Перекличка поэтов
Марина МАРЬЯШИНА
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ
* * *
* * *
К птичьей неволе заживо привыкая,
Думай как раб и крошки с руки лови.
Клетка крепка, бессмысленны трепыханья.
Нет мне везенья в смерти и нет в любви.
В пору ли плакать, если борьба со злом
В шекель влетит Газпрому и Агасферу?
Слов не хватает. Знать бы такой псалом,
Что, вопреки рассудку, дарует веру.
Встанем на перекрестке.
— Домой?
— Домой.
В храм у ТЦ, под стекол переливанье,
Где из-под снега пела земля домброй,
Речи мирской, как я, не перенимая.
Горько прощанье с клеткой. На вкус горька
Булки резиновой мякоть в ночном Сабвее.
Счастье, беда ли — радуйся: жив пока.
Утро на город падает, как забвенье.
Думай как раб и крошки с руки лови.
Клетка крепка, бессмысленны трепыханья.
Нет мне везенья в смерти и нет в любви.
В пору ли плакать, если борьба со злом
В шекель влетит Газпрому и Агасферу?
Слов не хватает. Знать бы такой псалом,
Что, вопреки рассудку, дарует веру.
Встанем на перекрестке.
— Домой?
— Домой.
В храм у ТЦ, под стекол переливанье,
Где из-под снега пела земля домброй,
Речи мирской, как я, не перенимая.
Горько прощанье с клеткой. На вкус горька
Булки резиновой мякоть в ночном Сабвее.
Счастье, беда ли — радуйся: жив пока.
Утро на город падает, как забвенье.
* * *
Знаю, что ходит рядом беда со мной,
Видела мало. Сон рассказать смогу.
Будто на снег выводят к стене спиной,
И коченеют ноги стоять в снегу.
Это ль не жизнь? Рассохшиеся плетни,
Мусорный бак, за полем — вороний плач.
Выйди во двор, воды в огород плесни,
Время по окнам долбит из вражьих пращ.
Если кого распнут — он, считай, слабак,
Купольный блеск да вьюга ему синод.
Были и будем смелыми на словах,
Все потому, что Ульрих и Ланселот
В скудном сосуде память не сберегли,
Муторный фильм заездили от и до.
Переключи же, господи, перемкни.
Чтоб не взорваться, если посмотрит кто
И дружбану покажет в толпе: «вон та» —
Лучше глядеть по-рыбьи, мол, разум туп.
Слушать во тьме, как тихо поет вода,
Перетекая в ржавых утробах труб...
Чтоб за столом стакан поднося ко рту,
Думал он речь толкнуть: «Хорошо сидим...»
Вишня цветет и сбрасывает фату,
И над проспектом вьется венчальный дым.
Видела мало. Сон рассказать смогу.
Будто на снег выводят к стене спиной,
И коченеют ноги стоять в снегу.
Это ль не жизнь? Рассохшиеся плетни,
Мусорный бак, за полем — вороний плач.
Выйди во двор, воды в огород плесни,
Время по окнам долбит из вражьих пращ.
Если кого распнут — он, считай, слабак,
Купольный блеск да вьюга ему синод.
Были и будем смелыми на словах,
Все потому, что Ульрих и Ланселот
В скудном сосуде память не сберегли,
Муторный фильм заездили от и до.
Переключи же, господи, перемкни.
Чтоб не взорваться, если посмотрит кто
И дружбану покажет в толпе: «вон та» —
Лучше глядеть по-рыбьи, мол, разум туп.
Слушать во тьме, как тихо поет вода,
Перетекая в ржавых утробах труб...
Чтоб за столом стакан поднося ко рту,
Думал он речь толкнуть: «Хорошо сидим...»
Вишня цветет и сбрасывает фату,
И над проспектом вьется венчальный дым.
* * *
Кажется, вот она — наша тайга,
Там, где дома не видны.
Вот и осина, как свечка, тонка
В глади весенней воды.
Ветхие шторы, коричневый свет,
Утра шершавый наждак.
Ставка окончена, реквием спет.
Так понимать, иль не так?
Черные строки — могильные рвы,
Сбыться точней не могло:
От Перемышля до темной Мордвы
Выбрита степь наголо.
Только не плачь, да с отца не взыщи,
Встреть: напою-накормлю.
Тленом насытившись, злаки взошли,
Чтобы истлеть на корню.
Там, где дома не видны.
Вот и осина, как свечка, тонка
В глади весенней воды.
Ветхие шторы, коричневый свет,
Утра шершавый наждак.
Ставка окончена, реквием спет.
Так понимать, иль не так?
Черные строки — могильные рвы,
Сбыться точней не могло:
От Перемышля до темной Мордвы
Выбрита степь наголо.
Только не плачь, да с отца не взыщи,
Встреть: напою-накормлю.
Тленом насытившись, злаки взошли,
Чтобы истлеть на корню.
* * *
Что закрываться от ветров, что от комфорта,
Ты говоришь, «не все ль равно?». И я про то же.
Но март истерся о наждак, и так охота
На Патриарших у воды побыть подольше.
В чертоги разума сойти на вечный диспут,
Где и побеги от себя не станут страхом.
Но путеводной нити луч в тот склеп не втиснуть,
Покуда, в темноте камней, огнем не стал он.
Народ стекался поглазеть, наставив стульев,
И зареклась я песни петь, дышать свободно.
Пока лежал ты недвижим в кровавых струпьях,
Завален оставался вход. Была суббота.
Участьем из готовых фраз для промотдела
Пробредила, но не спеклась в чаду агоний.
Приди, прими и обескровь. Я просто тело,
Зажатое меж прочих тел в ночном вагоне.
Истаять бы, сойти в эфир, в гуденье мошек,
Господней веря правоте, истлеть, не дрогнув.
Что кроме долгой пустоты, случиться может,
Пока не выскользнешь из пут сетей нейронных?
Ты говоришь, «не все ль равно?». И я про то же.
Но март истерся о наждак, и так охота
На Патриарших у воды побыть подольше.
В чертоги разума сойти на вечный диспут,
Где и побеги от себя не станут страхом.
Но путеводной нити луч в тот склеп не втиснуть,
Покуда, в темноте камней, огнем не стал он.
Народ стекался поглазеть, наставив стульев,
И зареклась я песни петь, дышать свободно.
Пока лежал ты недвижим в кровавых струпьях,
Завален оставался вход. Была суббота.
Участьем из готовых фраз для промотдела
Пробредила, но не спеклась в чаду агоний.
Приди, прими и обескровь. Я просто тело,
Зажатое меж прочих тел в ночном вагоне.
Истаять бы, сойти в эфир, в гуденье мошек,
Господней веря правоте, истлеть, не дрогнув.
Что кроме долгой пустоты, случиться может,
Пока не выскользнешь из пут сетей нейронных?
* * *
Если природу и память свести к умаленью,
Корни поджать, закачаться на хилом стебле,
Можно не видеть, как март покидает аллею,
Не просыпаться, не грезить о близком тепле.
Всякий, кого об колено судьба перегнула,
В счастье не верит: не купишь его ни на что.
Жду перекура и сухо во рту с перекура,
Будто пустынное солнце меня обожгло.
Что ж ты замолкла, душа, как птенец, перед бурей,
Смога глотни — чай не ладан, не ветер степной.
Развоплотись же, в суфийском кружении будней,
В бледную поросль мха за больничной стеной.
Чтоб не кивали приветливо, блажь, мол, какая —
Раз в пятилетку явиться: отрезан ломоть.
Крутится жернов, на камне зерно настигая,
Тьма набегает, как мельщик — меня размолоть.
Выйду на станции, выдохну: вот, хорошо как.
Смена окончена, скоро квартальный дожмем...
Если не морок, то что мне листвы полушепот,
Пух тополиный, прибитый вечерним дождем?..
Корни поджать, закачаться на хилом стебле,
Можно не видеть, как март покидает аллею,
Не просыпаться, не грезить о близком тепле.
Всякий, кого об колено судьба перегнула,
В счастье не верит: не купишь его ни на что.
Жду перекура и сухо во рту с перекура,
Будто пустынное солнце меня обожгло.
Что ж ты замолкла, душа, как птенец, перед бурей,
Смога глотни — чай не ладан, не ветер степной.
Развоплотись же, в суфийском кружении будней,
В бледную поросль мха за больничной стеной.
Чтоб не кивали приветливо, блажь, мол, какая —
Раз в пятилетку явиться: отрезан ломоть.
Крутится жернов, на камне зерно настигая,
Тьма набегает, как мельщик — меня размолоть.
Выйду на станции, выдохну: вот, хорошо как.
Смена окончена, скоро квартальный дожмем...
Если не морок, то что мне листвы полушепот,
Пух тополиный, прибитый вечерним дождем?..
* * *
В закрытом сосуде метался первоогонь.
И был он то сыном, то выродком криворотым,
Бои претерпев, устав от больших погонь,
Горшечник устроил сад, привязал к воротам
Стволы винограда, яблони Гесперид,
И плат натянул, и тьму отделил от света,
И звонкое тело ясеня распилив,
Дома на крови воздвиг, и ушел отседа.
И камень Адаму казался сидящей девой,
Плечами широк, и жилист, и тонконос,
Он вырвал в тоске ребро себе, флейту сделал,
Чтоб слезы излить, как Сирин и Алконост.
В бутылочном блеске мир еще не был стертым,
Волна набегала, в Рим относя, и в Крым,
И ветер апрельский выл, и, скользя по стеклам,
Беззвездной простынкой тел наготу прикрыл.
Непрочно людское счастье в земной юдоли,
Живущие честно отданы палачам...
И фиговый куст протягивал лист ладони
На кудри лозы, струящиеся по плечам.
И был он то сыном, то выродком криворотым,
Бои претерпев, устав от больших погонь,
Горшечник устроил сад, привязал к воротам
Стволы винограда, яблони Гесперид,
И плат натянул, и тьму отделил от света,
И звонкое тело ясеня распилив,
Дома на крови воздвиг, и ушел отседа.
И камень Адаму казался сидящей девой,
Плечами широк, и жилист, и тонконос,
Он вырвал в тоске ребро себе, флейту сделал,
Чтоб слезы излить, как Сирин и Алконост.
В бутылочном блеске мир еще не был стертым,
Волна набегала, в Рим относя, и в Крым,
И ветер апрельский выл, и, скользя по стеклам,
Беззвездной простынкой тел наготу прикрыл.
Непрочно людское счастье в земной юдоли,
Живущие честно отданы палачам...
И фиговый куст протягивал лист ладони
На кудри лозы, струящиеся по плечам.
* * *
Мысли с мечтами смирив почти, вжавшись в границы плоти,
Можно в кино и в ТЦ пойти, что равзлеченья вроде.
Ну же, замри или осовей, дух, меж устоев зыбких.
Все мы в плену темноты своей, что из тенет не зыркнет.
Наколдыбаешься — и в нору: только бы отлежаться.
Шмотки прогуливать по двору — где там до дилижанса.
Чуя свободу, скрестя персты, вспомнить: на то и мера.
На поперечных разинув рты, охать недоуменно,
Как на ступивших за пелену: что там изжить далось им?
Сами-то сохнем, подобно льну, лютикам и колосьям,
Вверены звонкой стальной косе духа, отца и сына:
Блажью форсить и любить, как все, то, что любить не стыдно.
Пусть же не сдвинется лет арба, в страхе плодя чудовищ.
Истины тень отогнав от лба, бражничаешь, чалдонишь,
Чтобы в лоскутьях пейзаж кровил, проволокой надрезан,
Чтобы, дурея, качал клавир птиц поплавки над лесом.
Вот оно, счастьице: так пахать, чтобы, себя не помня,
День от пылинок стоял, пархат, ночи подобен с полдня,
И позабыть, что небес консоль душу, как флаг, всполощет
Вздохом сирени перед грозой, окриком через площадь...
Можно в кино и в ТЦ пойти, что равзлеченья вроде.
Ну же, замри или осовей, дух, меж устоев зыбких.
Все мы в плену темноты своей, что из тенет не зыркнет.
Наколдыбаешься — и в нору: только бы отлежаться.
Шмотки прогуливать по двору — где там до дилижанса.
Чуя свободу, скрестя персты, вспомнить: на то и мера.
На поперечных разинув рты, охать недоуменно,
Как на ступивших за пелену: что там изжить далось им?
Сами-то сохнем, подобно льну, лютикам и колосьям,
Вверены звонкой стальной косе духа, отца и сына:
Блажью форсить и любить, как все, то, что любить не стыдно.
Пусть же не сдвинется лет арба, в страхе плодя чудовищ.
Истины тень отогнав от лба, бражничаешь, чалдонишь,
Чтобы в лоскутьях пейзаж кровил, проволокой надрезан,
Чтобы, дурея, качал клавир птиц поплавки над лесом.
Вот оно, счастьице: так пахать, чтобы, себя не помня,
День от пылинок стоял, пархат, ночи подобен с полдня,
И позабыть, что небес консоль душу, как флаг, всполощет
Вздохом сирени перед грозой, окриком через площадь...
* * *
сизой ряской зарастет вода
города восстанут из лесу
кроме ветра в мире есть ли друг
что за плечи обнимает нас
и бросает малым зернышком
в голубую пустоту земли
не за тем ли ставни хлопают
и хрустит песок меж балками
в отчем доме перекошенном
борщевик до крыши вымахал
не заходит солнце в горницу
на столе не ставят кушанья
догнивает в полисаднике
под кустом скамейка дедова
будто кто-то карту памяти
на ходу в пучину выбросил
принимай другую родину
бусурманский золотой ярлык
из клешней морского дьявола
свет и тьма перемежаются
и вагона двери хлопают
кто-то наступает на ногу
и тогда ты просыпаешься
в страхе что проехал станцию
и выходишь на коломенской
города восстанут из лесу
кроме ветра в мире есть ли друг
что за плечи обнимает нас
и бросает малым зернышком
в голубую пустоту земли
не за тем ли ставни хлопают
и хрустит песок меж балками
в отчем доме перекошенном
борщевик до крыши вымахал
не заходит солнце в горницу
на столе не ставят кушанья
догнивает в полисаднике
под кустом скамейка дедова
будто кто-то карту памяти
на ходу в пучину выбросил
принимай другую родину
бусурманский золотой ярлык
из клешней морского дьявола
свет и тьма перемежаются
и вагона двери хлопают
кто-то наступает на ногу
и тогда ты просыпаешься
в страхе что проехал станцию
и выходишь на коломенской
Марина Марьяшина — поэт, прозаик, студентка Литературного института имени А. М. Горького. Живет в Москве.