Востребован ли сегодня творческий опыт Максима Горького?

Вопрос о современности творческого наследия давно ушедшего из жизни писателя связан с возможностью реактуализации: на какие вопросы современной жизни отвечает Горький? Что получает современный человек, обращаясь к нему?

Реактуализация в истории литературы – интереснейшее явление. Суть ее состоит в том, что художник создает совокупностью произведений некую систему, которая способна жить в читательском и литературно-критическом сознании автономно от него, давать ответы на вопросы, о которых творец и не мог знать. Художественное произведение или же совокупность художественных текстов начинает интенсивно формировать новые смыслы, которые и оказываются востребованы читателем спустя многие десятилетия после ухода их творца из жизни.
Востребован ли сейчас творческий опыт Максима Горького? Наверное, ответить однозначно оптимистически на этот вопрос не получится. 25-томное собрание его сочинений, за которое автор этих строк в аспирантские времена выложил больше трехсот рублей, сейчас продается у букинистов за тысячу – это в десятки раз меньше тех, позднесоветских, трехсот. Современные студенты-филологи практически незнакомы с Горьким и узнают о масштабе его творческого наследия чаще всего в ходе знакомства с курсом по истории русской литературы первой половины ХХ века. Смело могу это утверждать, ссылаясь на собственный лекционный опыт, который охватывает не одно десятилетие.
Да и то сказать: писательские репутации советского времени изменились настолько кардинально, что подчас мы видим как будто две истории литературы: позднесоветскую, сформировавшуюся в период 60-70-х годов, и постсоветскую, сложившуюся на сегодняшней день. В первой, советской, центральными фигурами были М. Горький, А. Толстой, Л. Леонов, а вместе с ними Серафимович, Багрицкий, Фурманов, Фадеев… Сейчас все они не просто потеснены, но пребывают в забвении: центральными фигурами литературы ХХ века мыслятся М. Булгаков, А. Платонов, Е. Замятин, Б. Пастернак, А. Ахматова… Такая смена литературных приоритетов произошла очень быстро и имела свои социокультурные механизмы, но хороша ли она была? Нельзя ли было определить подлинный масштаб М. Булгакова и А. Платонова, не тесня М. Горького и Л. Леонова?
Вероятно, по-другому было нельзя. Но потери были очень велики! Достаточно сказать, что имя Л. Леонова, автора замечательных романов "Вор", "Дорога на Океан", "Скутаревский", "Русский лес", "Пирамида" вообще ничего (!) не говорит современному читателю. И даже отчаянная попытка Захара Прилепина поделиться своей славой и литературным авторитетом с любимым советским классиком не принесла успеха: его книга о Леониде Леонове в серии ЖЗЛ никак не переломила ситуацию.
Горькому, пожалуй, повезло еще меньше: его, конечно, знают (в отличие от Леонова), но его образ, сложившийся в современном массовом сознании, далек от подлинного масштаба его творческой личности. И здесь мы сталкиваемся с удивительным парадоксом: его интерпретация почти не претерпела существенных изменений по сравнению с советским временем. В школе творчество Горького представлено исключительно ранними его произведениями – "романтическими" рассказами "Макар Чудра" и "Старуха Изергиль", драмой "На дне" (1902) – и все! Такое впечатление, что Горький – современник Чехова и Толстого, и за 34 года, что ему оставалось еще жить после "На дне", он не создал ничего! Школьный образовательный стандарт просто игнорирует пореволюционное творчество писателя!
А масштабность сделанного им поражает! За сорок лет литературной работы им написано очень и очень много!

* * *

Творческий путь писателя начался с публикации в сентябре 1893 года в газете "Кавказ" (Тифлис) рассказа "Макар Чудра". Тогда же и появился в литературе псевдоним Алексея Максимовича Пешкова - М.Горький. А в 1895 году в трех апрельских номерах "Самарской газеты" был напечатан рассказ "Старуха Изергиль". Горький был замечен сразу – он просто и легко вошел в русскую литературу.
Судьба Горького вовсе не была легкой. Псевдоним, избранный писателем, отразил опыт его детства и юности, вполне подтвержденный и последующей жизнью. Родился он в 1868 году в Нижнем Новгороде. Когда умер его отец Максим Савватиевич Пешков, столяр-краснодеревщик, его мать Варвара Васильевна, дочь владельца красильного заведения Василия Васильевича Каширина, возвратилась с трехлетним Алешей в семью деда. Здесь и прошло детство будущего писателя. Дом Каширина, его бытийный уклад отразился в первой части автобиографической трилогии. В 1876 году семья Кашириных разорилась, а в 11 лет Алексей становится сиротой и начинается его жизнь "в людях". Он работает на посылках в обувном магазине, посудником на пароходе "Добрый", "Пермь", в иконной лавке и учеником в иконной мастерской, чертежником, десятником на ремонте ярмарочных зданий. С 1886 года переезжает в Казань и устраивается на работу в крендельное заведение и булочную А.С. Деренкова, которая именовалась в жандармских донесениях "местом подозрительных сборищ учащейся молодежи". Казанский период для Горького - время активного самообразования и знакомства с марксистскими идеями - в этот период Горький вхож в марксистские кружки, изучает труды Плеханова. В 1888 году он предпринимает первое длительное путешествие по Руси, а в 1891 уходит из Нижнего Новгорода, где работал письмоводителем у присяжного поверенного, и отправляется во второе странствование, давшее ему бесценный опыт знакомства и понимания русской жизни в кризисный, переломный момент ее развития. Опыт странствий отразится в цикле рассказов "По Руси", в ранних романтических рассказах. В 1998 издается первый двухтомник писателя.
Мировая слава приходит к нему с романом "Фома Гордеев"(1899), опубликованном в журнале "Жизнь". В 1900 году он пишет роман "Трое". В начале века Горький создает свои первые пьесы - "Мещане"(1901), "На дне"(1902), "Дачники"(1904), "Дети солнца", "Варвары" (обе - 1905).
В 1905 году Горький познакомился с Лениным. Это знакомство переросло в дружбу, исполненную подчас драматическими конфликтами, особенно обострившимися в 1918-21 годах, когда Горький по настоянию Ленина вынужден был уехать за границу - во вторую свою эмиграцию. А первая пришлась на 1906 год, когда во избежание репрессий за поддержку революции 1905 года писатель эмигрирует сначала в США, а затем на Капри в Италию. В этот период Горький сближается с А.А.Богдановым, видным революционером, философом, теоретиком искусства. В 1909 году Горький, Луначарский и Богданов организуют партийную школу на Капри, где Горький читал лекции по истории русской литературы. Основная задача этой школы состояла в совмещении русского богостроительства с революционными идеями, что отразилось в повести Горького "Исповедь" (1908). Социализм, идеи нового мира превращались в новую религию, основанную на вере в их фатальное торжество. Пролетариат в такой концепции становился как бы новым божеством и одновременно богостроителем. Удивляет слепота людей, собравшихся на Капри: философ Богданов, писатель с мировым именем Горький собирались обожествлять абстрактный народ уже после того, как разразилась революция 1905 года и вполне обозначился истинный лик народа - отнюдь не абстрактно-добродетельный. Ведь именно в это время выходит сборник “Вехи”, авторы которого, философы и публицисты, ужаснувшись разинщине и пугачевщине начала ХХ века, предлагали пересмотреть традиционный интеллигентский комплекс “народа-богоносца” с пафосом бескорыстного служения ему. Идея каприйских богостроителей не понравилась и Ленину, правда, по другим причинам: он полагал невозможным совмещать социалистические идеи с религиозной верой в них.
Каприйский период очень плодотворен для Горького в творческом отношении. В это время он создает пьесы "Последние"(1908), первую редакцию "Вассы Железновой"(1910), повести "Лето", "Городок Окуров" (обе - 1909), роман "Жизнь Матвея Кожемякина" (1910-1911), который он считал национально значимым произведением. В образе главного героя отразились негативные черты национального характера: неспособность человека распорядиться своей жизнью, пассивность в отношении к действительности, которая оборачивается трагедией несостоятельной, бессмысленно прожитой жизни. Эта тема станет ведущей для Горького в 1920-1930-е годы. В 1913 году после амнистии писатель возвращается в Петербург, где и живет до своей второй эмиграции 1921 года. В этот период создается цикл "Сказок об Италии" (1911-1913), "По Руси" (1912-1916), две первые повести автобиографической трилогии "Детство" и "В людях"(1913-1916).
Октябрьскую революцию Горький принял неоднозначно. Искренне веря в ее необходимость и гуманистический пафос социального преобразования действительности, он опасался искажения ее идеалов в крестьянской стране, полагая, что крестьянство, косная, неспособная к движению и развитию масса, не может быть революционно. Эти сомнения были высказаны в цикле статей "Несвоевременные мысли", опубликованных в газете "Новая жизнь" в 1917-1918 годах, которая объединяла социал-демократов - "интернационалистов", меньшевиков, сторонников Мартова. Пораженный сценами уличных самосудов, пьяных погромов, разграбления и уничтожения культурных ценностей неграмотными и презирающими культуру людьми, Горький приходит к пессимистическому выводу о революции как о тотальном разрушении жизни, культуры, государства. В середине 1918 года "Новая жизнь" была закрыта большевиками и отношения Горького с новой властью обострились еще более. “Революция повергла его в полное смятение, - писал в “Московском дневнике” Ромен Роллан. - Первое время он ее не воспринимал. Его потрясла ее неизбежная жестокость. У тех, кто видел его в те годы,... создалось впечатление, что жизнь его разрушена и он агонизирует, рыдая. Ленин, любивший его, сам удалил его с поля битвы и развалин. На это время он бежал в Неаполь, в Италию, такую прекрасную и такую ненужную, ставшую для него наркотиком, дурманом”.
До лета 1921 года писатель остается в России, но отношения с Зиновьевым, тогда - всесильным комиссаром Северной области, - и с Лениным были вовсе не легкими. Обострение туберкулеза стало предлогом для отъезда Горького за рубеж. До весны 1924 года он живет на курортах Германии и Чехословакии, а в апреле переезжает в Италию (Сорренто, Неаполь). Здесь закончена третья часть автобиографической трилогии - повесть "Мои университеты", написан роман "Дело Артамоновых" (1925) и начата работа над главной книгой всей жизни - эпопеей "Жизнь Клима Самгина", которая так и осталась незавершенной. Но парадоксальным образом ни первая, ни вторая эмиграция не отразились в художественном творчестве писателя. Материал он черпал только в русской дореволюционной действительности, не написав ни одного художественного произведения ни о зарубежье, ни о жизни после революции в Советской России.
Вернулся Горький в Россию в 1931 году, став последним возвратившимся эмигрантом. По возвращении он занял положение первого советского официального писателя, у него завязались личные отношения со Сталиным, при его непосредственном участии шла работа Оргкомитета I съезда советских писателей, он же становится председателем основанного в 1934 году Союза Писателей СССР, у него на квартире (бывший особняк Рябушинского у Никитских Ворот) Сталин проводил свои знаменитые ночные встречи с писателями. На одной из таких встреч возник и наполнился конкретным социально-политическим содержанием термин "социалистический реализм".
С чем связано возвращение Горького в сталинскую Россию после года "великого перелома", коллективизации, обернувшейся раскрестьяниванием России, уничтожением целого трудового класса, когда маховик репрессий набирал силу, собирал все большую и большую жатву? Трудно ответить на этот вопрос, тем более что последние годы жизни писателя в особняке Рябушинского во многом покрыты тайной: жизнь там шла под контролем ОГПУ и при самой что ни наесть открытой его режиссуре. Можно лишь предположить, что Горький, панически боявшийся русского крестьянина - а этот страх перед слепой крестьянской мужичьей силой, способной растворить в себе любое рациональное начинание, проявился и в "Челкаше", и в "Несвоевременных мыслях", и в письмах Сталину и Бухарину 30-х годов, - как раз и воспринял год "великого перелома" как победу над анархической, неуправляемой, жадной до наживы и денег крестьянской массой, не увидев от страха перед крестьянством трагедии целого народа и своей страны, совсем еще недавно крестьянской.
Вот как писал он об этом в одном из писем к Н.И. Бухарину: “Когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ея небольшого, хотя и нашедшего архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу. Деревня ведь тоже в некотором роде “церковь”, а люди весьма охотно веруют во что-нибудь спокойненькое и уютное. Спокойненькие верования осаливают человеков, - глагол “осаливать” я произвожу не от соли, а от сала. И когда я вижу, что о деревне пишут - снова! - дифирамбы гекзаметром, создают во славу ея “поэмы” в стиле Златовратского, - это меня не восхищает...
И деревня огромна, и анемичный европейский пролетариат, - все это так. Но - сделанное вождями русского пролетариата - неистребимо, дано навсегда”.
И все же не только радость испытывал Горький, поселившись в особняке Рябушинского у Никитских ворот, полностью изолированный от внешнего мира агентами ГПУ и своим секретарем Крючковым. О его внутреннем состоянии хотя бы отчасти дает представление Московский дневник Ромена Роллана, великого французского писателя, давнего друга Горького, посетившего СССР летом 1935 года. По завещанию писателя, этот дневник не должен был публиковаться в течение пятидесяти лет - настолько личными и идущими вразрез с общей политической ситуацией середины 30-х годов казались мысли, выраженные в нем. Горький предстает в дневнике фигурой одинокой и трагической.
“По возвращении в Россию он нашел в ней много перемен, - пишет Роллан. - Это была уже не лихорадочная Россия времен гражданской войны. Это была Россия фараонов. И народ пел, строя для них пирамиды... Сверхчувствительного Горького захлестнули эмоции. Потонув в буре народных оваций, в волнах любви своей страны, окруженный гвардией политических друзей, членов сталинского правительства, захваленный и осыпанный знаками внимания самого Сталина... став при жизни святым покровителем своего родного города, переименованного в его честь, выдвинутый без всяких оговорок на роль чрезвычайного комиссара культуры СССР, он захмелел от затянувшей его круговерти общественной жизни...
Но меня ему не обмануть: его усталая улыбка говорит о том, что былой анархист не умер - он все еще сожалеет о своей бродяжнической жизни. Более того, тщетно пытается видеть в деле, в котором участвует, только величие, красоту, человечность (хотя это действительно великолепно), - он не хочет видеть, но он видит ошибки и страдания, а порой даже бесчеловечность этого дела...
Он позволил запереть себя в собственном доме... поддаваясь чрезмерно деятельному усердию своего секретаря Крючкова, которому удалось нейтрализовать его. Ведь, несмотря на реальную помощь Крючкова, мне приходится с сожаление признать, что установленная им блокада прискорбна. Крючков сделался единственным посредником всех связей Горького с внешним миром: письма, визиты (вернее, просьбы посетить Горького) перехватываются им, одному ему дано судить о том, кому можно, а кому нельзя видеть Горького (вдобавок Горький, не читающий ни на каком иностранном языке, находится всецело во власти переводчиков).(...) Крючков приложил немало усилий для того, чтобы изолировать Горького от собратьев по перу и от читателей. Надо быть таким слабовольным, как Горький, чтобы подчиниться ежесекундному контролю и опеке. (...)
Я очень люблю его, и мне жаль его. Он очень одинок, хотя почти никогда не бывает один! Мне кажется, что если бы мы с ним остались наедине (и рухнул бы языковой барьер), он обнял бы меня и долго молча рыдал.
(Пусть он простит меня, если я ошибся!)".
Думается, что тонкий дар художника помог Роллану распознать истинную внутреннюю трагедию Горького, предельно обострившуюся из-за внешних обстоятельств, в которых он оказался в последние годы своей жизни после возвращения в СССР. В Горьком всегда жили как бы два человека: художник и публицист. И если публицист призывал своих младших собратьев по перу писать о сталинских лагерях и о труде зэков на строительстве Беломорканала и канала "Москва - Волга" как о великом достижении новой власти в перековке заблудших, охотно принимал монаршьи ласки, не замечал трагедийности происходящего, то художник писал о судьбе личности в страшной действительности ХХ века, лишающей человека естественных для него степеней личной, социальной, творческой свободы. Думается, что это одна из основных тем Горького в 30-е годы. В художественном мире Горького мы не найдем, пожалуй, ничего, что требовало бы снисхождения будущих поколений читателей и извинялось бы ссылкой на страшные обстоятельства эпохи. Исключения, повторимся, составят лишь художественно-публицистичеческие произведения и некоторые политические драмы, как, например, “Сомов и другие”, которая заканчивается арестом чекистами всех главных персонажей. Законченная в 1931 году, она не ставилась и не публиковалась автором, а увидела свет уже после его смерти, лишь в 1941 году.
Умер Горький 18 июня 1936 года - официально признанным классиком советской литературы, писателем, как бы давшим новой власти то, что ей было необходимо: своим авторитетом он как бы санкционировал ее деяния. И пышные похороны 20 июня 1936 года на Красной площади как бы завершили всем видимый путь сначала буревестника революции, друга, а затем и оппонента Ленина, бывшего эмигранта, ставшего первым советским писателем, основоположником советской литературы. Таким он и оставался в литературоведении последующих десятилетий, а многие его мысли так и оказывались несвоевременными.

* * *

Мы попытались высказать некоторые суждения о том, чем может быть интересен Горький самому широкому читателю: в первую очередь, исследованием трагических отношений личности и жестокого исторического времени, свирепость которого в отношении к человеку стала особенно очевидной в ХХ веке. В художественном мире Горького взаимодействие частного и исторического времени является общеобязательным и непременным. Герой горьковского романа, по словам С. Бочарова, "подвергается воздействию исторического процесса в целом, несравненно более широкому, чем воздействия среды. В этом "рандеву" с историей человек выступает прежде всего не как составная часть класса, а как личность, имеющая непосредственный контакт с ведущей исторической закономерностью. История больше не позволяет замкнуться в рамках среды, что ослабляло бы субъективную ответственность человека, властно выволакивает человека из этих рамок, заставляет встать к себе, так сказать, в личное отношение".
А чем интересен Горький сейчас для профессионального читателя, какие литературоведческие проблемы связаны с его фигурой?
Одним из таких вопросов становится характер реализма Горького, его несомненная близость модернистскому видению мира.
Сам Горький был, конечно же, убежденным реалистом. Он понимал модернизма как декаданс, упадничество, и для него этот путь был немыслим. Однако оказаться в стороне от важнейших художественных открытий литературы неклассической эпохи он не мог.
Если реализм предполагает жесткую взаимосвязь характера и среды, типических обстоятельств, которые влияют на характер, то модернизм отказывается от исследования этих взаимосвязей. Характер в литературе модернизма предстает как нечто рационально необъяснимое, как что-то непознаваемое рациональным путем в системе воздействия среды на характер. И Горький в самом начале 1920-х годов обращается именно к рационально непознаваемому, как это происходит в ныне забытом цикле, вошедшем в историю литературы под названием рассказы 1922-24 годов. Пожалуй, одним из самых ярких и сложных рассказов этого цикла является рассказ "Карамора". Его главный герой не может сам себе объяснить свою жизнь, состоящую из серии совершенно бессмысленных предательств: сотрудничая с революционерами, будучи членом подпольной революционной организации, он одновременно является осведомителем Охранки, работает на тех и других, предает тех и других. “Живут во мне, - пишет в своей исповеди Карамора, - два человека, и один к другому не притерся, но есть еще и третий. Он следит за этими двумя, за распрей их и - не то раздувает, разжигает вражду, не то - честно хочет понять: откуда вражда, почему?”
Прототипом "Караморы" стал провокатор, который предстал перед следственной комиссией в 17 году. Рассказу Горький предпосылает несколько эпиграфов, один из них – слова прототипа Караморы: "Вы знаете: я способен на подвиг. Ну, и вот также подлость, - порой так и тянет кому-нибудь какую-нибудь пакость сделать, - самому близкому". Это слова рабочего Захара Махайлова, провокатора, сказанные им следственной комиссии в 1917 г.
Мы застаем героя Горького в тяжелой и необъяснимой для него ситуации: после революции он предстает перед следственной комиссией, которая создана для суда над провокаторами, агентами Охранного отделения. Ситуация заключения заставляет его попытаться понять, кем он на самом деле был: агентом Охранки или же революционером.
"Дали мне они три дести бумаги: пиши, как всё это случилось. А зачем я буду писать? Всё равно: они меня убьют. (…)
Темно. Что я буду писать? Жили во мне два человека, и один к другому не притёрся. Вот и всё. (…)
Все эти невольные попытки самооправдания мешают мне открыть главное, его я ищу: почему в душе моей не нашлось ни свиста, ни звона, ни крика, ничего, что остановило бы меня на пути к предательству? И почему я сам себя не могу осудить? Почему, называя, сознавая себя преступником, я, по совести, не чувствую преступления?
Если мои записки имеют цель, так только эту — разрешить вопрос: отчего я так несоединимо и навсегда расклеился?
Я уже писал: я беспощадно нахлёстывал себя, чтоб дойти до ответа. Я выдал охране и отправил на каторгу одного из лучших партийных товарищей, человека на редкость хорошего. Я очень уважал его за чистоту души, за бодрость духа, неутомимость в работе, добродушие и весёлый характер. Он только что бежал из тюрьмы и третий раз работал нелегально. Выдал я его и ждал, что теперь в душе моей что-то взвоет.
Ничего не взвыло. (…)
Пожалуй, они оставят мне жизнь.. Интересно: что я буду делать с нею? Вот тоже вопрос: жизнь дана во власть человеку, или человек дан жизни на съедение? И чья это затея — жизнь? В сущности: дурацкая затея.
Да, я, служа в охране, разрешал себе устраивать товарищам маленькие удовольствия: побег из тюрьмы, побеги из ссылки, устраивал типографии, склады литературы. Но двурушничал не для того, чтоб, упрочив их доверие ко мне, выдавать их жандармам, а так, для разнообразия. Помогал и по симпатиям, но главным образом из любопытства: что будет?"
Ни автор, ни герой не могут ответить на вопрос о том, чем обусловлено немотивированное и необъяснимое предательство, убийственное равнодушие к собственной жизни.
Принципиальный отказ от мотивации характера будет и в других рассказах этого цикла, и в романе "Дело Артамоновых" (1925).
Предметом изображения там является мистическая предопределенность вырождения династий промышленников, как русских, так и американских, которое непременно происходит в третьем поколении династии. Эта мистическая и иррациональная закономерность всерьез волновала Горького. “Ведь этот самый Савва Морозов, - писал он, - отец его пришел в лаптях... В 62-63 году пришли эти люди с сильным соком и взялись за дело, начали строить фабрики, заводы, судоходство развивать. Судоходство на Волге создано с такой быстротой, которой американцы, умеющие работать очень и очень хорошо, только удивляются. А кто это создал? Сироткины, Журавлевы. Это все мужичье...
И вот приходит такой человек и начинает работать, заставляет детей своих работать... и на это дело, как видно, тратит свои лучшие соки, и как производителю, как отцу ему чего-то нахватает. Дальнейшая стадия - его сын работает уже по инерции, без того пафоса, без той поэзии труда, без той страсти, с которой работал его отец... В третьем поколении люди начинают вырождаться...
Это, вероятно, происходит потому, что дед вложил всю свою силу в это дело, на сына не хватило, а у сына - на внука - тоже не хватило энергии”.
Неукротимая энергия Ильи дает свои результаты - появляется первый корпус фабрики. Он не боится работы, не утратил еще связь с рабочими, с теми людьми, трудом которых создается дело. И в большом застолье, которое он устраивает для рабочих и в котором сам принимает самое активное участие, еще ничего не предвещает беды.
Но век его оказался короток: дело, вызванное к жизни неукротимой энергией Артамонова-старшего, как бы выходит из-под контроля, начинает жить собственной жизнью, подчиняя себе не только рабочих, но и хозяев, своих творцов. Дело в самом прямом смысле убивает Артамонова. После застолья человек семьдесят рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли на Оку, куда причалил на барке заказанный для второго корпуса фабрики паровой котел. Рабочие благополучно сгрузили на берег “красное тупое чудовище, похожее на безголового быка”. Когда рабочие везут котел по доскам, положенным на песок, горбуну Никите, сыну Артамонова, кажется, “что круглая, глупая пасть котла разверзлась удивленно перед веселою силою людей”. “Меньше полусотни сажен осталось до фабрики, когда котел покачнулся особенно круто и неспеша съехал с переднего катка, ткнувшись в песок тупой мордой, - Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги отца серой пылью”. Когда рабочие попытались поднять его, “котел нехотя пошевелился и снова грузно осел, а Никита увидал, что из толпы рабочих вышел незнакомой походкой отец, лицо у него было тоже незнакомое, шел он, сунув одну руку под бороду, держа себя за горло, а другой щупал воздух, как это делают слепые”. “Пожалуй, - жила лопнула”, - говорит он Никите. Надорвавшись, Артамонов-старший погибает.
Эта внешне немотивированная, казалось бы случайная смерть обусловлена некой иррациональной и даже мистической логикой судьбы Артамоновых, которая является одной из главных мотивировок книги. Чудовищный паровой котел обращается в романе в символ дела, выходящего из-под власти, сводящего на нет расчеты своих собственных творцов. Оно в буквальном смысле раздавливает своего основателя, высасывает жизненные силы из его наследников. Дело давно вышло из-под контроля, обрело мистическую власть над людьми и раздавило первого.

* * *

Горький был величайшим гуманистом – если понимать гуманизм как признание отсутствия над человеком высшей, божественной, силы. Возможно, этот, последовательный взгляд на человека и приводил Горького к глубокому противоречию. Человек по природе своей несовершенный, слабый, смертный, подверженный болезням, заблуждающийся и ошибающийся, оказывался в центре той мировоззренческой системы, которую создал Горький. Все это перекликается со знаменитой формулой Ницше "Бог умер", но на его место не пришел никто, кроме слабого и несовершенного человека. Это противоречие религии "человекобожия" Горький выразил в замечательном суждении: "В наше время ужасно много людей, только нет Человека". Наверное, гуманизм Горького, последовательно проводившийся, показывает тупики гуманистического сознания. И в этом тоже его современность.
Если же говорить о реактуализации Горького, то каждый их нас может способствовать этому: достаточно подойти к книжной полке, взять томик "Жизни Клима Самгина", "Дела Артамоновых", "Жизни Матвея Кожемякина", и посветить общению с великим писателям свое время и душу.