Если ты умрешь
и воскреснешь,
нет никаких гарантий, что ты будешь знать,
как жить более человечно,
что ты успеешь сделать то, что мечтал,
но не успел сделать
в твоей первой жизни,
быть добрее,
благочестивей…

…что будешь долгожителем —
дабы
воскреснуть прямо из жизни,
минуя смерть…

Плюс ко всему,
раздражение от
книг некоего Лео Бутнару,
которого по неизвестным соображениям
перевели в пантеоне классиков
румынской литературы
(и окрестностей).

Во времена большого расцвета каллиграфии,
живописи
и литературы
Китай сильно запáх тушью.

В эту эпоху писал и достопочтенный Бо Цзюйи.
Иногда его раздражало,
ему не удавалось сделать так, как было задумано.

Тогда на время
мастер отходил от иероглифов,
чтобы на расстоянии оценить их достоинства
и недостатки,
чтобы уяснить себе более точно —
что и как.
Иногда
в ярости он комкал бумагу,
и сухие буквы из туши рвались,
чуть слышно потрескивая,
и измельчались, как листочки какого-то причудливого
сожженного растения...

Ночь налагает запрет на наши облики.
Ночь — тоже разновидность цензуры.

Ночь налагает запрет на наши облики.
В какой-то момент — окончательно.

Мы должны иметь хорошую память,
чтобы любить даже тогда,
когда не видим друг друга.

Ночью
слышен какой-то шорох. Да,
в пространстве
изменилась какая-то форма. Из равновесия вышло
нечто, что прежде
было неподвижно. Без этого
не был бы слышен
звук шороха.

...а это неслыханное
стихотворение —
ничто иное, как
изменение некоей формы
в твоем сознании...

Ацтеки были народом, граждане которого
от мала до велика
без запинки
внятно произносили:
«Кецалькоатль»,
или
«Тлауйскальпантекутли»,
то есть — Владыка Звезды Рассвета...

Более того: кажется, что «Тлауйскальпантекутли»
было первым словом,
который произносили в своей жизни ацтекские младенцы...

Да, его безошибочно произносили и старики с беззубыми ртами,
которые, как говорят, сами уже находились
«во рту смерти»;
произносили в час, когда появлялся величественный Тлауйскальпантекутли —
Владыка Звезды Рассвета —
и Ораторского Искусства...

Иногда я думал,
что даже опаздываю на работу
из-за моего доброго Ангела-хранителя…
Но мне,
в конце концов, надо было уяснить, что на самом деле
все этого связанно с Годо, который
даже при своем полном несуществовании
не может представить неопровержимых доказательств того,
что он все-таки —
самый неисправимый путаник в этом мире...

Довольно долго
ты ждал, когда придет Апостол,
который, скажет тебе нечто мудрое,
ободряющее
в этой жизни, столь похожей
на театр абсурда.
Наконец,
Апостол пришел —
с вопросом:
— Ждешь Годо?

Однажды,
когда я был еще учеником начальных классов
собственной школы литературы,
я увидел, как спускается с неба ангел,
и спросил себя: что бы я хотел от него небесного?..
Было бы хорошо,
если бы ангел подарил мне стихотворение —
именно о том, как он спускается на землю,
что он при этом чувствует,
и так далее…
Именно так я и сказал ему:
— Подари мне, пожалуйста, стихотворение.

Но я не получил больше, чем то, что вы читали до сих пор:
ангел был глухонемым.

...Так думал я,
но вот что удивительно: ангел все-таки заговорил:
— Я оставил тебя, чтобы ты сам разобрался, что и как. —
Сказал он, сделав остановку в своем пути. —
Видишь? Ты справился и сам.
Может быть, чуть-чуть помог и я —
вот здесь
и в самом конце —
и именно тем,
что говорю тебе сейчас.

Потом,
из других похожих случаев,
я понял надежный принцип:
случается,
что ангел может тебе помочь в начале
или в конце стихотворения.
Только так.
И больше никак.

Все повторяется. Даже то, чего
никогда не было — повторяет
свое отсутствие.

Если бы Ван Гога короновали,
как он того заслужил,
лавры скрыли бы место преступления —
его ухо,
которое он отрезал с такой жестокостью
к самому себе.

В условиях телепатии
и симпатии
мы можем читать мысли друг друга на расстоянии.

Будь добр, сделай шаг-другой назад,
чтобы можно было отрегулировать ясность
проявления
и передачи.

Я почтительно прошу
желающих мне добра,
чтобы смотрели на меня с некоторого расстояния.

Так
я мог бы показаться им
в какой-то степени счастливым,
а если вдруг кто-то из них
спросил бы меня:

— Когда ты был счастлив? —

Вероятно, я бы ответил (и, признаюсь,
ошибся бы):

— Наверное, завтра...

…И еще о необходимом расстоянии:

Теснота не для тех, кто распространяет свет разума:
слишком большая близость опасна
для зажженных свечей —
они нагреваются друг от друга,
изгибаются,
обмякают,
тают быстро, гаснут
прежде времени.

Не для того я родился,
чтобы всю жизнь боятся смерти.
Может быть, только недолгое время —
в годы наивного детства,
хоть и не исключено,
что мне придется впасть в детство еще раз
(если это будет мне дано), —
потому что я рожден не для того,
чтобы всю жизнь боятся смерти.

...Другое дело (а может быть,
это одно и то же),
что иногда
я боюсь жизни.

Смерть — великан?
Тебе известно лишь,
что с нею вместе
ты довольно свободно помещался
в материнском чреве…

Можно сказать,
что так же происходит и с вами
в мировой бесконечности, где

люди убивают время.

Мертвое время убивает живых людей...

Что значит любовь на земле!

Ах!

Смотрю изумленно на двух усталых работяг-лошадок, которые
кладут головы
на гриву друг другу...

Иногда
вдохновение сродни абсурду:
например,
когда ты изобличаешь себя, декламируя стихотворение,
которых никто никогда не сочинял
и никто никогда не сочинит... — это глобальное
доказательство «от противного»
касается всего на свете,
на небе
и в поэзии,
откуда и вывод обо всем этом:

Ничего доказать нельзя.

Что и требовалось доказать...

Кочевник неистово скачет по степи. Но
времени от времени он останавливает коня,
разворачивает его
и заставляет сделать несколько шагов назад — чтобы
сполна вдохнуть расширенными ноздрями
запах истоптанной копытами полыни.

Степь... Необъятная степь...

Дорога сужается,
все сужается,
она все тоньше, как нить пряжи…
Там,
далеко,
ее конец может поместиться
в кармане у случайного шамана.

Кромешная тьма.
Первый раз в жизни чиркаю спичкой
в такой беспредельной
всемирной ночи.

Когда
после долгого времени
вновь открываешь крышку фортепиано,
его клавиатура как будто смеется от радости —
всеми своими зубами.

Панта рей* как пантеон движения.

И в поэзии все течет,
все меняется;

и это стихотворение мне кажется зеркальцем у рта
другого стихотворения,
которое испускает последний вздох...

Могло бы стать законом,
или исконным инстинктом;
могло бы стать обязательным, как конституция
или вера — но это так:

поэзия воскрешает как неотложная помощь
в спасении поэзии
от принижения.

Я сказал: — Смерть.

…Я сказал себе
и остановился,
чтобы этот дискурс —
почти как минус —
не показался бы слишком
пессимистичным...

Ради любви к жизни,
а больше всего – ради ненависти к смерти
стоит жить!

Если
среди сотнями мачт, что покидают берега,
вы увидите человека без сил от странствий,
на хребте,
на костях которого кожа тела его
колышется, как парус на мачте,
знайте: это непременно
Одиссей;
он —
человек-мачта
человек-мечта...

Между сотнями мачт — раздвинутые
в воздухе руки
в бесконечном космосе —
обрубки мачт...

Куда плаваешь ты,
человек?..

Предположим, что жизнь
и бессмертие...

…Да нет: предположим, что Бог...

…Извините,
но что мы делали до сих пор?

Стихи о стихах с кладбища автомобилей

... можешь почти не сомневаться, что
на громадном кладбище автомобилей,
в каком-нибудь «Мерседесе» (бывшем…),
под сиденьем какого-нибудь «Форда» или «Шевроле»,
«Дачия-Логан» и т. д. —
не мог не остаться клочок бумаги
с наброском стихотворения
или даже с целым стихотворением
(навсегда неизвестным…) —
какого-то настоящего Поэта
(может быть, даже больше, чем настоящего),
погибшего в катастрофе этого Мира.

Пальцы играющей на арфе? — Подобны они
десяти бледным рыбам,
мечущимся
в неводе струн.

На Радуницу
кладбища полны —
и под землей,
и над землей…

Если бы этот сыр был датским,
он напомнил бы мне о Гамлете —
герое, играющем спектакли
на перекрестках вопросов…

Но, увы,
это сыр – голландский,
и напоминает мне разве что
о заводном апельсине…

Избыточность, как правило,
подлежит осуждению.

…По сути дела,
вечность и бесконечность —
не что иное, как
избыток избытка...