Александр Леонтьев
Южное Сияние № 3 (27), 2018

Каждое утро, когда я просыпаюсь, я вижу, как в тёмном окне светится звёздочка, прямо слева, возле маминого клоуна, в синем комбинезоне и золотистом колпаке.
Сейчас зима, и вставать совсем не хочется. Я слышу, как шаркает в гостиной своими большими тапками папа, как гремит на кухне посудой мама, и закутываюсь сильнее в одеяло. Мне тепло и хочется ещё полежать, вспоминая мою любимую страну Гагарию, где живут мои любимые птицы, пушистые гаги.
Звёздочка мигает сквозь синеющее окно, а клоун улыбается мне своими красными, раскрашенными губами.
– Ты мой клоун, – говорит мне мама. – Раньше был папа, а теперь ты.
– Нет! – восклицаю я. – Я не клоун – я балерина.
Я слышала, как вчера Светлана Александровна говорила маме: "Понимаете, у неё слабая “выворотность”, и ещё она слишком стесняется. В зале у неё всё получается, а когда начинается репетиция, она сразу тушуется,прям не знаю, что делать".
Мама вздыхает и говорит: "Ну, может, со временем она разовьётся".
– Может, посмотрим, – говорит Светлана Александровна и пожимает плечами.
Обидно мне всё это слышать, честное слово. Ведь я так стараюсь.
И хотя я начала заниматься балетом прошлой осенью, когда пошла в первый класс, я уже многих "обскакала", как говорит папа. Кто-то перестал ходить, кто-то так и ходит в младшую группу. А я уже в средней, и у средней планки стою. Но других берут в спектакли, а меня – нет. Это потому что я сильно волнуюсь, хотя у меня и растяжка лучше, и спина, и шея, и фигура – балетные.
Так сказала тётя Наташа, папина знакомая, а её дочка уже кончила балетную школу и уже танцует в театре. Я тоже так хочу.
Недавно я должна была играть гусеницу. Нас там несколько: и Вика, и Марина и я. Ходишь под зелёным покрывалом с головой гусеницы по сцене, только ноги видны и всё. Но меня так и не взяли на роль. Почему, не знаю. Взяли Вику Родзянскую. А Вика – ленивая, и двигается никак, но её взяли. А она совсем не старается, ей всё равно.
Она мне так и сказала:
– Мне всё равно. Я не хочу сюда ходить. Я рисовать люблю больше.
Я тоже рисовать люблю. Но балет мне даже снится. И папа говорит, что я даже во сне поднимаю ноги, как в танце.
Папа даже беспокоится очень. И просит маму узнать, нормально ли это.
Когда меня не взяли на гусеницу, я очень расстроилась. А папа заметил это и сказал, чтобы я меньше старалась. Когда он мне говорит такое, у меня даже слёзы из глаз, и я кричу ему: "Как, как я добьюсь чего-то, если я не буду стараться!?"
А он говорит:
– Твоё всегда легко и всегда будет с тобой, и от него на сердце тепло.
Боже! Папа такой глупый, он так меня раздражает. И маму тоже, когда говорит такое. Мне даже хочется шлёпнуть его по попе, честно! Ну, как он не понимает, что мне это надо. Я каждый день вижу себя на сцене "лебедем", да.
Когда я посмотрела в Интернете "Лебединое озеро" с Майей Плисецкой – потом не могла уснуть, так сильно мне понравилось, разнервничалась и наелась шоколаду, этих Киндеров, ну, вы знаете. Мне нельзя, но я их как-то припрятала, вот и бегала, ела тайком, – у меня ещё так ацетон поднялся, что врачи ночью приезжали, укол делали.
Папа ещё ругался очень. И кричал, что это всё от балета, и не верил, когда я призналась, что много шоколада съела в тот вечер.
Да, "Лебединое озеро" мне часто видится. И как я танцую, кружусь, делаю фуэте и подпрыгиваю, и лечу над сценой в огнях звёздочек…
Когда мне папа говорит такое, ну, про это "легко", мне обидно, ну как он не понимает, что я очень хочу на сцену.
– Я ему так и говорю: "Я хочу!"
А он только пожимает плечами.
И мне его даже укусить хочется. И я гоняюсь за ним и хватаю за руку, или запрыгиваю на колени, обнимаю, кусаю его за щёку или за шею, так легонько, не по-настоящему. Хочу, чтобы он знал, что для меня это важно.
Но он только отбрыкивается и шутит, падает на пол с дивана. А я запрыгиваю сверху и мутузю его, потому что папа моя любимая игрушка.
Да, папа, моя любимая игрушка…
Мы играем с ним в куклы, ни с кем я так не играю.
Вот, кажется, идёт мама, сейчас начнёт будить меня, а я притворюсь, что ещё сплю.
Звездочка мигает на небе, а окно уже не синее, а голубое. И всё больше света в окне. И ещё сорока трещит на дереве, вот, тоже мне – трещотка ещё.
– Котя, Котенька, – вставай моя хорошая, поднимайся. Вставай, а то опоздаешь, у тебя первый урок математика.
Мама отдёргивает шторы, звёздочка моя едва-едва светится. Но она ещё рядом со мной, и всегда будет, наверное. И в моей Гагарии тоже. Да, там тожеона будет со мной.
– Мама, я не хочу идти в школу, – говорю я вдруг.
И мама удивлённо смотрит на меня.
– Как не хочешь? У тебя же контрольная по математике.
Лучше бы она этого не говорила.
– И ещё труд, и физкультура, и пение. Какую кашу тебе приготовить: жёлтую или овсянку?
– Жёлтую.
– Ой, кукурузная, кажется, закончилась.
Я поднимаюсь и вижу, что звёздочка моя почти растаяла, вот – ещё раз вздохнула – и её уже нет.
– Быстрее, доченька, а то опоздаешь…
Как не хочется идти в школу… Правда, там есть подружки, и ещё Лёва, новенький, в этом году только к нам перевёлся.
Он так странно ведёт себя, не дерётся, не носится в классе, как другие на перемене, а сидит, играет на телефоне и смотрит так странно, глаза у него синие, большие, нарисовать хочется, обязательно нарисую. Да, и ещё он немного смешной, и фамилия у него смешная – Кукушкин. Над ним все подхихикивают, – а я нет!
Все мальчишки – дурилы – орут, что самая красивая в классе Лорка Ницевич, хотя, что в ней особенного?! Ну, носится вместе с мальчишками и ещё может треснуть книжкой по голове. Да, все орут, а Лёвка молчит, своими делами занимается.
А ещё сегодня урок физкультуры. А я бегаю быстрее всех, даже мальчишек! Пусть эта Лорка посмотрит. Правда, меня она не задирает. Да, но пусть посмотрит.
Ну, вот, опять эта овсянка, со стручками. А я от них давлюсь и глотаю кашу быстро, зажмуриваясь, до слёз…
Звёздочки моей уже нет, только розовый свет в окно, много света, и ещё коты орут, и баба Валя, соседка, уже кормит их и зовёт своего любимого: "Беня! Беня!".
А я зажмуриваюсь и вижу много звёзд вокруг, и большой зал полон публики… прыжок – и я полетела.
Опять пришла мама, сейчас торопить будет. Зима. Выходить не хочется.

***

На математике я что-то пишу, наверное, правильно.
Лёву посадили на последнюю парту, прямо за мной. Он совсем не старается, сразу видно. А у нас все стараются, хвастаются оценками, и я тоже.
Вот и физкультура, смотрю, все собрались вокруг Лорки – шушукаются. Чего, спрашивается? А, ну их.
Переодевшись в спортивный костюм, я начинаю разминаться и делаю фуэте, так просто, от нечего делать, вовсе не воображаю, честно.
А эти шушукальщицы затихли, смотрят на меня. Пусть смотрят, не жалко.
И вдруг слышу голос за спиной: "Ты – звезда, настоящая!".
Оборачиваюсь, Лёвка стоит, улыбается, даже бросил переодеваться.
Как здорово! Я так счастлива! Зима – лучшее время года! А гусеницу пусть Вика играет – мне всё равно! И пусть говорят, что Лорка самая-самая… На сердце ведь так тепло и легко. Да, очень! Но папе я не скажу об этом. Нечего! А то зазнается ещё.

– Сперва научись контролировать ветер.
– Как это?
– Ну, вот, смотри, расставляешь руки пошире, как крылья, закрываешь глаза и говоришь: "Ути-ути, ути…хни". И ветер затихает.
Лёвка удивлённо смотрит на меня.
– Да ну?
– Попробуй, только нужно очень зажмуриться, и сильно-сильнозахотеть, тогда получится.
Мы идём через парк. Жмурюсь от солнца, листочки золотисто-синие. Ветер. Пух попадает на лицо и очень хочется чихнуть, и чешется нос, лоб, и щёки.
Возле фонтана, на котором мраморные мальчик и девочка льют воду из кувшинов, мы останавливаемся.
– Давай, попробую.
Лёвка отводит руки в стороны, зажмуривается и шепчет:
– Ути-ути-хни!
Так странно. Ветер вдруг, как по команде, затихает.
Лёвка открывает глаза и удивлённо озирается по сторонам.
– Вот, видишь! Я же говорила!
От радости я хлопаю в ладоши и бегу по асфальтированной дорожке навстречу солнцу. Так здорово! Мы уже такие большие, окончили четвЁртый класс и теперь переходим в гимназию. Не все, конечно. Но я так хочу, чтобы Лёвка учился со мной дальше, но он ещё не решил.
Лёвка гонится за мной, что-то кричит, но я не слышу, сиреневый ветер в лицо, оборачиваюсь и вижу, что он настигает меня.
Остановилась, увернулась от него, ух! Не могу отдышаться.
– Но только это совсем просто. Ну, чтобы приручить ветер, понимаешь? Зато дерево оживить – вот это да!
– Чего? Чего?
Лёвка тоже запыхался и раскраснелся, смешной такой. Так смешит на уроках, да, иногда такое напишет на доске, или скажет, что мы падаем.
Учителя замечания в дневник ему строчит. А ему хоть бы хны.
"Ты мой клоун!" – хочу сказать ему. Но боюсь, а вдруг он обидится. Что тогда?
Хотя, вообще-то, не люблю клоунов. Они смешат так ненатурально. И цирк не люблю. Да, я не люблю цирк, потому что звери не ходят по залу, и их нельзя обнимать и тискать.
А ещё у меня тайна, только ему покажу. Он же мой друг, мальчик, не то что Мыльный Пузырь, или Вика, или Анжела с балета. Сегодня они подружки, а завтра просто шушукальницы.
Нет, Лёвка, он другой. В конце года проводили тестирование, он больше всех баллов набрал. Отличники обзавидовались, да, ну, кроме меня, конечно. Но только все хотят с ним дружить, даже они, только не хотят признаться.
Он смелый, вот что главное! И делает, что хочет. Ему дома всё разрешают. И говорит, что хочет, даже учителям. А я стесняюсь. Да, он очень смелый, очень, и с ним легко…
А ещё он умеет слушать. А ведь я так люблю рассказывать про всё, про всё, и про балет, что я мечтаю танцевать в Гранд-Опера, и про школу, ну, что мне не нравится, что оценки ставят незаслуженно, и многое ещё чего. А он кивает, и смотрит на меня так странно, мурашки по коже, даже поцеловать его хочется, ну, в шутку, конечно.
Мыльный Пузырь хвасталась, что со второго класса целуется, но я в это не верю. Ведь никто же не видел. И папа говорит, что всё это враки, я иногда с ним советуюсь, ну о чём мальчишки мечтают, и всё такое…
Недавно я пригласила Лёву на балет, где я буду танцевать среди главных теперь в "Щелкунчике".
Сначала я танцевала солдата, а потом маленькую крысу, а теперь уже фею на пуантах. Да, я хочу, чтобы он увидел меня на сцене, я хочу его заворожить, потому что там магия. Шучу, конечно. Просто хочется, чтоб он слушался меня немного и всё.
– Да, дерево оживить намного сложнее.
– А как, как это?
– Вон, смотри, какая акация…
Среди цветущих, в парке растёт одна, даже смотреть на неё грустно.
– Вот, я сейчас поговорю с ней, обниму, и скоро цветы на ней будут.
– Шутишь?
– Сам увидишь.
– А я тоже иногда слышу, как деревья поют, и даже говорю с ними. Мы с мальчишками ходили в лес за подснежниками, и я слышал, как дубки жалились, что им зябко, и хотели тепла. Веришь?
– Да, верю.
Я, конечно, люблю присочинить, как говорит папа. А это чудо он мне сам показал прошлым летом, но так хочется удивить Лёвку.
Подбежав к дереву, я прижимаюсь щекой к тёплой коре и шепчу: "Голос, голос, оживай, свежим соком наполняй, веточки, листочки, веселые звёздочки-цветочки".
Повторив так несколько раз, я подхожу к Лёве.
– Иди, сам попробуй.
И он тоже обнимает акацию и повторяет за мной заклинание, повторяет, как следует, громко и чётко.
А потом мы бежим из парка к театру, возле которого стоят фургоны частного цирка.
– Вот, они здесь, – показываю я на фургон, с маленькими окошками, на которых решётки.
– Ух ты! – замирает Лёвка перед большой клеткой на трейлере, в которой спит тигр, один жёлтый глаз только посверкивает на нас.
– Ты что, тигра в зоопарке не видел?!
Но Лёвку не сдвинуть, стоит, как вкопанный, разглядывает полосатика.
А тот отвернулся и лижет лапу себе.
– Ну, идём же давай, – тащу я Лёву.
Мальчишки такие упрямые иногда. Кажется, что всё делает, как я хочу, а потом раз – с места не сдвинуть. Ну, вот, наконец-то.
– Это здесь, – вновь показываю я на фургон, из которого раздаётся глухое урчание.
– Здесь они, – поясняю я.
И в этот момент, в окошке, между прутьями решётки появляется мокрый нос медвежонка.
– Им же тесно там! И окошко такое маленькое! Как же дышат-то они?!
– Вот и я говорю, спасать их надо. Цирк-то частный, хозяева, что захотят с ними, то и сделают. А если зверь заболеет, то и усыпить могут.
– Как это, усыпить?
– Ну, укол такой делают и всё.
– Что всё?
Ух, как я волнуюсь, вы бы знали, когда таких простых вещей не понимают.
– Как же ты не понимаешь, – зверь умирает тогда.
Молчит. Нахмурился. Думает, аж глаза заблестели…
– А я ещё в цирк собрался.
Смотрит мимо.
– Я, кажется, придумал, – произносит он твёрдо.
– Что? Что?!
Хватаю я его за рукав футболки, заглядываю в глаза.
– Потом скажу.
– Скажи, скажи сейчас.
– Нет, потом, идём отсюда.
Лёвка поворачивается и уходит. Он идёт очень быстро и даже не смотрит, иду ли я следом. А я уже чуть ли не бегу за ним, едва поспеваю.
Но мне почему-то весело, и жутко интересно, и страшно, что он такое надумал. Ведь он-то умеет такое выкинуть иногда, что дух захватывает!
Ах, как колотится сердце, аж в висках горячо. А ведь мне ещё готовиться к выступлению, каждый день репетиции, и каникулы целое лето… и так хорошо и весело!

Вчера мы выпустили их на свободу. Охранник убежал тушить огонь возле цирка, ну, – а мы тут как тут, – всё успели. Медвежата громко урчали, а тигр в клетке проснулся и рыкнул так, что мы чуть не померли, от страха.
Юрка до сих пор сидит дома и дрожит. Я звонил ему, говорит, что заболел, но я не верю. А Вовка уехал к бабушке, смылся по-тихому. На звонки и эсэмэски не отвечает. Отдувайся за них теперь, хотя, кто ж догадается?
Ей потом расскажу. Она уехала в Берлин с балетом, там конкурс какой-то. Красиво танцует, да, – будто другая. Хотя, что в этом балете особенного? Ну, прыгают, бегают, смешные такие. И ещё этот дядька, который из крысы превратился в принца, сам взрослый, а вокруг дети – смешно. Не пойму только, чего вспоминал так часто, да…
На фургоне замок был тяжёлый, пришлось повозиться, – темно же было.
Один медвежонок вдруг как заревел, когда тигр уже успокоился.
А Юрка ему:
– Тихо ты!
Да, крикнул, – а этот голос услышал и затих, представляете! Они же ручные, привыкли, что ими командуют, когда по сцене водят.
В небе вдруг как треснуло! Скоба выскочила из стенки фургона, а молния раз – и сфотографировала нас.
Мы замерли, как привидения, стояли, не дыша, долго…
А Вовка сказал:
– Вдруг бросятся на нас, что тогда?
Вот же бубнило!
Но я отмахнулся, дёрнул дверь на себя и отскочил от парапета.
Ветер рванул и ударил дверь с грохотом о стенку, а из темноты сразу выглянули медвежата.
Нам они показались большие, хотя на сцене вроде бы маленькие.
Мы прыг – в стороны.
А они выглядывают и жмутся друг к дружке, не хотят выходить, боятся.
И вдруг – раз – смотрим, они уже в загоне.
Один кувыркнулся, стал на задние лапы, – и застыл, принюхиваясь к ветру из леса.
А другой озирался по сторонам, ещё боялся.
– Ну, чего стоите, дуйте в лес! – крикнул я.
Тут вдруг дождь: как забарабанит по крыше фургона.
Дверь – бах – захлопнулась.
Смотрим, – а медвежата уже за парапетом.
А Юрка как засвистит, он умеет, – даже в животе больно стало.
Те как припустили! Так и неслись чернильные тени в свете фонарей, а потом исчезли…
В клетке метался тигр, он теперь рычал, не переставая; и кричал охранник; и мы мчались во все лопатки через серебряный ливень.
А когда остановились, спрятавшись под каштаном от дождя, обнялись и танцевали, и дурачились, и хохотали, и пели:
– Ты и я, ты и я, вместе мы друзья!
Юрка ткнул меня в бок.
– Ну, ты дал! Я думал, они бросятся на тебя.
– Та, подумаешь, они же малыши ещё.
– Ни фига себе, да они больше ротвейлера в два раза!
Отдышавшись, мы рванули дальше, и были дома, когда гроза уже вовсю грохотала.
В ту ночь на город налетел буран: вырывал с корнями деревья, ломал ветки. Их ещё долго убирали с улиц потом.
Утром по телеку сообщили, что из фургона частного цирка сбежали медведи.
Они так и сказали в "Новостях": "Медведи!". И добавили: "Полиция объявила розыск!". Представляете!?
"Как им не стыдно?!" – думал я. И всё переживал, как они там, в лесу, нашли ли еду и всё такое…
Но всё равно – это лучше, чем ходить на цепи по сцене! И задыхаться в фургоне. А потом тебя – чик – и усыпляет хозяин, потому что ты стал не нужен.
Нет – лучше на воле! Свобода – вот магия, волшебство, и всё, всё, всё!
Вот она обрадуется, когда расскажу…
Днём еле нашёл эту акацию. Да вот же она! – вся в белом цвету. Не могу надышаться.
Все другие уже отцвели, покрылись зелёной клейкой листвой, а эта – невеста, как та, что сейчас у белого "Кадиллака" с женихом целуется.
Да, вон какие у неё гроздья большие, душистые. Здорово! Как люблю их жевать! Вкус терпкий, язык пощипывает. Прижмусь щекой, – тёплое, нагрелось на солнце, акация моя, слышу, тренькает что-то тихонько внутри, – разве кому объяснишь?!
День рождения скоро, будет куча подарков, ведь уже десять исполнится… и каникулы целое лето! Здорово!
Вот… сейчас закрою глаза и пойду по тротуару, по самой середине, смешно, даже щекотно внутри, цвет акации летит из ладони, – ветер.
Иду, а потом, раз – открою глаза – и на другой планете… а под сердцем: тинь-тинь, тинь-тинь, будто кто-то танцует, как на пуантах – волшебство.

Папа, папа, – смотри! – показала я на рыженькую собачку, которая подпрыгнула, кувыркнулась на снегу, прыгнула на своего чёрного дружка, а он увернулся и отскочил от неё. Потом они обнялись, сцепились и с весёлым визгом скатились со снежной горки, которую намело за ночь.
– Щенки. Снега никогда не видели. Это, наверно, их первый снег в жизни. Такая радость и чудо!
– Да? А мой? А мой какой снег в жизни?!
– Твой?
Папа поднял мне шарф выше к носу.
– Твой, малышка, уже восьмой.
– И первый в этом году, да?
– Да, в этом году – первый. Первое чудо…
Снег был чудо! Я высунула язык и несколько снежинок попали на него, и я их слизнула, и было вкусно, ням-ням-ням.
Я села на санки, устроилась поудобней, а папа как побежит быстро-быстро!
– Но, лошадка! Но, лошадка!
Папа смеялся, а я бросила в него снежок, потом ещё один, а потом он как затормозит, и я полетела в снег…
На горке собралось много ребят. Её уже хорошо раскатали, и я поднялась наверх, с другой стороны, где снег был рыхлый.
Папа стоял далеко внизу и махал мне рукой.
Слева под нами сверкала на солнце замёрзшая река, а санная дорожкауносила в парк, где росли разлапистые ели, и все проносились между ними, или бухались прямо в них.
Здесь были ребята из нашего класса: Лёвка, Вова, и Юрик, и другие – из параллельного.
Они катались сами, без родителей, и важничали. Только Лёвка не задавался.
Мне стало вдруг весело, я зачем-то ткнула Юрика в бок, когда он садился на санки, – они выскользнули из-под него, и он понёсся вниз с криком, а вскоре уже стоял внизу рядом с папой и показал мне кулак.
Папа похлопал его по плечу и что-то сказал, а Юрик кивнул и бегом стал взбираться на горку.
Потом прыгнул на санки Вова, они у него без спинки; он лёг на них грудью, оттолкнулся и понёсся вниз, ловко управляя руками, и укатил очень далеко, – за ели.
А Лёва пропустил меня вперёд.
– Ты же первый раз, – сказал он. – А мы уже накатались. Отталкивайся левой ногой сильней.
– Хорошо, – сказала я и почему-то вдруг разволновалась.
Я уже каталась здесь в прошлую зиму, но тогда мы съезжали вдвоём с папой, а теперь я была одна и очень волновалась.
– Я поеду за тобой, не бойся.
– Угу, – кивнула я.
А у самой щёки горели, и волосы выбились из-под шапочки, они у меня непослушные, всегда выбиваются локонами.
– Эй, ну скоро там?! – стали напирать ребята, которые стояли за Лёвкой, я обернулась на их голоса, поскользнулась, неловко плюхнулась в санки и понеслась, не разбирая пути.
Всё вокруг замелькало в сиреневом ветре, слёзы из глаз брызнули, перехватило дыхание. Быстро приближался папа, а потом вдруг я зацепилась за смёрзшийся снег ногой, и санки резко нырнули влево, и понеслись по склону к реке, которую недавно сковало льдом.
Сквозь снег кое-где пробивались веточки, я хваталась за них, но всё равно неслась на санках к обрыву.
– Тормози, тормози! – кричал позади Лёвка.
Я заметила, как папа без шапки бежал вдоль берега.
– Прыгай в сторону, брось санки! Бросай!!! – кричал Лёвка.
Всё случилось так быстро, что я ничего не поняла: когда я должна была прыгнуть на речку, как с трамплина, мне удалось перевернуться, и теперь я висела на краю, уцепившись за мёрзлые ветки, а они выскальзывали.
Папа кричал снизу, а Лёвка был прямо передо мной и протягивал мне руку.
– Соня, держись, хватайся!
Лёвка спас меня, и теперь он мой герой! Пусть все знают об этом! Пусть Мыльный Пузырь хихикает, и Вика, всё равно. Пусть говорят, что было невысоко, и папа словил бы меня, и всё такое. Пусть что хотят, болтают.
Папа меня ещё долго потом тискал и обнимал, и целовал, как никогда прежде. Хотя он, вообще-то, очень сдержанный и строгий, мой папа. Он и Лёвку даже обнял.
Домой мы возвращались все вместе. Мы с Лёвкой шли, держась за руки, а Юрка с Вовкой шагали за нами, тихо переговариваясь.
Мне было приятно и даже щекотно в груди, ну, там, справа от сердца.
Да, я была такая весёлая, и папа был весёлый, и бросал шапку в небо.
Я рассказывала, что совсем не боюсь высоты, и могу залезть даже на самое высокое дерево. Этому меня научила моя подружка, Ирка, её ещё Маугли зовут.
Да, а Лёвка наоборот помалкивал; глаза у него были синие-синие, даже ярче, чем всегда, а щёки совсем бледные.
Да, он помалкивал, и, кажется, почти не слушал меня.
Только один раз тихо сказал, я едва расслышала: "А я очень высоты боюсь. У меня до сих пор голова кружится".
И тогда я заметила, что он идёт как-то странно, посередине тротуара, и всё время смотрит перед собой. Папа тоже заметил, а потом подмигнул мне, и свистнул громко и ярко щенкам, которые до сих пор игрались в снегу.
Они всё ещё носились счастливые, радуясь первому снегу.
Я тоже высунула язык и сказала: "Ням-ням". Повернулась к Вове и Юрчику, махнула им, чтобы они нас догоняли, и крепче сжала Лёвкину руку, – я тоже была так счастлива.

Никогда я не забуду этот день. Однажды летом, когда мы гоняли с мальчишками в футбол во дворе, вдруг полил дождь; мы заскочили в подъезд и поднялись на лифте на последний этаж. Домой идти не хотелось.
За окном небо было чёрное, что-то гудело, ухало; ветер трепал деревья, а вдалеке сверкнуло, и гром треснул так, что мы присели.
Прохожие бежали к подъездам, прикрыв голову сумками: лупило уже, будь здоров!
А Юрка сказал вдруг:
– Я смотрел недавно фильм про вампиров, они в квартиру залезают, когда гроза, а ночью кровь пьют.
– Та, подумаешь, зомби круче! Вот подлезет, как двину твоему вампу, мало не покажется! Ху! – махнул кулаком Вовка, который недавно записался на каратэ.
На переменах он всегда кричал: "Я зомби! Я зомби!". И шёл на девчонок, растопырив руки и выпучив глаза, а девчонки визжали и убегали из класса. Правда, могли и стукнуть учебником по голове.
– Интересно, а всё-таки кто сильнее, зомби или вампир? – спросил я вдруг.
– Ты чего это?
Удивился Вовка.
– Та, не боись, ты не вкусный, гы! – неожиданно хлопнул его Юрка по плечу.
Вовка аж подпрыгнул и отскочил.
– Отстань!
– Может они уже здесь, а?
– Кто, кто?!
Уставились они на меня.
– Ну, вампиры эти …
– Да ну тебя! – отмахнулся Юрка. – Это ж кино.
– Слышите!
Поднял я руку.
Но кроме дождя, который барабанил по карнизу, и громовых раскатов вдали, ничего не было слышно.
Вдруг открылись двери лифта, и кто-то в сумраке торопливо пробежал к дверям квартиры.
– Вы видели, вы видели, кто это?
– Тихо! – прошептал Юрка.
– А ещё, – произнёс я после паузы, – Васька Зорькин рассказывал про горбуна-часовщика, который ворует младенцев.
– Часовщик? Дядя Саша, наш сосед, – часовщик, но он не горбун, – сказал Юрка.
– Какой дядя Саша? – повернулся к нему Вовка.
– Ну, он ещё каждый день всех с праздником поздравляет.
– Ага, хороший дядечка, напился кровушки, вот и празднует! – бросил ехидно Вовка.
Мы помолчали.
– А ещё Васька Зорькин сказал, – он однажды стал есть пирожок, а там – бах! – человеческий ноготь!
– Врёт! – топнул ногой Юрка.
– Он же рядом с тобой живёт, да? – протянул тихо Вовка.
– Кто он?
– Да часовщик этот.
– Так это ж не про него!
– А где, где квартира его?
– Вон, там, видишь! – показалЮрка.
Невольно мы все обернулись и уставились на дверь, которая белела в сумраке.
За окном полыхнула зарница, и громыхнуло так, что мы пригнулись.
Теперь ливень хлестал прямо в стекло; ветер яростно обрывал карниз, хлопал жестью.
Мы присели под подоконник, и вдруг я почувствовал, как Вовка дрожит, а сам я услышал какой-то странный стук, это у меня зубы стучали: "клац-клац", – а один шатался, – я нащупал и согнул его языком.
Вдруг мы услышали скрип, не скрип, а скрежет двери.
Кто-то медленно стал подниматься по ступеням прямо к нам.
– Это он, – громко прошептал Юрка.
– Кто он? – спросил Вовка, не своим голосом.
– Горбун. Он пришёл за нами. Подойдёт ближе, кинемся на него.
– Не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте! – захныкал вдруг Вовка.
Шаги приблизились: над нами выросла громадная тень.
Мы готовы были уже броситься вперёд, как вдруг раздался скрипучий смех, и кто-то спросил:
– Мальчишки, что вы тут делаете?!
– Мы, мы ничего… – сдавленно обронил Вовка.
Он стал протискиваться вдоль стены, а потом и мы с Юркой, – боком-боком…
– С праздником вас! Сегодня Медовый Спас, большой праздник, ух, ну и погодка… а у меня есть подарок для вас, – произнёс дядька громко и весело.
От него сильно пахло луком и чем-то душным и страшным.
– Куда же вы? А вы знаете, почему праздник так называется?
Я рванул первый, прыгнул сразу через три ступени, больно ударился о перила и помчался вниз, слыша за спиной визги и гиканье Вовки и Юрки.
Забыв про лифт и про всё, мы слетели с девятого этажа, – распахнули входную дверь, которая громко запиликала, распугав котов у подвальной решётки.
Ливень закончился. Гроза была летняя, быстрая.
Лиловые тучи таяли на горизонте; солнце вовсю светило; сверкали капли на листве акации.
Мы переглянулись. Ну и видок у нас был, я вам скажу!
Вдруг за спиной громко хлопнули двери лифта, и раздался возглас.
– Мальчики, да погодите же!
Мы рванули во все лопатки прямо по лужам, куда глаза глядят.
На бегу я успел оглянуться.
Это был он – дядя Саша-Праздник.
Он стоял с мусорным пакетом – великан, толстый, улыбающийся, с красным широким лицом и красными толстыми губами.
– Да стойте же вы, у меня есть для вас подарок! Вот!
Что-то яркое, типа линзы, сверкнуло у него в руке.
Но мы припустили ещё быстрее и, не оглядываясь, неслись вперёд.
Вечером я не включал телевизор и не брал телефон. Я даже не смотрел, кто мне звонит. Хотя мне всё время кто-то наяривал.
Я закутался в плед с головой, улёгся на диван в спальне и чутко прислушивался к каждому звуку. Зуб я таки выдавил языком и теперь рассматривал его, крепко зажав между пальцами.
А мама всё спрашивала, как заведённая:
– Сынок, что с тобой? Ты бледный какой-то… заболел, что ли, простудился? Покажи, что у тебя там.
Но я накрывался с головой и отодвигался к стене.
В тот вечер я дал себе слово, что больше никогда не буду смотреть фильмы про зомби и вампиров, да, – и до сих пор держу слово!

Меня спрятали в чемодан случайно, ну, так получилось, прямо на Хэллоуин.
Мы поспорили с Витькой Жигаловым из 4-Б на модель "Доджа", что я помещусь туда. Вот они с Юркой меня и засунули, ведь я же маленький. Зря я согласился, конечно, но кто ж знал, что так всё получится?!
Чемодан большой такой, немецкий, на колёсиках, папа из Германии недавно привёз.
Я взял его с собой в Киев, куда мы на каникулы приехали. Нас поселили в какой-то дом, где ещё студенты живут.
Так вот, поселили нас в одну комнату: меня, Вовку, Юрика и Витьку Жигалова, для баланса, так сказать.
Витька же очень балованный, а Вовка отличник. Зато у Витькиного папика денег куча. А главное, что выдумывать всякие каверзы Витька мастак. Да, это уж точно. А тут ещё Хэллоуин, самое время!
Целый вечер мы готовились: как намазаться пастой, чтоб пострашнее… у Витьки ещё были с собой светящиеся шарики и пару вампиров игрушечных, у которых ночью зубы светятся… мы ещё маски сделали из картонной коробки, которая валялась у меня под кроватью.
Но главное мы приготовили на ночь: девочкам в окно должна была постучаться белая ведьма: ну, простыня на швабре. Девчонки жили как раз над нами. А в дверь к ним должен был постучать зелёный человек с горящими зубами.
Зелёным человеком меня выбрали, потому что у меня было два спортивных костюма: красный, с пёстрыми полосками, и зелёный. Ну, и ещё потому что я умею представляться, в классе иногда такого шута выкину, что ребята укатываются от смеха.
Да, придумали хорошо. А тут мой чемодан на глаза попался. Заспорили мы, и я оказался в ловушке, а всё потому что пожадничал. Витька же, кроме "Доджа", ещё денегпообещал, типа приз, двадцать тысяч. Позарился я, в общем, – а зря…
Вдруг всех в вестибюль позвали: Нина Ивановна всех собирала, рассказать об экскурсиях на завтра.
Она сама заглянула к нам:
– Быстро, быстро мальчики, все в вестибюль!
– Да мы сейчас, Нина Ивановна, только… – расслышал я, как сказал Витька.
Но, видать, она уже потащила их за собой.
Я даже гугукнуть не успел.
Да, попался я. Сижу, свернувшись калачиком, как у мамки в животе, и думаю, что сейчас пацаны вернутся, а их всё нет и нет.
Сколько времени я там просидел, даже не знаю, мобильный мой на подоконнике долго надрывался, а потом затих.
– Вот же попал! – думаю.
Хорошо ножик перочинный, папин подарок, в кармане всегда со мной. Прорезал я дырку в чемодане и жду, дышу.
А этих всё нет и нет. Я даже задремал чуть, и мне вдруг привиделся зелёный дом и белый человек в нём, в этом доме… а потом я вдруг услышал голоса.
– Соня, выключи свет, давай быстрее!
– А вдруг зайдут сейчас?
– Да нет же, давай!
По голосам я узнал Соню Лаврову и Запольскую Вику, с ними ещё были девчонки из параллельного класса.
– Подсвети фонариком, вот, кажется, Витькина кровать, протягивай, протягивай нитку. Да нет же, под простынёй. Ух, как завизжит, когда потянем, все услышат!
Мне сильно захотелось чихнуть, нос так и чесался, но я зажал себе чих рукою. Интересно ведь было, до чёртиков, чего они задумали.
Вдруг кто-то как уселся на меня.
– Ой, что это?! Чемодан, что ли? Кажется, Лёвка в нём привёз свои клоунские костюмы, хи-хи, – прыснула Вика.
Я даже привстал на коленях.
– Чего ты, он хороший, – услышал я тихий голос Сони.
– А-а, втюрилась, да? Жених и невеста тили-тили тесто!
При этих словах я решил терпеть до конца, чтобы ни случилось.
Но случилось совсем не то, что я ожидал.
Вика вдруг пересела мне прямо на голову, причём, так неожиданно, что я охнул.
– Тихо! Ой, кто здесь?! – подпрыгнула она, шаря по чемодану руками, – Включите свет!
Струхнула она здорово.
Послышались торопливые шаги, затем странный треск.
– Перегорела! – воскликнула шёпотом одна из их подружек.
– Открывай дверь, давай, да скорее же!
"А командирша тю-тю, сдулась", – подумал я.
Вика заводная, но сильно уж задаётся.
Дышать мне стало трудней; я посунулся чуть-чуть и ещё сказал, прочищая горло:
– Гр-р!
– Мамочка! – завизжала испугано Вика и отбежала в сторону.
Послышался скрип двери,  а потом что-то щёлкнуло.
Кто-то отчаянно дёргал дверь.
– Дверь сломалась! Заклинило! Девочки, помогите!
И тут я услышал, как Вика вдруг закричала:
– Белый человек за окном!
– Привидение! Помогите! – кричали уже все они.
Видно, кто-то проделал наш трюк с простынёй.
Я отчаянно начал двигаться в чемодане.
– Это я, девочки, да, освободите же меня!
Чемодан завалился в их сторону; начался такой визг, крик и топот, будто сто поросят убегали о волка.
Они визжали так, что снаружи стали колотить в дверь. Там собралась уже целая толпа. Да, суматоха была знатная.
Среди общего ора можно было различить голоса Витьки и Юрика, которые объясняли, выкрикивая, что на меня кто-то напал.
Девчонки вскочили на кровать и голосили, не переставая: будто их окружают змеи, вампиры и зомби…
А я выкрикивал всё время:
– Да выпустите меня отсюда, выпустите!
Так хотел вырваться.
– Он движется, подползает! Помогите! – кричала Вика.
– Вампир, вампир! – кричали другие.
И Соня, кажется, тоже.
Кто-то начал вскрывать дверь инструментом.
– Говорил же коменданту, что замок поменять нужно! – послышался голос какого-то дядьки.
Толпа ворвалась в комнату. Они хватали девчонок, слепя их фонариками, а те отчаянно визжали и отбивались.
По мне тоже хорошо потоптались, а когда вытащили на свет, я долго щурился, схватившись руками за голову.
Выглядел я не ахти. Красный, как малина, и злой.
А эти дураки: Юрка, Вовка и Витька обнимают меня, тискают, весело им! Обнимают и ещё пританцовывать стали.
А девчонок едва успокоили.
Они выходили, озираясь, смотрели на меня выпученными глазами, будто я монстр какой-то.
Утром я ещё дулся, не хотел с ними разговаривать, но потом мы уже хохотали, как здоровскивсё получилось!
Да, утром мы все вновь дурачились и подкалывали друг друга, и гуляли по Киеву: были на Майдане, Андреевском спуске, везде… гонялись друг за другом счастливые.
Витька отдал мне "Додж", который проспорил. Модель суперская: жёлтый кабриолет, дверцы все открываются, и тент натягивается. Он даже заводится и может дистанционно управляться, – вот это вещь, супер! Да! Такого ни у кого нет. А деньги, которые он проспорил, мы вместе потратили, чтоб веселей было!

С детского сада не люблю стихи. Придёшь домой, а там дядя Коля, папин друг, а мама давай меня демонстрировать:
– А ну-ка Лёвка, прочти нам про Лукоморье. Ой, он у нас такой талантливый!
И тащит скользкую табуретку, чтоб меня на неё взгромоздить. А я вырываюсь и в шкаф прячусь. У нас такой большой, раздвижной шкаф на всю стену, вот. Зароюсь я там в мамину одежду и выходить не хочу.
А они толкутся возле двери, уговаривают.
– Ну, Лёвочка, ну, пожалуйста.
И папа туда же бу-бу-бу, – а ещё друг называется.
Если дядя Коля приходил надолго, им удавалось выманить меня, если нет – я не выходил.
Уж сколько им говорил, что это девчонкам нравится, когда их, как кукол, напоказ выставляют. А они опять за своё! Потом, правда, отстали. Зато в школе – что ни день, то учи новый стих, – нет моих сил просто.
Я маме так и сказал во втором классе:
– Информатика, природа там – это ещё туда-сюда,а стихи – нет уж, хватит, надоели до чёртиков!
Правда, потом всё наладилось. В той школе, где я раньше учился, папа разрешал не учить стихи. Он разрешал вообще уроки пропускать, делал из меня "свободного человека", "ребёнка индиго".
А в новой – мне тоже повезло, в классе у нас целая куча знаек. Постоянно руки тянут, а стишки для них самое то, вызубрил, "бу-бу-бу"– и "отлично", ещё раз пробубукал, – и вновь "отлично"! Сидят потом, хвасты, дневники друг другу показывают.
А мне же того и надо: можно в игру новую погонять, музыку послушать, или чего ещё.
Правда, сегодня был явно не мой день! Да, я вам скажу, натерпелся я, это уж точно.
Сегодня к нам пришла новая учительница, Нина Ивановна. С этого всё и началось.
Сначала пол-урока Лидия Павловна, наша преподавательница по литературе, рассказывала про Крылова, басни и всё такое. А потом заявилась она, Нина Ивановна. Её привёл дядя Петя, наш директор, по кличке "череп", лысый и жёлтый.
Да, а Нина Ивановна, она совсем как старшеклассница, говорит:
– Дорогие ребята, скоро Новый год, и нам нужно отобрать чтецов для выступления на новогоднем концерте.
Ну, говорит она, а я пригнулся, на всякий случай, и перемигиваюсь с Юркой; языки друг другу показываем; рожу умалишённого строим: дурачимся, в общем, но без нагления, – так, только чтоб скучно не было.
А Лидия Павловна уселась на последнюю парту и чего-то себе улыбается, прямо заслушалась.
Мы её очень любим. Она хорошая. Хотя иногда её так заносит, когда рассказывает, что она не помнит, с чего начинала. Зато у неё на уроке можно всегда читать стихи по желанию, вот что главное!
Да, пока новая учительница рассказывала про "декламацию", стали мы с Юркой смотреть друг на друга. Это такая игра, кто первый моргнёт, – тот и проиграл. Я в неё почти всегда выигрываю. Папа говорит, что у меня цвет глаз подходящий, да и характер тоже крепкий и неуступчивый, я даже у него иногда выигрываю.
– А теперь ребята приступим к чтению, давайте, кто хочет? – спросила Нина Ивановна.
Она раскраснелась, вся такая красивенькая, и пахла, как леденец.
Да, и говорила она весело так, задорно, как аниматор.
Смотрю, наши знайки, все как один, руки тянут. Хотят на сцену залезть, чтоб их все видели!
Ну, пока мы с Юркой дурачимся, вдруг Васька Лысай как крикнет с места:
– Кукушкин, Кукушкин читает лучше всех, вызовите Кукушкина!
Это он со мной решил поквитаться за то, что снежком его умыл, когда он обозвал меня "кукишом".
– Кукушкин? – завертелась на месте Нина Ивановна, – пожалуйста, идите к доске!
– Зачем?! – спросил я, прикидываясь, что не понимаю, – а вдруг пронесёт.
А она глядит на меня, будто я божий коров какой-то. Кажется, вот сейчас, погладит и Чупа-Чупс даст.
– Может не на-адо? – протянул я неуверенно.
Но тут вдруг Лидия Павловна со своего места: "Что значит не надо?".
Хотела показать, что она главная.
– Ты же можешь ведь, да, Лёва?
Я даже не посмотрел в её сторону.
А Юрка накрыл голову книжкой, от смеха давится.
В общем, вышел я к доске, маячит всё перед глазами.
Нина Ивановна сунула мне какую-то книжку, буквы пляшут.
– С-славная осень, – начал я, отчего-то вдруг заикаясь, – и остановился.
– Продолжай, продолжай, очень хорошо! – подбодрила она.
– С-славная осень, з-здоровый, ядрёный, – затянул я, вновь заикаясь.
Меня будто перемкнуло.
Даже Соня глаза опустила, видать неловко ей было за меня, и Вовка с Юркой погрустнели, только Митяй довольно на стуле откинулся.
"Ну, ничего, пусть готовится", – мелькнула добрая мысль.
С утра намело сугробов, найдётся и для него подходящий, чтобы сунуть его разок туда, вместе с ушами-локаторами.
– Да нет же, не так! – выхватила книгу Нина Ивановна и сама прочитала первый куплет красиво, нараспев.
И в третий раз у меня ничего не вышло.
– Заело! – хрюкнул Митяй.
И все грохнули.
Я готов был провалиться сквозь землю, честное слово.
– Лёва, да что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?
Поднялась из-за парты Лидия Павловна и подошла к нам. Она мне сочувствовала, и мне её стало даже немного жалко.
Все притихли. Тишина была такая, что слышно было, как на солнце между стёклами муха жужжит счастливая.
Я ещё удивился, откуда она тут в декабре?
И тут вдруг раздался громкий звук: "Мяу!".
Лидия Павловна вздрогнула и спросила:
– Лёва, что за странные звуки ты издаёшь?
А мои Юрка с Вовкой смотрю, уже пищат от смеха, – да и другие тоже.
– Нет, – говорю, – это он.
– Кто он?
– Мой друг, Джинджер.
– Какой ещё Джинджер?
– Ну, мой кот говорящий!
Лицо у неё стало, как зелёная сливка, хорошо, зазвенел звонок с урока.
Я стал объяснить, что кот игрушечный, ну, что я закачал игру на смартфон и всё такое. Но, куда там! Она слушать ничего не хотела, – так разобиделась. Её уже было не остановить: так и записала у меня в дневнике: "Принёс в школу кота, который мяукал, сорвал урок!".
Зато Джинджер теперь всегда со мной! Я много игр закачиваю на смартфон. Закачиваю, потом удаляю, да. Но Джинджер всегда со мной, – ведь он меня так выручил!

Шуршу мне подарил Святой Николай, но выбрала я сама её.
Мама хотела белого пушистого, а я такого, как у моей подружки Полины, серого, джунгар называется, или русский хомяк. Потому что у Полины хомяк совсем ручной, даже кашу вместе с ней кушает. Представляете! Здорово как! Будет друг, – думала я, – с кем можно всегда поделиться. Да и кому хочется есть эту противную овсяную кашу, в которой стручки попадаются, а у тебя питомец на столе, помогает тебе, да… И ещё я обязательно хотела, чтобы была девочка.
Но только я ошиблась. Шурша оказалась совсем не такая, на руки идти не хотела, кусалась, не больно, только чуть-чуть, но всё равно страшновато немного. И ещё она гоняла по клетке, или в колесе, попробуй тут, возьми её на руки. В общем, совсем не такая, как я хотела.
Я, конечно, расстроилась, но всё равно любила сидеть подолгу возле клетки, и давала по зёрнышку ей корм, и смотрела в её чёрные глаза-бусинки, наблюдала, как она моет лапки, или грызёт кабачок, и ещё меняла воду в поилке. А через пару дней даже обиделась на неё, когда она меня куснула.
"Ну, – думаю, – не хочешь дружить, и не надо! Сиди сама в клетке, а я буду играть с любимыми куклами".
А ещё папа донимал меня, повторял всё время:
– Она же такая, как ты, своенравная. Питомцы всегда похожи на своих хозяев.
– Отстань! – топала я ногой и убегала к себе в комнату.
А потом был Новый год, и Дед Мороз подарил мне много подарков, но главное у меня был первый балет, меня взяли танцевать солдата в "Щелкунчике"!
И мы все поехали в Оперный театр, где танцевала великая балерина Павлова, и дирижировал сам Чайковский.
Представляете, я там танцевала! Я была так счастлива! И ещё я папе доказала, что могу.
На спектакле были все: и папа, и мама, и дедушка с бабушкой.
Меня одели в костюм солдата, с такой высокой шапкой, и вручили ружьё. И мы защищали Машу, и я вместе со всеми наставляла ружьё на крыс, ведь мы же солдаты!
Крысы нападали на нас, особенно та большая, страшная, ну, трёхголовая, вы знаете. Но мы победили! И нам хлопали, и кричали "браво", когда мы вышли поклониться. Как здорово было! Я даже совсем забыла, что у меня есть Шурша.
А она тихо шуршала весь тот день, я слышала, когда мы вернулись домой.
Она шуршала тихо, тише, чем обычно, и не бегала в колесе, и ела мало своего хомячьего корма, а вечером мама сказала:
– Шурша, кажется, заболела.
И точно, я тоже заметила. Она теперь лежала на своей подстилке. А ещё папа дал ей зачем-то много салфеток (он вычитал в Интернете, что хомячки любят играть салфетками). Да, и Шурша построила себе целое гнездо, и теперь лежала тихо там, и глаза у неё были такие грустные.
А потом мама сказала:
– Нет, она умирает. Вон кровь на салфетке… И писк, она так жалобно пищит, маленькая…
Я убежала к себе в комнату, выключила свет, подошла к окну, закрыла лицо руками, и плакала. А на небе было столько звёзд! И моя, – которая возле маминого клоуна, тоже сияла… И я спрашивала её: "Почему же так?! Ведь я так хочу, чтобы она жила. Ведь я так всех люблю!". И я так устала, что мама уложила меня спать раньше обычного, и сама улеглась со мной. Мама тоже очень расстроилась.
А папе хоть бы хны! Он что-то там бурчал себе под нос всё время и повторял, как ни в чем не бывало: "Да всё нормально, всё нормально, так бывает…". И рыскал чего-то себе в интернете.
Мне даже говорить ему ничего не хотелось, и маме тоже.
Так мы вдвоём с мамой и уснули, совсем расстроенные.
И мне снился балет, и как мы защищали Машу от крыс, и как Светлана Александровна кричала из-за кулис: "В такт музыке! В такт музыке!".
А потом я вдруг проснулась и даже подскочила.
В дверях стоял папа, на кухне горел свет.
Папа вновь громко сказал:
– Она родила.
– Кто? Кто родил?! – спросила мама, ничего не понимая.
Глупая мама, а я сразу всё поняла!
Я соскочила с кровати, метнулась в гостиную, где на столе жила Шурша в клетке. И вот, вот же они маленькие колбаски, меньше пальчика, голенькие малыши попискивают.
Подошла мама.
– Да где, где же они?
– Вон, вон мамочка, под салфеткой.
– Да, – протянул папа, – нападала на Мышиного короля, – вот он тебе и привет прислал.
– Какой, какой привет, от кого? – смотрела я удивлённо на папу и маму.
Но папа только посмеивался, а мама обняла меня крепко и поцеловала.
– От того, радость моя, кто король и мышей и хомячков. Он у них один. Идём, идём спать, смотри ночь за окном какая красивая, звёздная!
Я ещё услышала, как папа объяснил маме:
– Дай, думаю, покормлю её разок, напоследок. Мы же за ней так ухаживали, и тут заметил их, представляешь?!
Папа с мамой ещё о чем-то говорили, но я уже едва слышала их… потому что Шурша моя теперь кушала у меня прямо с руки, и была ручная, и помогала справиться с овсяной кашей. А я гладила её по пушистой серой шёрстке и улыбалась.

Мой самый нелюбимый предмет – это история.
Вовка и Юрка целый день гоняют в футбол: "бум-бум", "бум-бум", – колотят мячом о железные ворота, а я, как наказанный, сижу, долдоню про Карфаген. Не могу я запоминать даты, и ещё имена. Да и разве тут усидишь!? Какое там!
Но сегодня – свобода! Мы гоняли до самого вечера. Хорошо, папа в рейс ушёл!
Да, набегался я, а когда дома открыл учебник, так и засыпать стал.
Помню только слова какие-то странные: "пуны", пуны… и ещё, как мама укрывала меня одеялом. А потом мне снились бабушкин чёрный кот Пуня, и хохочущий Юрка с мячом.
Утром еле поднялся. А как вспомнил, что первый урок – история, совсем плохо стало.
На всякий случай, я сипло протянул:
– Мама, я, кажется, заболел.
Мама потрогала мне лоб и сказала:
– Знаю я твоё воспаление хитрости. Завтрак на столе. Поторопись, а то опоздаешь.
Я вздохнул. Не поверила. Одна радость, бабушка принесёт нам своего кота Пуню. Она уезжает отдыхать в санаторий.
Да, в прошлом году она уже оставляла нам его на хранение, как раз, когда папа был в отпуске.
Папе быстро пришлось забыть о моём воспитании, потому что кот оказался вредный и часто писал в папины туфли, а папа его потом трепал за ухо и тыкал носом в лужу. Но Пуня не сдавался, отчаянный кот, я вам скажу!
Один раз он даже чуть окно не разбил: увидел за окном голубей, которые ворковали на подоконнике, и прыгнул на них, да так и сполз, как шкура по стеклу, расставив лапы.
Ух, видели бы вы, что творилось потом! Даже рассказывать не хочу.
Да, стал я медленно собираться. Так не хотелось идти, даже плохо стало, честно. Но был конец учебного года, пришлось топать.
Мне повезло, заскочил в класс перед самым звонком, плюхнулся за парту и давай гонять на смартфоне, – дойду до шестого уровня, а дальше никак: и жму быстро, аж подпрыгиваю на стуле, но полицейский с собакой всё равно догоняют!
Смотрю, а Элла Сергеевна уже тут как тут, – журнал просматривает, протягивая это своё: "Тэ-экс, кто нас сегодня порадует?".
Сказала, – и водит по классу взглядом, выискивает: очки у неё большие, стёкла толстые, – всё замечает! Будто у неё специальный комп в голове, андроид. Мурашки по коже.
А ещё мы должны отвечать у доски. Тесты тоже пишем, но редко.
– Как можно историю изучать по крестикам-ноликам, позор образованию! – возмущается она всегда.
В общем, спрятался я за спины Сони Лавровой и Вики Запольской, смотрю, Юрка (он сидит в соседнем ряду) тоже пригнулся.
Но он-тосумеет вывернуться. Память у него, будь здоров, не то, что у меня. Я помню, как река пахла бузиной, когда научился плавать, а вот слова из книг не могу запомнить, хоть тресни!
Переглянулись мы с Юркой, а тут ещё Вовка оглянулся и лыбу давит.
– Иди ты! – махнул я на него рукой и показал кулак.
А сам думаю: "Только не я, ну, пожалуйста, только не я!".
Хорошо отличники руки тянут, но Элла принципиальная, спрашивает всех подряд.
– Кукушкин, к доске, – произнесла она, протягивая так неприятно это "у-у".
Будто подушкой пыльной огрела.
Ну и фамилию мне папочка подарил. Как только не обзывались, когда я перевёлся в прошлом году: и "Кука", и "Кукуша", и "Кукша", и даже "Кукиш", новеньких ведь всегда донимают. Ни одному накостылять пришлось.
А ещё говорят, что фамилии связаны с предками, типа, кто чем занимался. Если Рыбаков, то предки рыбу ловили, а у меня что? – куковали, что ли, или яйца подбрасывали? Отпад, а не фамилия. Когда произносят, даже в животе урчит, да.
Поднялся я, а ноги идти не хотят, ну, не хочется им идти совсем, как у моего робота-спасателя, когда батарейка кончилась.
А тут ещё Запольская, как прыснет в кулачок, хотел дёрнуть её за косу, еле сдержался.
В общем, что сказать, вышел я, в глазах всё вращается, а Элласмотрит так искоса.
– Ну, Кукушкин, поведай нам, что на сегодня было задано, какая тема?
Да, уставился я в потолок, и тут вдруг у меня в голове завертелось это "пуня-пуня", ну, про кота моего, то есть.
Вспомнил я, как папа трепал его милого, а я его потом гладил: меня только и любит он, когда живёт у нас. Больше никого слушать не хочет.
А тут ещё Вовка шепчет, вытянув и округлив губы: "Пу-пу-пские войны".
Спасибо ему, разобрал я и сходу брякнул:
– Пупские войны.
– Какие, какие? – взглянула на меня Элла Сергеевна, оторвавшись от журнала.
– Ну, то есть пуньские.
Исправился я.
А она смотрит, как водолаз. Будто золотую рыбку поймала, вынырнула, а она у неё в руке, сама прицепилась.
– Ну, да, пуньские, точно.
"Га, га, га!" – весь класс грохнул, даже обидно стало.
И Вовка с Юркой мои туда же!
– И что же это были за войны, между кем и кем? Что это за пупы такие сражались? Расскажите нам, уважаемый.
Когда она говорит так, значит, будет звонить родителям, она же у нас ещё и классная.
И тут я взбунтовался. Не люблю, когда насмехаются. Сам обожаю смешить, чудачить и всё такое, а чтоб надо мной и без повода, нет – очень меня задевает.
– А я вообще войн не люблю, япацифист, – ввернул я вдруг редкое слово. Оно само выскочило. Наверное, из интернета в голову попало.
Сказал и молчу.
Элла Сергеевна смотрит на меня, разглядывает, будто я чудик какой-то, а все притихли.
– Что же ты лю-юбишь? – спросила она, вновь протянув один звук, на этот раз "ю".
– Я люблю мир и ещё звезды; и сирень, когда пахнет; и дыню; и когда снег чистый и хрустит, и снежинки тают на языке; и когда рыба из рук выпрыгивает, выскальзывает в лодку, когда снимаешь с крючка; и Пуню…
– Кого, кого?! – она даже привстала и очки сняла, и лицо у неё стало такое обычное и грустное, как у старушки, что просит деньги на перекрёстке, недалеко от нашего дома. Даже жалко её бедную стало.

И тут меня понесло, я им рассказал всё про Пуню. Ну, только умолчал, как он шкодничал. И что он всегда приходил ко мне спать, и какой он умный и ловкий, как один раз спрыгнул с балкона и жив остался.
Странно, но все, кто хихикал, вдруг притихли и слушали, открыв рот.
Юрка поднял руку вверх с поднятым большим пальцем, мол, ты мой герой.
Но я ему, предателю, всё равно припомню его смешок.
Из всех только Соня Лаврова не хихикала и, кажется, и потом рада была за меня. Почему, не знаю. Может, у неё ко мне особое отношение…
Да, рассказал я всё! Пусть знают. В общем, высказался. Пусть, – думаю – ставит теперь, какую хочет отметку, и годовую тоже. И маме звонит, – всё равно.
Стою. А Элла Сергеевнамолчит чего-то, засуетилась, свои бумаги на столе перебирает… Смотрит так странно. Вдруг поднялась, приобняла меня, так слегка, и поцеловала.
Я даже отстраниться не успел.
Вы бы видели всё это! Мамочка моя! Это была бомба! Наши выскочкичуть под парты не свалились от зависти.
А она говорит: "Молодец, ты нам рассказал настоящую историю. Садись – отлично!".
Пошёл я, ноги лёгкие, – моя первая отличная оценка по истории, да и вообще первая отличная оценка в этом классе, в новой школе!
А все уставились на меня, будто я инопланетянин какой-то.
Сел я, сижу, во рту сухо, щёки горят.
Юрка мне шёпотом:
– Ну ты дал, ну ты дал! Офигеть!
А как папа радовался, вы бы знали, когда летом вернулся домой из рейса!
– Вот, оно, что значит, правильное воспитание. Моя школа! – восклицал он и теребил мне вихры, и хмыкал, довольно расхаживая по кухне.
Мама улыбалась, мыла посуду и помалкивала. Она умная, моя мама.
Я тоже ничего не хотел выбалтывать: что, да как, зачем расстраивать человека. Вряд ли он понял бы меня, если бы я сказал, что это всё из-за Пуни. Да, и правда, кто в это поверит?!

В сентябре я был младший в группе, и меня выпускали на воду только с крылышками.
"Крылышки" – это перекладина, которую крепят на корму байдарки. По краям – лопасти вёсел; когда лодка начинает крениться, они не дают перевернуться.
Но я так хотел быстрее стать взрослым и однажды рискнул.
В то утро я поднялся ещё до рассвета, так волновался.
Было воскресенье, папа с мамой ещё спали.
Я быстро оделся и, не допив чай, выскочил на улицу. С реки дул ветер, и я решил пробежаться, чтобы согреться.
На гребной базе эллинги были ещё закрыты.
Побродив между стойками для лодок, я стал спускаться к бону, обогнул тополь, который рос там уже лет сто, наверное, сбежал по деревянному трапу и остановился, – на боне прямо у воды сидела незнакомая девочка, в спортивном костюме.
Я приблизился, она обернулась, и я замер.
Девочка была такая красивая, что я вздохнул, а выдохнуть не могу, – вот такая она была. Волосы светлые-светлые, как крыло голубя, а глаза – зелёная карамель.
– Привет! Ты чего тут делаешь? – спросил я и почувствовал, как гулко застучало сердце.
– А тебе-то что?
Неожиданно она поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу, ни разу не оглянувшись.
Я подождал, когда все ушли вниз по течению, сел в байдарку, оттолкнулся от бона, и меня понесло прямо на середину реки, а вокруг никого: тренер чинил мотор на берегу, старшие далеко впереди. Как же я перепугался!
Вокруг всё мелькает, будто несёшься на санках с горки: и берег, и река, и красные буи впереди. Байдарку мотает, она прыгает, скачет подо мной. Хотел удержать баланс, но весло как скользнуло – чуть не вывернулся!
– Мамочка! – вырвалось у меня.
Я совсем забыл, что между ступней у меня зажата перекладина руля, а берег всё дальше… Вдруг меня развернуло течением и понесло в протоку, где между зарослями сверкала тихая заводь.
Чудом причалил я к вербе, которая росла над водой.
Так и стоял я там, дрожа и цепляясь за ветки, когда вдруг услышал плеск и шум гребков.
Я оглянулся. Это была она, та девочка, которую я видел утром. Она здорово катила на байдарке. На скорости она влетела в лагуну, оставляя после себя крутую волну.
Заметив меня, она притормозила, табаня, и поставила весло на баланс; течение медленно несло её прямо на меня.
– Чего застрял тут?
Я не ответил.
Оранжевое солнце лучилось у неё за спиной и отражалось от воды так ярко, что я зажмурился.
Она развернулась против течения и стала рядом, покачиваясь на волне.
Было так тихо, что слышно было, как с весла падают капли.
Гомон птиц смолк, но теперь по две, по одной, они вновь запевали.
Я встретился с ней взглядом, и она улыбнулась.
– Ты чего?
– Взъерошенный ты какой-то.
– Сама ты… – начал я и замолк, потому что птица с хохолком веером вспорхнула откуда-то с ветки и села на другую, рядом с девочкой.
Она медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам.
Я кивнул.
– Красивая какая.
– Да-а…– протянул я.
Птица смотрела на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в тёплом веке. Лёгкий ветерок ерошил рыжие перья сложенного хохла и розоватые перья на брюшке; птица суетливо поводила из стороны в сторону загнутым книзу тонким клювом.
– Поймай её, ну же, давай! – громко зашептал я.
Но девочка и не думала меня слушать.
– Смотри, смотри, сейчас улетит!
Я не выдержал и дёрнулся в лодке так, что чуть не вывернулся, хорошо, – схватился за ветку.
Вдруг сильный порыв ветра прошёлся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, будто большая пёстрая бабочка, улетела.
Вскоре мы услышали из прибрежной чащи громкий и глухой крик: "Уп-уп-п".
Мы сидели в байдарках, как зачарованные.
– Говорил же, хватай!
– И что потом?
– Как что? Дома иметь такое чудо, представляешь!
– Птица должна жить на свободе.
– Да ладно тебе…
– А если это мама, и у неё птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?
– Да ну тебя, правильная ты такая. А ты вообще кто?
– А тебе-то что? Долго ещё бултыхаться тут будешь?
– Не твоё дело.
Я отвернулся. Щёки у меня горели. Мне было обидно, что девчонка умеет то, что мне совсем не даётся.
Она догадалась, что я новичок.
– Греби, будто ты на велике, а педали не крутишь, понимаешь?
Я молчал, исподлобья глядя на неё.
– Просто греби и всё, попробуй!
Мы стояли рядом, раскачиваясь на мелкой зыби, которую нагонял ветер к берегу.
И она так странно на меня смотрела: растрёпанная, в зелёной футболке, её глаза сияли.
Я не заметил, как ветка вербы выскользнула у меня из руки, и теперь мы оба тихо сплавлялись по течению.
Это вышло само собой, я погрузил весло в воду, налёг – и байдарка сама покатила!
И я рассмеялся от удовольствия и восторга, и она тоже.
– Меня зовут Лёва, а тебя? – спросил я, забыв, что могу вывернуться.
– Лаура. Ну, типа Лара, – пояснила она, перехватив мой удивлённый взгляд, – так папе захотелось меня назвать. Он хотел дать мне имя, чтобы я не была как мальчишка по характеру.
– Получилось?
– Не знаю.
Она рассмеялась.
На гребную базу мы возвращались вместе. И я знал о ней уже всё: что она из Москвы, учится в спортшколе, на год меня старше, а папа у неё чемпион мира.
Она показала мне фокус, от которого у меня дух захватило, – вдруг поднялась в байдарке в полный рост, а весло подняла над головой.
На берегу её поджидал высокий дядька с бородой. Он помог ей вылезти из байдарки и поцеловал её в щёку.
На прощанье она мне помахала рукой и звонко крикнула:
– Пока!
– До завтра! – ответил я.
А потом вскинул лодку на плечо и гордо зашагал, выпятив грудь колесом. Я стал даже выше ростом: такая сила и слава и восторг были во мне, вы бы видели!
Когда я поднялся к эллингу, то заметил её возле новенькой "Хонды".
Наш тренер, Василий Григорьевич, суетился, провожал их, а потом они сели в автомобиль и уехали.
На следующий день была школа, но на уроках я думал только о ней и отвечал невпопад.
После обеда я первый прибежал на гребную базу и всё ждал её.
– Чего крутишься тут? Выходи на воду, – и пока вдоль берега, понял? – бросил мимоходом тренер.
Он был недоволен, что я без спросу, сам вчера вышел на воду.
– Ты чего? Случилось что?
– А где девочка, которая была вчера? – спросил я, глядя в сторону.
– Лара? Так они уехали. Приезжали на день только, по делам. Папа её мой друг, мы начинали вместе. А что, понравилась?
– Не-а, я так просто.
Мотнул я головой, краснея, и вдруг сказал, выдав себя:
– Она такая…
– Да, симпатичная девчонка, и с характером.
– Она такая… – повторил я и отвернулся.
Тренер ничего не сказал.
А я спустился к бону, сел в байдарку, легко оттолкнулся и полетел над прохладной пенистой водой реки навстречу солнцу.

Чуть ли не каждую ночь мне снился один и тот же сон, будто подхожу я к перилам балкона, берусь за них рукой, а они ломаются, и я срываюсь и падаю, и кричу… а потом вдруг – раз – и начинаю парить над землёй, лечу сначала над городом, потом над рекой, а потом над садами.
Папа сказал, что это я просто расту. Может и так, но только высоты я боялся ужасно.
Вовка и Юрка всегда подначивали меня: катались на смотровом колесе и пальцем на меня показывали, а я даже на качелях-лодочках боялся. Но однажды всё изменилось…
В тот день Вера Петровна сказала:
– Дорогие ребята, поздравляю, вы успешно окончили четвёртый класс, а теперь каникулы!
– Ур-ра-а-а!!
Неслось эхо по всей школе.
– Ура! Ура! Ура!
Неслись мы с мальчишками со школьного двора.
– Айда на речку! – крикнул Юрка.
Забыв всё на свете, мы с радостным визгом помчались по склону к прибрежным ивам, побросали там школьные рюкзаки и с разбегу прыгнули в прохладную воду.
Мы купались недалеко от баржи, которая лежала на отмели; корма её высилась над водой, а внутри шуршала темнота.
Река разлилась, и течение было стремительное; мы заплыли далеко, чтобы не затянуло под днище, но течение нас упорно сносило к барже.
Поэтому мы поиграли в пятнашки у берега, это такая игра: нужно в воде догнать другого и коснуться его рукой, но вскоре нам всё надоело, и мы выбрались на берег и растянулись на горячем песке.
– Кайф! – счастливо засмеялся Юрка, откидывая со лба мокрые волосы.
Я взглянул на него, перевернулся на живот и улыбнулся, прислушиваясь к их голосам.
Они вспоминали наши вылазки, девчонок, подначивали друг друга.
Всё куда-то плыло, плыло в зыбких дрожащих золотистых бликах; тихо шелестела листва вербы над головой…
– Сможешь нырнуть оттуда, а, Юрчик? – вдруг сквозь дрёму услышал я.
Вовка стоял у воды, показывая на корму баржи.
– Ты что, вообще?! Там же течение, а на дне сваи, прыгнешь – и всё, – сказал я, приподнявшись на локте.
– Лёвка, тебя забыли спросить, – отмахнулся он.
Я вскочил, так меня это задело.
А Вовка подпрыгнул, ловко передразнив меня, и расхохотался:
– Что, боягуз, рилэкс, без сопливых обойдёмся!
– На спор – я прыгну!
Шагнул я к нему и стал рядом.
Смешно мы выглядели: оба – белые, как сметана, волосы после купания – торчком.
– Эй, а ну кончайте! – крикнул нам Юрка.
Но мы уже понеслись.
Вовка опередил меня. Он подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся на руках, и мы услышали его возглас:
– Ой, накалилась, как на сковородке! А вот здесь нормально, – послышалось там, где ива нависала над палубой.
Вскоре мы втроём стали взбираться на корму; подъём становился всё круче: пока мы вскарабкивались, я поцарапал себе колено о сварной шов.
Первым свесился с борта Юрка и восхищённо воскликнул:
– Ух, ты, ну и высотища!
Высота была не меньше трёх этажей, это уж точно. Когда я посмотрел вниз, у меня закружилась голова, и я пожалел, что поспорил.
Течение бурлило под днищем, с шумом разбиваясь о якорный трос, натянутый, как струна.
– Вот это да! – воскликнул Вовка, смотрите, вон наш дом.
На берегу, ниже по течению, стояла наша девятиэтажка, за ней виднелось смотровое колесо, а на дальнем берегу длинной жёлтой полоской протянулся пляж, откуда слышались крики и смех, доносилась музыка.
– Да-а, высоко, – опасливо протянул Вовка. – Ладно, забудь, я пошутил, – повернулся он ко мне.
Но я не слышал его.
Я зажмурился, открыл глаза, – и всё теперь видел ярко и чётко, как на дисплее, и даже лучше, будто в голове у меня зажглась яркая-яркая лампочка и всё вокруг осветила необычным светом…
По реке носились с рёвом моторные лодки и катера, вдалеке у гребной базы показался караван лодок, они двигались клином по направлению от нас. Блеснула на солнце лопасть весла, потом вновь…
– Спускаемся! – предложил Юрка.
Мелькнуло ещё его бледное лицо. Я шагнул вверх и взмахнул руками, стоя на краю борта, – шумел ветер в ушах; меня качнуло назад, но я уже прыгнул и полетел, рассекая телом упругий воздух.
Я летел, а где-то гасли отчаянные возгласы Юрки и Вовчика.
Мне повезло, ведь я же лёгкий, – миг голубой сменился зелёным жаром, – полыхнуло глубиной с пузырями, а потом меня развернуло и понесло течением.
Я рванулся к свету, и свет меня вытолкнул, как поплавок, и я вдруг стал на ноги, а там глубина по грудь, смех, да и только. Да, сначала понесло, а когда вынырнул, хотел кричать, что тону, а потом раз – и встал на ноги.
Смотрю, а Юрка с Вовкой гоняют по палубе, чего-то кричат, меня ищут, совсем запыхались, вот уморы!
Ну, вылез я тихонько на берег, спрятался за тополем. Пусть, думаю, теперь помаются, нечего меня дразнить. А потом жалко их стало, ведь друзья же. В общем, позвал я их.
Ух, как они радовались, вы бы знали! Они так тискали меня, обнимали, даже папа так крепко не обнимает, когда из рейса приходит.
Вовка потом предложил мне сидеть с ним за одной партой, где все отличники сидят. Но я не захотел, зачем? Ведь мы же и так друзья. Я ему так и сказал, мол, без обид, но мне на последней парте удобней.
Да, но главное, что теперь я и на смотровом колесе катаюсь, и легко бегу по хрупкому высокому мосту через реку. Доски шатаются, кажется, вот-вот рухнешь в водоворот, но нет – теперь я лечу над мостом, и даже на крышу с мальчишками лазаю, если открыт люк, конечно.
Да, а иногда даже подхожу к самому краю, а Вовка с Юркой боятся, почему так, не знаю, ведь они же всегда такие смелые были.
А я люблю там стоять на краю и смотреть, как пыхтят буксиры в порту.
Cмотрю, какая красота дивная вокруг: наш белый город, и серебристая река, и синеющий лес вдалеке, и сады, которые ещё полнятся белым и розовым цветом, и оранжевый шар солнца, который опускается в дымный фиолет за рекой, да… И я парю в небе над всей этой красотой. И мне так хорошо, что я плачу. Да, стою, глотаю сухой комок в горле, не могу переглотнуть, и реву, как дурак, честное слово.
Что со мной? Может, как говорит папа, я просто расту, но теперь быстро-быстро, не только во сне, ночью, но и днём. Я не знаю.
Да, а ведь это, наверное, так здорово быть взрослым! Ах, поскорее бы, поскорей.