Как будто я помню, куда приведёт меня память,
пчела повивальная: плакать и медленно падать.
Терновый мой вестник, хреновый мой провожатый,
надкушенный, звонкий, к щеке опалённой прижатый.
Как будто я знаю на том же — своём — языке,
какая из улиц спускается к самой реке.

Там всё ещё заросли, белые цветники,
ивовые заросли, дымчатые венки.
Полощут бельё, и вода забирает на дно
то ленту, то юбки воздушное полотно.

Одна наклоняется. Икры блестят от воды.
И овод гудит. И вода размывает следы.
Другая под нос напевает, свивает жгуты.
Над ней стрекоза, синева, пустота высоты.
Так просто, как всё, что вокруг происходит всегда —
и овод гудит, и следы размывает вода.

Как будто я вижу, вот тут подглядела случайно,
как падает камень, как щепку уносит, качая.
С корзиной тяжёлой идут, поднимаясь, легки,
неясные тени, забытые старики,
совсем ещё юные, гибкие — не спугни.
Они ведь уверены, что совершенно одни.

Город полон, город бел, город — гул.
Он проснулся — снежный рой — уже в снегу.
И крупинки схватывая
мраморной рукой,
он стоит на мостике
над своей рекой.

Пешеходы сонные. Голубая тля.
В сумраке овечьем. В маленьких яслях.
В улицах и спальнях. В письменном столе.

Яблочная шкурка
снега на земле.

Выдыхаешь облако. Лепишь наугад.
Карточные домики. Невесомый сад.
Пар идёт из прачечной, и труба дымит.

В яблоке прозрачном
гусеница спит.

Пока в тишине без толку
тихонько гудит юла,
мгновение — это долго,
а вечность уже прошла.

Всё сказано, всё забыто.
Последняя горсть родни.
Где via, там вечно vita.
Попробуй потом сверни.

…и колокол — о ком он,
и слово, что комком,
и птичий лёгкий гомон,
и плачу я тайком.

Внутри блеснуло что-то
и выпало во сне,
как детская икота.
Подумать только, мне

всегда-всегда фартило,
а тут оборвало.
Была такая сила,
как парус, как крыло, —

и вышла, испарилась,
распалась, разошлась.
Мучительная сила.
Пугающая связь.

Холодный воздух ем я,
по улице иду,
нащупывая время
в безвременном аду.

Сейчас, сию минуту,
под этим небом, здесь
я требую не чуда,
но чудо, если есть

та детская икота,
живой язык огня —
о, господи, хоть что-то
ещё внутри меня.

Вечную разлуку не охватишь.
У ворот недосыпает Пётр.
В темноте дитя встаёт с кровати
и к нему по ниточке идёт.

Райский голос, ласковый фонтанчик.
Снятся слёзы падающих вод.
Был он горек, выпитый стаканчик.
Бог увидит и ещё нальёт.

Смертные на чудо уповают,
отрываясь от земли. Она —
тёплая, пахучая, живая —
легче пуха птицы, крепче сна.

В щёлочку заглянешь, замирая,
и лица потом не отвернуть.
Дай нам по чуть-чуть любви и рая,
рая и любви когда-нибудь.

Есть в саду моём чёрное дерево.
Я к нему прихожу иногда,
чтобы выреветь горево зверево,
выносимое чувство стыда.

Не растёт, не цветёт это дерево,
облетают его соловьи,
и корнями цепляется дерево
за горячие слёзы мои.

Спас — по яблоки, осень — за смертными,
за больными тоской, как сестра
госпитальная, ах, милосердная,
с серебристым серпом у бедра.

Ей такие, как я, попадаются.
Ей такие, как я, улыбаются.
Осень щерится криво в ответ:
«Как растёт твоё деревце, девица?
Как цветёт твоё тонкое деревце
двадцать семь упоительных лет?..»

Как мне плачется, так и растёт оно.
От большой нелюбви — не растут.
Как живётся мне, так и цветёт оно.
От большой нелюбви — не цветут.

Но тянись, моё деревце тонкое,
     в небеси.
Там у ангела, певчего, звонкого,
     попроси
ни земли, ни воды, ни воздуха — ничего.

Попроси
     от имени
          моего.

Всё выдыхаешь временный глагол,
холодный воздух, август, винный сумрак,
где ты прозрачен, выскоблен и гол,
как будто умер.

Наказываешь обернуть листвой,
запомнить так, в рубашке наизнанку,
с высоким лесом, с белой головой,
с бескровной ранкой.

А лес шумит: конический, прямой,
великоватый, гибкий, старомодный,
невыразимый, медленный, живой,
прохладный, плотный.

Лицо поднимешь: где-то высоко —
не ласточка, не птичье целованье —
а, правда, смерть, обнявшая легко
весь мир словами.

     Диме Чернышкову

Ничего от нас не останется.
Разве только скрижаль стиха,
потому что слова есть таинство
и прозрачный сосуд греха,
потому что язык, нам вверенный,
на крови, на крови растёт,
потому что мы в чудо верили,
что случится оно вот-вот.

Вот и выросли беспризорники —
мы и кто ещё? выходи!..
Проститутки, поэты, дворники
с детской звёздочкой на груди.
Вот кому — и писать, и маяться,
плакать, падать и биться лбом.

…время, схваченное снимающим
и засвеченное — в любом.