В подсобках памяти мечты
висят, как старые одежды,
и вдруг всплывут из темноты —
не сон, не явь, а что-то между.

И смотришь, словно фильм немой,
за кадром кадр — с конца, с начала.
И счастлив, что сценарий твой
судьба сама переписала.

В затишье дома, над скрипучими ступенями,
сны проплывают караванами осенними,
к оконным стеклам льнут, к дверям, на волю просятся,
с дымком кaминным в глубину небес уносятся
и, становясь там льдом, колючим звездным инеем,
на землю сыплются, в моря, озера синие.
Сумей поймать зрачком блескучий миг падения,
и сбудутся ночные сонные видения.

Потихоньку кончается май,
начинается новое лето,
в новых красках закатов, рассветов,
с птичьим пеньем, что бьет через край,
с песней — где-то кому-то не спетой.

Потихоньку кончается ночь.
Новый день — и каким же он будет?
Кто поддержит, а кто-то осудит,
отвернется, захочет помочь?
Или все повторится — точь-в-точь?

Потихоньку кончается жизнь.
Что там, после, — узнать не надейся,
днем сегодняшним тешься и грейся,
и за чаркой вина веселись!
Брать — спеши, и давать — торопись!

Век людской — это много иль мало?
День да ночь — и мелькают года,
мчится поезд вперед – в никуда?
Просто так — от вокзала к вокзалу?
Иль конец — это все же начало?

Потихоньку кончается ночь...

И день настал. После бессонной ночи
сползает с глаз усталых пелена.
И что-то знает, что-то там пророчит
ущербная рассветная луна.
Она — свидетель тех ночных видений,
виновников невыспавшихся глаз...
Но день настал — в венке из птичьих пений.
И час пробил, последний ночи час.

Бродвей явился собственной персоной
В наш скромный город в старенькой Европе.
Играют классно — с шиком и фасоном:
Все шлягеры по-прежнему на топе.

Пронзает каждый звук и мозг, и сердце
Без промаха, ну, как заправский киллер,
И, приоткрыв с небес на землю дверцу,
На оркестрантов смотрит сам Гленн Миллер.

Ну что же — Эллы нет, поет другая,
Но публика довольна — это точно...
Оркестр с Бродвея в Люблине играет,
Им город очарован этой ночью.

Дом, старый сад, в нем липы цвет,
как на листве морская пена.
Так много лиц, так много лет
хранят и помнят эти стены.

И пани Эвелины тень
парит над клумбами с геранью...
Встает из мрака новый день,
но нет конца очарованью.

Ну, а в Пизе башня все падает,
да никак не может упасть.
Это жителей только радует —
в Пизу так легко не попасть.

В Пизу надо ехать трамвайчиком,
ведь пешочком дольше вдвойне,
лучше все же аэропланчиком,
на худой конец — на коне.

Там не только башня падучая,
там другие есть чудеса:
и трава там растет пахучая,
и как синька там небеса.

Озеро Гарда. Италия.
Улочек сложное кружево.
Воздух, пропитанный тайнами
Милого города южного.

Там над бездонными водами
Белое марево зыблется,
В волны под лунными сводами
Звездное крошево сыплется.

Под олеандрами пышными
Время течет непонятное:
Шепоты, вздохи неслышные,
Мысли, желанья невнятные.

Замок ночным приведением
Тихо плывет в бесконечности.
Звездочки легкой падение
Напоминает о вечности.

Падуя, Падуя, вальс в три па.
Танцуют все: раз-два-три, раз-два...
Статуи водят свой хоровод:
вперед — назад, вперед — оборот.
Фрески по стенам скользят, скользят:
еще одно па — и паденье в ад!
Святой Антоний, нам подпевай!
Тебе-то дорога прямо в рай.
Падуя, Падуя, вальс теней.
Дождь за окном все сильней, сильней.
Пляшут зарницы, нечем дышать.
Завтра... (не спится) ... нам уезжать.