Найден:
снежного инея, иного инея —
мусор: — расстрелов.

И за собой волочит нас его молния
в колючую проволоку укатанная.
Провожатый…
чист —
чистый, —
каскад, — су-гроба.

Зеленой, веток,
в лохмотьях,
отпущен,

идет армией отпущенной по домам,
на шоссе перешаг — деревьев армия,
впереди, — предводитель.

Сзади — мерцающая колдунья.

С айсберга
падает
пере-спевшее
неосторожно.
Ведь это все его вода,
куда не кинь взгляд,
Это все — глубина дворца, —
«Титаником» в стекло стучит.
Пере-спавшее, пере-петое.
Кругло мраморное
для перевернутого наяву
им выбранных часов.

Через узкую связку в то же стекло,
тех же часов.

Дают быту,
только живя
в отсутствии всякой неопределенности
и тайн, и

все беззащитно, насколько точен
тем движением.

Узнают, что ищет быт и засасывает
что.
В мясорубке ввинчено
тщательности клеймом, переворачивая внутрь —
берясь за рычаг.
Переставлено ново.
И рычаг узнают по взмаху.

Я иду
и ромб на асфальте.
Он
Скрыт.

У прохожего — стрельнул блеск от воротника,
ему стало слишком узко,
это от того, что рядом звук-случай
старых торжеств барабан вернул
из одного в другой.
Дробь.
Дробь.
Дальше в скважину.
Ключом — поворота в переулок.

Острова —
это крышки
без
колодцев.

За спинами матери грудных детей носят,
связки лука сушат на стене гирляндами,
серебряные подвески на лбах и одежде.
Стол загасит себя.
Стол, мерцания еретические на гвозде
из покровов
вибрируют.
Яблоки оставленные впрок,
глубина
и каверны яблок,
рывками яблочный воск и блеск.
Сумерки из роя сладостный пояс затягивают,
дрожь расставляют
на годовые кольца
деревянной столешницы.

Обломки льда
друг друга ищут,
обломки
и дышат, и скользят.
Отгороженный, угасающий дом,
куда не ходят.
Изнутри полый, шаткий.
Полоса течет,
лед парка,
и уже не так захватывает жестом лед.
И скамейки — раздумий, —

теперь без чтеца.
Досок,
от-
крытые.
Вдоль
страницы:
на
железной оси

В сердце —
сохранена

тропинкам, —

множественность
тропинок.

Откуда-то — живой всполох, затем по вытоптанному загорится.

При каждом небе руль.

Наверху
руль,
борт,

весло.

Весло.
Дно движется наверху.

Усталый

человек.

Истаивающее
острие —
коническое, —
сердящегося
пара.

Окон
приземистое, безмерное — лавинообразное спокойствие.

Выгон песка.

Дно
бурное,

седое.

……….

Дышащие поры,

согнутые списки.

Середина — основ.

Знаменитая пыль.

Город

делил тьму. Он перебирал ее — решеткой кипящего заката.

Перед вуалью наброшенной новая западня.

Перед статуями
тросы.
Чтобы
истлела
и
иссохла
сама
жажда отгадок.

В рост
от солнца
шипов
милостей
и от розы,

есть жар.
Жест — жар нескончаемый, — по расщелинам утра,
в улице.

Пар из
радуги —

рискованной влаги, —

крепкой, вдета и тем, чем марево, — ворот Облака, —
радуга в день и в само время

вдета — мерцает!

Словно это — дыхание, —

неизбывное, —

предков
дымка.

Вагон —

это понять, распахнуто сетью, что — отъезд,
боль, тем самым, в ряду купе
запрет стал слепотой и не видна: в окне
перспектива…
Лишь насыпь не механистична.
Насыпь насыпана из прошлого прошлым,
где — объят ветками с колыханьями, —
сонными веток, —
идет, с логовищами роговыми вязанкой,
внутри которой улитки — лесничий…

проводница
в форме синей.
Отбытие.
И занавесей
ск-лад-ки, wagen, путь внутрь — перекрыла, —
к двери приставила ключ.

Ход,
ход,
точка
точного
в верховном дворце миллионов, бесконечная
бумажников,
денег

Черная Свалка,
чертит
липкую кровь.

Холст
словно скована ткань
и рассыпаны
целые,
на вкус еще не жалкие ягоды.
Но ступени
покаты
в укрытиях обещаний,
сами ластясь
со струями-сердцевинами труб.

И обездвижены овалы.

Часто — неверное. — бегущих, —

заводью ручья.
Просветов речи часты чутки.
Другое распахнуто
и белое, белое слово длится,
чьи — листья, —
в железо, — зова.
В иное, злое бряцание стрелок.

Ручей

из горы,
из сада
и из тишины.
Чело, чело, чело, чело… гона.
Отсеченное.
И колокол —
срез в урочный час, — являя.

Рядом ниже брошенное,
не тщетой,
но самим собой незапятнанное.
Ниже пен налезающих брызг.
И ниже стенаний,
ниже.
Свой промысел
медный — вертя, — с языка.

Крох — лаковое кольцо
под молчание
стихших, —
неравное, —

их мотылек легкий, — пал луч,
сам с высоты он дрожь, — облачко
в кольце
дверей,
двигая части
рыхлой
массы.

Грязи и пятен — эхо кается.

В новых мельканьях лица,
эха звуки, измятые на пороге.
И грязи эха комка — стал он руслом,
не своим, иссохшим, —
руслопоток, —
стволов серых
деревьев.
И голубых фиалок.

Тучными парапетами
ждут, и лоснясь, перегнувшись,
меру и штрихов, собранных с червоточиной,
над каналами толстый том не поднять.

Пляс
у уст
извива воды.
у пляса
точек —
бессильная немота.

Лоно знамени.
Часто сюда и во рвах измятое —
переменами согнанных
тридцати пяти летописей
глин,
глин изгнанных, знамя-мяс-глин.
И в даль
песчаником и черноземом —
спутанное, — лоно-твердь.

Там по тропе
седин дугой,
но он один,
ноябрь,
и неясным трещин оставлен холод зарниц
под
далекими сводами.

Или добр
дракон-губ.

Или — над,
просто
сам над, —
в алую ярь
тасующихся,
теснящихся
над берегом
(губ) — губ.

Осенью — месса.
Все ближе им слышным рдеет —
не затоптанных, —
свое ось-осень, —
лент сгиба, — шершавее, — рдеет, —
складкам,
и чертой крутит металла.
И ветра от лета
иное,
где только у люков тихих —
есть хор голосов.

влага лощин — лад, — ковши световые и
звон.

Томная и с лета  — выгон, — алых маков, —
расцветила холм-печь в родах.

Огнем утлая
найдена мощь.
Расколотое — око,
око.
Лишь золы юдоль
теперь за остриями.
О, око!

Юла головешек.
Юла из ликов!