Звезды в глазах остыли.
Слушаю с высоты
шепот снежинок. Ты.
Вот и поговорили.
Как глубока слеза —
в небе созвездий цапли,
чтобы глаза озябли,
чтобы найти глаза.
Слушать глазами — и
думать глазами нежно
так высоко и снежно,
что не видать земли…

Уводи глаза отсюда —
краше волка белый снег.
В левом ухе плачет чудо,
как несчастный человек.
Как горящую солому,
нутряную неба дрожь —
льдинку от реки до дому
ты в губах не донесешь.
Просто с небом съешь кусочек —
он хрустит до сердца, где
ходит с пятки на носочек
прорубь с солнцем на воде.

О, сколько нежности на дне
сосуда ужаса и стужи,
зимы снаружи и во мне,
где вспыхивают в вышине
себя не помнящие души.
Но среди них твоя. Она,
Звездой Полярной выплывая
из темноты, не знает дна —
малиной светится — одна…
И водит вечность вдоль окна
метель — как женщина — живая.

Кто-то всегда стоит в саду —
весь в темноту одет:
сам себе лед во льду,
сам себе белый свет.
Сам себе свет и тьма,
холод, январь, зима.
Сам себе снег и соль
на голубом глазу.
С неба струится боль —
ищет слезой слезу.
Сам себе свет и тьма,
холод, январь, зима.
Сам себе сон в мозгу
с варежкой на снегу…
Кто-то всегда в саду
ловит слезой звезду.

Кто-то стоит всегда
в темном саду — везде.
Ходит в листве вода
к вечной своей воде…
Да никого там нет —
только скворешен рты…
Вот и узнала ты
инея новый свет
в зеркале темноты.

Выпьет глаза мои мать зима —
свет остается, как зренью — имя:
птица увидит себя сама —
моими.
Вот я синица — и сам себе
птица по имени снег и птица,
вот прилипает к твоей губе
с неба хрустальной воды ресница.
Звезды родные допьют глаза,
чтобы иное увидеть летом
перед собою живьем, а за
жизнью — последним светом.

Зима незрима, но вообразима,
где белое на белом, боже мой,
где небо не пройдет, закоченевши, мимо,
где в рукавах печного дыма
господь согреет руки над зимой,
где хвойный лес, почти глухонемой,
уже незримый, как любовь, но зрячий, —
то сойку шевельнет под бахромой,
а то снегирь покажется, горячий,
озябший и горящий… Горячо
твоя рука ложится на плечо,
и хвост сороки ровный полукруг
начертит на сугробе — долгий и былинный.
И стужи вещество огладит вдруг
лицо земли божественной малиной.

Снегом смотреть сюда,
где еще снега нет:
сверху идет вода
и переходит в свет,
а на земле зима,
снегу повсюду — тьма:
и восстают холмы
света — превыше тьмы…

Небо сегодня — дыра на дыре,
дерево стелет луну во дворе
прямо на тропочки, прямо на снег,
чтобы сиял человек.
Чтоб с пустотой, как с любовью, обнялся,
чтобы светился — и, как молоко —
звездное, нежное — распространялся.
Взгляд продлевается так высоко,
что проливается в снег молоко,
и половинки луны у реки
тянут вдоль берега половики,
чтобы двойная дорога
не уходила от бога.

Заиндевелых пчел
в кустах сороковины.
Ты птичий след прочел
до ужаса, до глины,
и снегопад в мороз
отбрасывает тени —
и снег черноволос,
как призраки растений,
и ночью длится день —
и нежной смертью, бездной,
узнав хрусталь отвесный,
в себя цветет сирень.

Снег умирает дважды —
инеем и водой,
льдом, из тепла и жажды,
стиснутым пустотой, —
льдом, еще нерожденным,
чистым, освобожденным
холодом — от беды
и от своей воды
плачет вода — младенца
в небо, как в полотенце,
в руки любви кладет —
чтоб улыбнулся лед.

Сойдутся к проруби морозы,
и сам себя целует лед,
и выворачивают слезы
тьму в белый свет, где спят стрекозы,
хрустящий выстелив полет.
И сосны звезд, и звезд березы
вращают всюду небосвод.
И глубью губ, и слухом звука,
постанывая серебром,
над бездной главная разлука
качает мальчика с ведром.

Глиной пахнет твое вино,
будто в бездну глядишь на дно —
стол, окно, табурет и ты:
у хлеба и неба лицо одно —
из голода и темноты.

Долго ломоть отрезаешь, но
вечно уста пусты.

Бог под водой открывает окно —
к голым глазам прижимает оно
шарики пустоты,
полные высоты…

Между полем и небом — глаза,
остальное — вода и ресницы,
оперившийся свет, бирюза
и ее золотые зеницы.
Это птицы.
Это вечное дерево птиц
без ствола.
Это взгляды, лишенные лиц.
Это скулы монгольского лика.
Это в чаше в окошко вплыла
обомлевшей земли земляника.

Пасмурно. Пусто. Легко.
В небе хрустит молоко.
Тянется звездное млеко.
Всюду лицо человека
чудится. Левое веко
дрогнет. Снежок на лице.

Тише последнего снега
кто-то стоит на крыльце…

Воздух голубоглаз,
мальчик в снегу увяз,
смотрит вода в следы:
взглядов ее ходы
в землю ведут — как раз
мимо озябших нас,
прямо в зрачок, в алмаз —
в самую твердь звезды,
в сердце ее воды.

Одетый в темноту,
куда светлее свет:
идешь с тоской во рту —
а там деревни нет.
Несешь себя в горсти —
и все светлее свет.
Прости, прости, прости,
что здесь деревни нет…

что пачка сигарет
пуста в конце пути.

И душу отпусти.

Я только узел затяну —
и дрогнет лодка, затихая,
и снова к темному окну
прильнет вселенная глухая:

она читает по губам,
землей обметанным, и влага
как взгляд, распахивает храм
в себя растущего оврага,

и мрамор длится в глубину,
и сердце чует сердцевину,
и копит ласточка слюну,
как смерть живая копит глину
в воде, прижавшейся ко дну.

Снежинки — хрупкие громады
и крохотные корабли —
с ладошку ангела, — легли
на сосны острые, в пыли
небесной боли и надсады,
когда вдоль поля и ограды
встают заснеженные взгляды
земли стыда, земли отрады,
не отрываясь от земли…

А что, губами тронь
живую дрожь: огонь
убил себя и дымом
сквозь слезы и ладонь —
коснулся звезд — незримым
малиновым и длинным,
как сон и шерсть стекла, —
как золото щегла
из красного угла,
небесного вокзала,
где смерти было мало,
а время умирало.

Где бабушка жила,
прозрачна и светла,
и варежки вязала
из чистого тепла.

Двоит луна открытое окно:
за жизнью нет на жизнь похожей жизни —
как много звезд, когда в глазах темно.

И шевельнется умное вино —
невидимое — в глиняной отчизне,
которое нам выпить суждено.

И мы ласкаем влажное руно —
и кровь воды светлеет, ледяная,
и в ягодах густеет алкоголь,
и смерти нет — есть только боль иная:
и слаще боли будет эта боль.