Время уходит – и нет интереса
к царству надежд. Одно утешение:
в редких мелодиях Венского леса
ритмы считать, ища вдохновенье.

В тщетном занятии кто нас осудит:
в мире телесном утерян свободы
дух противления срокам на убыль
и по прохладе идущим под своды

резких снопов уходящего света,
тающих вечером в ветренном поле.
В этой гармонии проблески лета,
редких лучей перелескам о воле.

Эхо протяжнее в красках заката,
и – отдалённее к линиям ветра.
То, что утеряно, не безвозвратно.
Даже в мелодиях "vivo" и "vero".

Слушаешь звуки, ищешь занятья
в тихом лесу. Реже стали событья.
Тени одни. Долго длятся отнятия
их от деревьев, и – до отплытия...

А потемнело и звукам тревожно
и от прохлады от света дрожанье.
Даже деревья как зрители в ложе
замерли: звуки ровнее дыханья

и приближение света к развязке,
и эхо ближе, чем редкие звуки,
и не по осени в жёлтой тетрадке
ретуши красок долгие фуги.

Внутрь не проникнув, исчезает вдруг
свет за окном, а без него нет поля.
И темнота. Взгляд напрягает слух,
как шорохи, без повода быть слово...

Взгляд без опоры. И – картина сна.
В ней осенью за рамою оконной
глухая ночь. Как изнутри, со дна,
из темноты на плоскости условной

коллаж её, что даже не понять
где тусклое, что обостряет зренье?
Из "ничего" что может возникать
в сознании? Без бликов отраженья

квадрат: нет серой черноты полей
внутри холста. Художнику забава:
углы, поверхность. К ним и к ней
с небес – ему прижизненная слава.

Не утро хмурое, не ветер или дождь,
не осень с журавлями – с высотою
небес, не облако и перелесков дрожь
от холода. Надежда – не с весною.

Зима – без холода, без ветра – день.
В той темноте никто тебя не знает.
Окно не помнит. Если ветер в дверь,
то дождь косой проём не искажает -

не для тебя. В квадрате не пейзаж.
Закрыв глаза, не знаешь, когда утро
с полями белыми, когда в окне погас
свет в темноте, а в темноте, где угол,

не знаешь. Ни – луны, ни – звёзд.
Когда светло, что с темнотою будет?
Нет ощущенья времени и – сплошь
без будущего, продолженье будней.

Рвал полотно и краски обжигал.
И я, не излечившийся от астмы,
через удушье воздух ртом глотал
из темноты, обугленной внезапно.

И перекошенное плавало окно
оттенками погубленной глазури,
и кровоточили, поранив о стекло
две стороны его холодной сути,

когда не знать число любого дня,
что за любой, какую ждать разлуку,
в какой из дней, не следующим "за"
таким же, крик уже глухому уху.

Крик на сто верст и десять этажей,
дрожать и – возникать повсюду,
мерцать везде, на стеклах витражей,
от холода – и обострять простуду.

Ночь обострять с полуночи к пяти
в шести шагах от вымысла и смерти,
костёр холодный молча развести
до искр в ночи о будущем рассвете,

чтоб свет, меняясь пятнами Леже,
их обострял над облаками, выше
и через крик, сквозь сонное клише
сознания был удаленным, ближе.

Когда лицо не впитывает взгляд
и света нет в сознании погасшем,
то эти краски больше нот звучат,
чем их оттенки, остывая, раньше.

Не все они разбрасывают свет,
но бледные отчетливей приметы
холста, когда наотмашь красный снег...
из перекошенной передней.

Я опоздал. Билет просрочен.
И дни не в рифму, часто в прозу.
По ним из выщербленных точек
подстрочник и строка к истоку!

Любой строке как дням на вылет:
и – той, что тенью перед мыслью
или – другой, когда нет крыльев,
чтобы упасть, достигнув выси.

Где листья ворохом – к дороге!
И – ветреной искать удачи
от рифмы к прозе, быть в итоге
заложником холодной дачи!

Одни плотней, другие настежь!
И дверь захлопывать с порога.
В днях аритмии близкой к астме
часть рифм, и поводом погода!

А что от строк! Одна снаружи,
записанная к кадрам – Морзе,
другая – к плавающим в лужах,
запоминает к листьям, осень.

И – каждая следит как к краю...
растерян я! И – спутал сроки:
не в рифму подлинник читаю
с подтекстами на много копий.

И если текст застыл – дыханье
всё исправляет на морозе...
и дождик сыплет на прощанье
запрет на зиму в эту осень.

Меняю буквы, строки, знаки,
и то, что мне летит под ноги.
Я раньше вписывал в тетради
непостоянство блеклых окон.

Теперь – мозаичней картины,
в тех окнах прописью детали:
по контурам, мазкам унылым
из рифмы строки выпадают.

И – я без них! По кальке неба
ввожу в подстрочник запятые.
Я слышу, как скрипит телега,
как строки ровные – кривые.

И – безучастна к ним бумага
лжёт: не молчит она часами!
Не оттого ли в окнах влага
правдивее, чем стекла сами.

Не всё по сюжету и через слова;
часто внутри по какому-то звуку,
через него, – впечатленья суля,
после сговора ветра со слухом.

Через него гармонический строй.
От контрапункта к нему, свободе,
к выбору ритма перед красотой
звуков, но, если ветер способен

их передать, через тени лица -
их откровения, чувства в итоге...
Как же строку понять до конца,
остановиться на смысле и слоге,

если не знаешь, где точка. Ясна
даль не всегда и другие законы
графики строк, а манера письма
часто зависит от рамы оконной,

шорохов ветра; тогда как слова
при разговоре о Светлой вечере
– их повторяют, но как передать
ветер, похожий часто на шелест.

В серой яви и тине – остатки болота,
края света и запах отравленных пятен
облаков, зазеркалье без белого свода
и оттенков, вода без особых занятий...

зыбкий свет, тишина, опустелое место -
безымянная память, томимая светом.
Гладь воды неживая, без линии леса,
а под нею нет дна и вода неизвестна.

Время встало и вздрогнешь на шорох
– от движения ряби. От острой осоки -
дуновенье прохлады. И холод за ворот
– и на вдохи воды, на небесные токи,

и на крики ворон, устающих взлетать
над "пугающей", с темным отливом
глубиной. Устают облака выплывать,
и стоят. И проходят уставшие мимо...

Зыбь сама по себе. Изнутри и тайком
не они исчезают, уставшие в водах...
Возникая, стихают и под сквозняком
оживают их тени. Может на всполох

ветерка узнают о воде, через тьму
узнаешь о закате, как свет через опыт
сам себя узнает, чтобы знать, почему
и они исчезают, о том – ряби шёпот...

Простор утерян и размыт!
Не исчезающий под кистью
Метели, свет стоймя стоит
между деревьями и высью.

Под крышами и на санях
гуляет ветер. Вдоль сараев
сугробы выросли, в сенях -
мороз и холод управляет

тобой и, как предугадать,
на завтра это воскресенье,
когда не вижу я тетрадь
из мною новых обретений.

Какие – запись, день, число!
И – наперед не зная нети,
по холоду плыть босиком,
неделями гасить метели,

менять сугробы на снега,
дверь на защёлку закрывая,
прислушиваясь к их шагам,
проглядывая в окна краем.

Я пробую и дверь толкнуть,
но вызываю ветра ярость
и он мне преграждает путь,
обрушивая тяжесть арок

и жжёт глаза с пяти сторон:
и белое мне красным поле.
Не крутится мой патефон
и не по той бумаге notes.