Ночная Москва — как огромный кроссворд из горящих
и аспидно-чёрных — погашенных — окон домов.
Налево пойдёшь — ненадёжную радость обрящешь,
направо пойдёшь — потеряешь навеки любовь.

А прямо по курсу — наткнёшься на сотни вопросов,
ответы к которым таятся за дымкою лет.
Решишь хоть один, и считай, ты уже — Ломоносов,
и можешь сложить про себя триумфальный куплет.

Московский кроссворд всё тасует окошек квадраты —
часть окон зажжёт, а другие погасит взамен.
Что нам посулят эти жёлтые яркие карты —
усладу успеха иль горькую горечь измен?

Кто прячется там, за горящими клетками окон?
Какую судьбу в них вписать, чтобы им подошло?..
Ночь мягкою тайной окутала всё, словно кокон,
лишь призрачно светит луна, точно диск НЛО.

Вон там — кто-то молится, кто-то корпит над стихами,
там — кто-то читает Пелевина, тихо плюясь.
А там — кто-то меряет комнату нервно шагами,
браня за свои неудачи соседей и власть.

Вон женская тень в жёлтой раме окна, а над нею —
склонилась мужская, в объятья её заключив…
Разгаданный мною, мой город тихонько темнеет,
заполненных клеточек-окон огни отключив.

Над кромками крыш высь источенный плед развевает,
прожжённые звёздами вольно раскинув края.
И полночь зевает… зевает… зевает… зевает…
И вот уж — уснула устало столица моя!..

По мере того, как с секундами перетекали
мгновения вечера в ночи звенящий хрусталь —
все те, кто с утра себя числили по вертикали,
вписали себя в многоспальную горизонталь.

Затихли во мраке гудящих моторов раскаты,
недавние боли снесло ветерком во «вчера».
И я возвращаюсь домой, кем-то свыше разгадан
и в клетки кроссворда записанный им до утра.

И сладостный сон овевает меня собой, будто
на свете не стало ни войн, ни болезней, ни ссор.
И падают звёзды с небес, как незримые буквы,
кому-то на завтра готовя судьбу, как кроссворд…

Дороги разбрелись,
как раки, во все стороны.
В тумане даль и близь.
В тумане смерть и жизнь.
Лишь сотрясают высь
картавым криком вороны.

Ещё не то, чтоб крах,
но всё, что можно, продано.
В кино гремит пиф-паф.
Везде царит пих-трах.
Страна лежит распахнутая
на семи ветрах,
и это — моя Родина?..

Не в том сегодня суть,
кто зло завёл, как «ходики».
Над всем есть высший Суд.
Меня ж томит, как зуд,
надежда, что спасут
мою страну — угодники.

Допив, как алкоголь,
своей судьбы сливовицу,
мы вдруг поймём сквозь боль,
что этой жизни соль,
как на ноге мозоль —
болит, пока не вскроется.

Под Млечною рекой
бродя в тоске отчаянной,
не пой за упокой
полночному молчанию.
Храни в душе покой
и эту жизнь тоской —
не отрави нечаянно…

Сегодня снова выпал снег.
(Хотя всё шло к теплу, казалось…)
И, как во сне, мысль о весне
опять на клочья расползалась.

Мечталось: звонкая капель
забарабанит в землю гулко!
Но снова ветер, как кобель,
гоняет снег по переулку.

И снова дворники скоблят
асфальт дворов рукой умелой.
И, как щенки, вокруг скулят
авто, буксуя в каше белой…

Откуда столько у зимы
взялось снегов в её поклаже?
Как будто оказались мы —
на грандиозной распродаже.

Греби сугробы задарма!
Лепи снеговика скорее!
Последней щедростью зима
нас веселит, морозом грея.

Уже недолго ей царить
на светлых мартовских страницах.
Но щедрым снегом одарить
ещё успеет всех сторицей.

Мети, метель! Гуляй, пурга,
врываясь в щели подворотен.
В тебе не вижу я врага,
хотя твой бунт — антинароден.

Как лихо бы ни пировал
мороз, вернув себя на царство,
но на заведомый провал
обречено его бунтарство.

И, как фрегат, что сел на мель
и там недвижным остаётся,
он сядет в лужу — и апрель
над ним в охотку посмеётся…

Но нам — всё пофиг! Мы плывём
сквозь белый омут снегопада.
Мы в этих прихотях — живём,
и нам иных погод не надо!

Когда б весенней вьюги злость
сменилась ясной высью синей,
то как бы это всё звалось
моею Родиной — Россией?

Словно иголки остриё,
сидит в груди у нас до смерти
непредсказуемость её,
как шифр в заклеенном конверте.

Но чтобы этот шифр извлечь
и стала Родина понятна,
придётся нам в могилу лечь.
А из неё — не встать обратно.

Так пусть, мир делая белей,
снег простынёй висит с карнизов.
Нам Родина — ещё милей,
из-за таких своих сюрпризов…

Век рядится в ангелов белые ризы. Однако —
всем виден отчётливо дьявольский хвост из-под фрака.
Кадят всюду ладан и в звонницы бьют во всю прыть,
но запаха серы — не скрыть.

Мы к миру привязаны, крепче, чем к будке собака,
хотя этот мир стал зловонней давно, чем клоака,
и в нём — коль не драка, то рушатся горы Спитака,
и ход Зодиака грозит попалить всё огнём…
(Однако — живём.)

Мы вышли из СССР, как из чрева барака,
едва не ослепнув в момент после долгого мрака.
Нас ветер свободы в мгновение вдруг закружил
и стало дерьмом всё, чем каждый вчера дорожил.

Сейчас не понять — то ли сладко там было, то ль гадко,
но душу томит и гнетёт той эпохи загадка.
И хоть там порой не хватало и хлеба куска,
однако на сердце — и ныне о днях тех тоска.

Нас снова настырно пугают: «Он, бачь, яка кака!» —
и тычут дрожащей рукой в направленье Ирака.
Однако Ирак надоел уж, незнаемо как,
и всем так охота увидеть планету без драк.
(Но будет ли подан нам свыше счастливый тот знак?..)

Над зимней Москвой небеса нависают металлом
и нет окончания жёсткой, колючей пурге.
Однако для счастья и надо-то, в общем, так мало —
крупицу любви да немного тепла в очаге.
(Ещё бы — с удачею быть на короткой ноге…)

Но век беспощаден к героям, что мыслят инако,
и их не спасёт даже самый маститый Плевако, —
как пасть волкодлака, вгрызается в них глобализм…
(Однако — цинизм!)

Ну где ж тот гуляка, в ком спрятался храбрый рубака,
что злу мировому под нос сунет дулю — мол, на-ка?! —
и США-забияка, упав враскоряку, замрут
и жить поклянутся, ценя только честность и труд…
(Однако — соврут.)

Но, как Одиссея звала сквозь туманы Итака,
нас манит судьба обещанием дивного знака,
волшебного злака суля навалить в закрома,
чтоб нас не пугала в ревущем грядущем зима
и жизнь была чудной, как строчки стихов Пастернака.

Однако…

Детство. Прообраз желанного рая.
Снится мне сладкое время твоё…
Кошка лежит. И котята, играя,
носятся весело возле неё.

Кошка прикрыла глаза, но, как нянька,
чутко за глупым потомством следит.
В комнате я и сестра моя Танька,
вон она, на табуретке сидит,

делает в тонкой тетрадке уроки
да поминутно бросает свой взгляд
в угол — на сереньких и белобоких,
и разношерстно-пятнистых котят…

…А за окном, наметая сугробы,
колко позёмка скребёт по стеклу.
Надо родиться героями, чтобы
выбежать в эту метельную мглу.

Мы и сидим в теплоте, у окошка,
где на печи тихо чайник шипит,
а возле печки — котята и кошка…

(Кошка устала и, кажется, спит.)

Танька решает задачки упрямо,
я же буравлю метельную мглу,
где растворилась, оставив нас, мама,
выйдя с утра в магазин на углу.

Он ведь не дальше полутора улиц,
как говорится — всего в двух шагах.
Что же она до сих пор не вернулась?
Может, тропу потеряла в снегах?

«Мама!» — шепчу я. И в кольцах метели —
вдруг проявился родной силуэт…
«Ф-фух! Ну и снег! Добрела еле-еле!
Долго стояла за сладким в отделе,
но принесла вам в награду конфет».

Вот она — за ожидание плата!
Мы разрываем обёртки скорей…
…Тихо пищат возле печки котята.
Капает с валенок снег у дверей.

О, Москва, как грехи отпусти,
допусти до заветной услады —
насладиться твоим Дебюсси
в долгих свистах Нескучного сада!

Я люблю этот белый триптих
протяженностей, сроков, явлений.
Мне не нужно поблажек твоих —
этих кратких твоих потеплений.

Будь, что будет! В холодных ветрах —
больше правды, чем в струях капелей!
Ничего, что лишь снег на ветвях.
Сад — не умер. Дождёмся апреля…

На фоне кризиса снимается семейство
с насиженного места — и в столицу
переезжает, чтоб с элитой слиться
и выживать с банкирами совместно.

На фоне кризиса снимается семейство
на разных студиях в томительной массовке.
Им очень нравятся московские тусовки,
где можно видеть «звёзды» по соседству.
>

На фоне кризиса снимается семейство
с квартирной очереди, не урвав ни метра.
(Лафа закончилась. Бесплатный сыр — химера!
Всё лишь за деньги ныне повсеместно.)

На фоне кризиса снимается семейство
на общий снимок, где ещё все вместе —
и мать, и сын с мечтою о невесте,
и дед, и внук, что только входит в детство.

На фоне кризиса снимается семейство
рукой Господнею с Отчизны, полной горя,
как рыбаки — средь штормового моря
с полуразбитого ударами плавсредства.

На фоне кризиса снимается семейство
и, словно птицы в направленье юга,
держась любовью крепко друг за друга,
уходит ввысь от боли и злодейства.

На фоне кризиса снимается семейство…

Над часовней Бориса и Глеба —
клочья туч, как растрёпанный мех,
и такое тяжёлое небо —
точно братоубийственный грех.

А внутри — золотое сиянье
(будто в рай кто-то дверь приоткрыл!)
и чуть слышимое — как дыханье —
трепетание ангельских крыл…

Слава Богу, что вновь возродился
хоть ещё один иконостас!
Слава Богу, что к нам возвратился
Святый Дух, опекающий нас…

…После Тарусы — вновь пошли леса:
зелёные, густые, точно шуба.
Тут всё растёт — от сосен и до дуба!
А вон — гуляет рыжая лиса.

Плутовка и не думает бежать!
У ней, видать, уже вошло в привычку
встречать тут поезд или электричку.
Ну чем они ей могут помешать?

Пылает шёрстка рыжая, как флаг,
не опасаясь вражьей закулисы…
Земля моя! Храни себя в веках!
Пусть живы будут и леса и лисы.

Пускай порой — хотя б со стороны! —
всем, кто спешит домой иль, может, в гости,
хотя б на миг окажутся видны
улыбка лисья или лисий хвостик.

В своей душе — мы дети до седин,
нам не хватает радости и ласки,
а лес с лисой выносят из глубин
прошедших лет —
воспоминанье сказки…

Живи, кума! Воруй на фермах кур!
Пускай твой запах бесит пустолаек.
Бог создал лис на свете — не для шкур,
им белый снег под ноги подстилая.

Мир красотой наполнен, чтоб душа —
не разучилась радоваться чуду…
Беги, кума… Ах, как ты хороша!
Так и пальнул дуплетом бы в паскуду!

(утро 8 декабря 2009 года)

Мир за ночь стал другим. Сады рукой стопалой
встречают над собой весёлые снега.
Земля — белым-бела. Как будто не ступала
ещё нигде ничья проворная нога.

Мир за ночь стал другим. Стерильным, чистым, строгим.
Безгрешным, как дитя. Наивным, как фольклор.
Оленьим стадом — нет! — чудовищем сторогим
леса летят, звеня, в фарфоровый простор.

Не стой на их пути! Иначе, не заметив,
пространство на скаку копытами круша,
затопчут в слепоте — и улетит за ветром,
как пар из их ноздрей, беспечная душа.

Как отыскать ей путь? Здесь всё так незнакомо.
Мир за ночь стал другим — как ватман, что готов,
чтоб кто-то прочертил на нём пунктир до дома
спешащею строкой прерывистых следов.

Мир за ночь стал другим. Всё то, что было чёрным —
взорвалось белизной, когда настал рассвет!
Земля, дома, сады — всё излучало свет
и ластилось к ногам слепым щенком покорным.

Всё утонуло вдруг в сиянии слепящем.
Казалось, больше нет ни горя, ни разлук.
Мир за ночь стал другим — без войн, смертей и мук,
лишь белый снег — да свет, столбом над ним стоящий.

Куда ни посмотри — такая чистота,
что рвутся слёзы в мир, как рифмы с губ поэта.
Как будто мир лежит за пазухой Христа,
и там — нет ни-че-го, кроме любви и света…