И снова — находка к находке,
По листику, по колоску.
Зажато пространство в щепотке,
Чтоб не возвратиться в тоску.

В одном из дворов на качелях
Ты тянешься к свету окна,
А яр — как разъевшая берег
Во всё поле зренья волна.

Отбросит ли память швартовы,
Причалит ли новая боль —
Слова под рукой, и готовы
Низаться, как гайки на болт.

Чтоб не опустеть до макушки,
Не вытечь без права долить,
Расставь стиховые ловушки
Во всю свою беличью прыть!

Днём город навис над ярами —
А ночью по горло они,
И ужас, поужинав нами,
Уже доедает огни.

Но, пойманный собственной тенью
За самый последний рукав,
Вернёшься в любовь и спасенье,
Пока никому не солгав.

Ладонь в кулак сжимать нельзя —
Ведь в ней ещё синица.
Не зря даны тебе глаза —
Чтоб с журавлём проститься.

Пока вполглаза наблюдал —
Глядела вечность в оба,
И вот пробила твой металл
Аж до утробы проба.

Но любящие всех простят
Прощёным воскресеньем,
Откроется начальный взгляд,
С которым не был виноват, —
И нынешний заменим.

На коньках бесконечно кружится
на расчищенном сном пятачке,
как в окно залетевшая птица,
школьный мальчик с секретом в зрачке.

Недопонятым мамой секретом,
преломляющим как-то не так
март морозный и озеро это,
Позняки, и познанье, и мрак.

На железном листе энтропии
нас возьмётся поджаривать страх.
Вот и выясним, кто мы такие,
почему мы ютимся во снах,

от которых к последней постели
есть тропинка по вешнему льду.
И иные добраться успели,
а иные пока ни гугу…

Ничего надёжнее утраты
Нет, и ближе — точки болевой.
Мы всегда в потерях виноваты,
С этим оставаться не впервой.

Сердце бьётся не до первой крови,
Времени ответив невпопад,
Обрывается на полуслове,
И тогда бессмертные молчат.

Тени по губам нас узнавали…
Отдыхал загробный пилигрим,
И его хранило на привале
Всё, что мы в молитвах говорим.

В ненасытный воздух покаянья
Прошлое бросалось вперебой.
Буковки — церковные славяне —
Тихо шли дорогой горловой

Сквозь Псалтирь, околицами боли,
С утренними свечками утрат.
Чуя знак в молитве как в пароле,
Дух того, с кем смертные молчат.

До новой развилки добраться,
Поставить на нечет иль чёт,
А дальше дорога сквозь пальцы
Глядит на того, кто идёт.

Бродяге немножечко едко,
Как если б он бросил своих
И совести чёрная метка
Глаза залепила на миг.

Да он ведь и вправду их бросил,
Чтоб воле остаться одной
Средь голых языческих сосен
На влажной поляне грибной.

Но счастлив — до тяжкого часа,
Когда на развилке опять
Того, кто резвился и мчался,
Воротит с души выбирать.

Спартанский мальчик из окна
Смотрел за город, в буераки;
Пейзаж был копией руна,
Которое найдёт не всякий.
Лисёнка прятать, помнить дом,
И знать, что будут Фермопилы,
И через воздух напролом
Земную тягу что есть силы
Нести внутри, налиться всклянь
Тем, что отчаянье смешало,
И быть в молитвенную рань
Всего лишь в шаге от начала.

Исподний снег, на всех делённый,
собрался в закутке одном.
Берёзы били в нём поклоны,
а люди захмелели в нём.

Всей толщею изнемогая,
снег продышал окошко в нас,
и тень застрявшего трамвая
по рельсам кисточкой прошлась.

Деревья плакали, надтреснув,
и ветры плакали по ним.
А божества продели бездну в
другую, чтоб дойти двоим.

Зарёванное, кочевое
бессмертие — всего лишь лаз,
который продышали двое,
спасённые на этот раз.

По обе стороны реки
Мы наше время тянем сами,
И здесь не в помощь две руки,
А можно лишь — двумя сердцами
Свой город охватив извне:
Так даже память поддаётся.
Не сумасшедшие вполне,
Но посвящённые в юродство
Быть и рекою, и горой,
И потропинно, и поводно
Идём, хоть временем порой
Нам перехватывает горло.