж застыло, треснуло, лопнуло, стало льдышкой. И замерз не родившийся Юрочка. Вдруг рыбка исчезла. Опомнился милый, да поздно! Ковыляет обратно, бегом!
- Юрочка! Юрочка! Юрочка...
Бросился греть. Пар из клюва. Дышит, шумит дыханием, как пароход из фактории. Но, куда там. Потерянного - не вернуть. Обнял Юрочку клювом, слезы текут, стынут. Такое часто случается. Осуждать клюв не поднимется - холод и голод, и пингвина превращают в животное. Слезы текут, и яйцо скрывается в клюве.
- Юлочка…  – говорит он  с набитым  ртом и глотает...

Человек себя чувствует одиноким в трех случаях:
если он одинок;
если поблизости нет ЭВМ;
 когда барахлит навигатор.
Последнее хуже всего.
Во-первых, ты лишаешься очаровательного женского голоса. Пусть механического, пусть с легким китайским акцентом, но к этому голосу ты успел привыкнуть. Сперва ты ,конечно, шутил, подсмеивался, когда она говорила:
- Следуйте прямо один километр.
А ты ей в ответ:
- Следую, милая!
А потом долго ждал перекрестка, когда она вступит в беседу. И она вступала (всегда вежливо, терпеливо):
- Через триста метров поверните направо.
А ты:
- Будет сделано, милая!
Ты шутил, и ты ехал, и дорога была длинная, малолюдная, и вы пили чай с бутербродами, и ты совсем позабыл, куда едешь и кто ты, и уж полностью доверился Наташе (ты и сам не заметил, как назвал навигатор по имени). И вдруг понял, что Наташа молчит. Наташа сломался. И стало одиноко. Тут же! Ни тогда, когда ты был одинок, ни тогда, когда не было ЭВМ, а только сейчас. Когда вокруг лес, ночь и Наташа сломался.
И ты трясешь навигатор и заклинаешь: "Включайся Наташа, включайся". А он не включается. И в бессмысленной надежде, ножом вскрываешь Наташе бок, чтобы найти изъян, починить, а там... там такое... в чем разбираются одни только китайцы, и русскому человеку в Наташе никогда ничего не понять.
И бросаешься к карте. И смотришь в окно, стараясь понять, где находишься. Да куда там. Всюду Русь. Без Наташи не разберешься. И в уме быстро вертится: "Азимут". И еще: "По нему надо идти". Но куда? Перед тобой перекресток. Две дороги, две судьбы. И вокруг никого.
И ты садишься в машину. И сжимаешь руль.
- А что бы сказала Наташа?
Но Наташа молчит. И сжав зубы, ты крутишь на право. Бог вынесет, судьба не съест.