В первые годы жизни в Иреване в Союз писателей Армении я заходил в редких случаях: там не ощущалось инициативности, живой работы. С приходом к руководству талантливого прозаика и публициста Вардгеса Петросяна атмосфера кардинально изменилась. Лично мы не были знакомы. Однажды Алек Хачунц мне говорит, что новый первый секретарь (то есть В.Петросян) тобой интересуется. Потом от молодого журналиста Бабека Мамедова слышу то же самое. Интерес главы Союза писателей республики к азербайджанскому поэту, в те годы почти не печатавшемуся в переводах на армянский язык, внушил мне заочное доверие к этому человеку. Ещё один случай способствовал нашему знакомству.
В Иреван прибыл мой друг, режиссёр Насир Садыхзаде, для встречи с Вардгесом Петросяном в связи с бакинской постановкой его пьесы "Тяжела шапка Гиппократа". Я впервые позвонил Вардгесу Петросяну, договорились о встрече, в конце разговора он полушутя сказал: "Ты уж не говори гостю, что мы с тобой встречаемся впервые".
Наша беседа продолжалась два часа. Разговор у нас удался, получился доверительным, откровенным. Ни я, ни Насир-муаллим не могли скрыть своего удивления. Все, что он говорил, это было его, выстраданное, ни на кого не походило. Явно чувствовалась его неодолимая тяга к работе, к творчеству.
С той поры наши встречи с В.Петросяном участились, мы говорили на разные темы. На очередном съезде писателей я был избран в состав правления СП, а позднее – председателем Совета по азербайджанской литературе.
Работы было непочатый край. Обсуждения, диспуты, отбор интересных рукописей, иногда проводили мероприятия республиканского масштаба.
Общереспубликанский форум наших писателей, проживающих в Западном Азербайджане (Армения была образована на его территории – Ред.), с участием председателя и секретарей Союза писателей от начала до конца прошел на азербайджанском языке. Мое вступительное слово, представление участников, доклады были на азербайджанском языке, для армян был организован синхронный перевод. Или же вечер азербайджанской литературы, проведенный в битком набитом большом зале Союза писателей на 550 мест с участием руководителей Союза и известных армянских писателей! Квинтэссенцией вечера был наш родной язык! (Один из руководителей Союза, может, даже скрывая внутренний протест, пошутил: "Если так пойдет, в скором времени я начну писать на азербайджанском"…). Армянское телевидение стало показывать спектакли нашего театра в полном объеме, шли передачи о нашей литературе, нашем искусстве.
Все это давалось нелегко, шли предварительные переговоры, серьезная подготовка и, конечно же, меня не везде встречали и провожали с улыбкой… Но мы последовательно, упорно, иногда даже проявляя настырность, добивались своего.
Существующая в Армении азербайджанская литература с каждым днем, с каждым годом все больше пропагандировалась, появлялись новые имена, новые таланты. Газета "Совет Ерменистаны", творческие коллективы Азербайджанского театра, преподавательский состав азербайджанского сектора Иреванского педагогического института, пишущие люди из различных городов и районов республики, в целом вся азербайджанская интеллигенция все сильнее сплачивались вокруг Совета.
Наряду с тем, что мы печатали произведения азербайджанских писателей, живущих в Гейче, Агбаба, Агрыдагской (Араратской) долине, уделяли регулярное внимание переводу на наш язык армянской литературы. Еще в 1975 году появилась на свет антология армянской советской поэзии под названием "Учан негмелер" ("Летающие песни"). В очередной номер сборника "Эрмени адабиййаты" было включено много переводов из армянской литературы. Эти книги, время от времени издающиеся, и включаемые в сборники переводные отрывки из художественной литературы, были пробой. Главная работа была впереди – нужно было создать антологию армянской советской литературы. Эту работу я смог завершить в 1983-м – в последний год моего проживания в Иреване. Издательство "Советакан Грох" ("Советский писатель") в том же году напечатало эту книгу под названием "Мост".
В семидесятые годы и в начале восьмидесятых годов произведения многих классиков и представителей современной азербайджанской литературы в иреванских издательствах выпускались на армянском языке. Издательства часто обращались ко мне, и я участвовал в планировании переводов азербайджанской литературы, а также в обсуждении таких вопросов, как кого переводить, кому это поручить и т.д.
…Хочу более подробно рассказать о Вардгесе Бабаяне, нашем коллеге по перу, неутомимом пропагандисте нашей поэзии в Иреване.
Вардгес с любовью переводил на армянский язык многие произведения классиков азербайджанской поэзии – от Насими до Самеда Вургуна, а также представителей сегодняшнего поколения. В его собственных стихотворениях, посвященных Низами, Самеду Вургуну, Бахтияру Вагабзаде, чувствуется большая любовь к нашему народу и литературе.
Вардгеса Бабаяна из-за его искреннего отношения к Азербайджану не к месту и безосновательно критиковали, подвергали опале. Человек большой культуры и высокого интеллекта, он стойко терпел все это, даже мне посоветовал не выступать в его защиту, не отвечать на беспочвенные и глупые обвинения в его адрес. Но я всегда был рядом с ним, во всех случаях поддерживал его, давал резкий отпор потерявшим чувство объективности национал-шовинистам.
Я думаю, что в армянской литературной среде никто и не знал, что у Вардгеса бабушка азербайджанка, просто он был честным человеком, далеким от шовинизма.
Вначале его критиковали за оригинальные сочинения, затем Вардгес стал более последовательно заниматься художественным переводом, наряду с азербайджанской поэзией переводил произведения русской, украинской литературы, после чего со стороны тех же сил столкнулся с безосновательной критикой как переводчик.
А переводчиком он был очень профессиональным и интересным. Долгое время руководил редакцией перевода в издательстве "Советакан грох" ("Советский писатель").
Вардгес Бабаян был безосновательно подвергнут критике, его преследовали, притесняли… Хорошо, что его прошедший через трудные испытания Второй мировой войны организм выдержал, не получил инфаркта, выжил до развала Советского Союза. Ведь жертвы армянского шовинизма были и среди самих армян.
А известный прозаик Аршавир Кочарян не выдержал (точнее невозможно было выдержать), хотя стоически сопротивлялся многим трудностям. Аршавир Кочарян, который был родом из Гянджи, пришел в литературу с благословения Самеда Вургуна. Его дед был ашугом, знал Самеда Вургуна, писал стихи на азербайджанском языке. Когда Аршавир учился в Сельскохозяйственном институте, пришел на прием к Самеду Вургуну. Поэт удивился, что внук ашуга будет ветеринарным врачом. Спросил: "А что, у тебя нет стихов, рассказов?" Аршавир отвечает, что есть. "А зачем тебе учиться на ветеринара?" – спрашивает поэт. "Сначала допустил ошибку, а теперь не могу исправить", – отвечает Аршавир.
Самед Вургун отводит его в ресторан, кормит, кладет в его карман деньги, пишет письмо ректору Ереванского педагогического института и советует принять Аршавира в институт. Несмотря на то, что была середина учебного года, ректор не смог отказать выдающемуся поэту, депутату Верховного Совета СССР, и Аршавир становится студентом. Но опека Самеда Вургуна на этом не заканчивается, он каждый месяц отправляет А.Кочаряну 500 рублей (в то время зарплата председателей поселковых и сельских советов составляла 300 рублей). Вначале Аршавир думает, что эту стипендию высылают из Союза писателей Азербайджана и только спустя годы, уже после смерти Самеда Вургуна узнает, что это были отчисления из гонораров поэта… Оказывается, Самед Вургун поручил бухгалтерии Союза писателей, чтобы каждый месяц за счет его гонораров высылались 500 рублей армянскому писателю-студенту.
Аршавир не имел права оставаться в долгу, поэтому, когда сформировался как писатель, написал о Самеде Вургуне роман, создал его образ… Почти все герои произведения были азербайджанцами, а самое главное, роман отражал высокие национально-духовные ценности нашего народа, его внутреннюю красоту, гуманизм, доброжелательность, толерантное отношение к другим народам и конфессиям. Аршавир подвергся гонениям из-за этого романа. Издатели говорили: поменяй имена и фамилии героев, арменизируй их характеры, обычаи и т.д. Конечно, истинный писатель не мог позволить себе такого, и Аршавир отказался от подобной "редактуры".
Я говорил об этом с руководителями издательств "Аястан" ("Армения") и "Советакан грох" ("Советский писатель"), напомнил им, что в современной азербайджанской литературе создаются образы армян. Они дали слово, что напечатают роман, но не сдержали его. Менялись руководители издательств, я разговаривал с новыми директорами и главными редакторами, но безрезультатно. В бакинской прессе написали об Аршавире, о том, сколько сделал для писателя Самед Вургун, в каком-то журнале даже опубликовали отрывок из романа, но в Иреване даже не шелохнулись. Наоборот, запретили печатать и другие произведения писателя.
А.Кочарян 15 лет непрестанно боролся, попал в опалу, был объявлен "предателем", "врагом армянского народа" и в конце концов получил инфаркт. На его похоронах было всего пять-десять человек.
Когда я писал эти строки, перед глазами пронеслось немало армян, которые стали жертвами армянского шовинизма, подверглись опале, нападкам, гонениям. В том числе госчиновники, партийные функционеры, представители интеллигенции…
…Во время встреч с Вардгесом Петросяном мы обсуждали широкий круг вопросов: от национальных литератур и литературных связей до архитектуры и футбола. Одно его выражение я помню, как будто это было вчера: "Год наш состоит из 365 дней, не так ли? 363 дня мы братья, наша цель и помыслы едины (ой ли! – Г.). Оставшиеся два дня ты будешь аплодировать "Нефтчи", я – "Арарату…". Хотя мой вроде бы шутливый ответ и был суровым: "Да, Вардгес Амазапсович (он был на двенадцать лет старше меня, поэтому я к нему обращался по имени и отчеству), год наш состоит из 365-ти дней, однако вы 366 дней будете клянчить у меня Гарабах и Нахчыван, а я не буду отдавать, и вы будете кусать себе локти", Вардгес начинал заливаться хохотом.
…Вспоминаются мне и серьезные изречения Вардгеса:
"Соседство народов — это не квартирное соседство, чтобы разменяться и уйти, если сосед тебе не по душе… Мы – азербайджанцы, армяне и грузины – живем в трёхкомнатной квартире. У нас и дом един, и хлеб, и вода, и небеса едины…"
Было лето 1982 года. Азербайджанское телевидение подготовило большую передачу, посвященную пятидесятилетию В.Петросяна. Когда я узнал время выхода передачи в эфир, то вспомнил, что Вардгес хотел посмотреть ее. Как раз в тот день началась сессия Верховного Совета республики. Хотя я и знал, что у него не будет времени посмотреть передачу, все же позвонил ему. (Передачи Азербайджанского телевидения хорошо ловились в Масисском (Зангибасар) и Араратском (Веди) районах). Вардгес и не думал жаловаться на время:
– Ты говорил, что у тебя есть друзья. Если поедем к вечеру, нормально? Ночью начинаются футболы.
Он имел в виду четвертьфинальные матчи чемпионата мира. Передача, посвященная Петросяну, начиналась после программы "Время", а потом…опять футбол…
– Конечно, – с уверенностью сказал я.
– А после передачи можем остаться и посмотреть футбол?
– Разумеется!
Договорились о времени выезда в село из города. Я позвонил в село Ширазлы своему другу Агамиру и сказал, чтобы вечером ждал нас в гости. К вечеру две семьи, моя и Вардгеса, выехали в Ширазлы.
У Агамира все было, как положено, на высоком уровне. И футбольные матчи были интересны, и посвященная Петросяну передача. Всю передачу я перевел ему.
Он остался доволен передачей:
– С пятидесятилетием Азербайджан поздравил меня раньше всех.
…Через несколько дней В.Петросян вместе с семьей отправился отдыхать в Карловы Вары, и когда он был за границей, отпраздновали его юбилей, наградили орденом "Октябрьской революции".
Я со своей семьей полетел в Ленинград, через десять дней приехали в Москву. На первом этаже гостиницы "Москва" я увидел Сону-ханым, жену Вардгеса. Она сказала, что они только что приехали из-за границы. Вардгес после шести часов будет в номере.
Вечером я позвонил из номера, поздравил с наградой.
– Встретимся, – сказал он.
– Может, в ресторане.
– Лучше в номере, а то из-за билетов на самолет мне постоянно звонят.
Я пошел. Были Вардгес, Сона-ханым и какой-то живущий в Москве армянин, профессор по картофелеводству.
Вардгес не удержался от шутки:
– Картошки нет, а профессоров много.
Просидели заполночь.
– Мое пятидесятилетие даже в Москве первым отметил Азербайджан. Такие встречи – это мосты между нашими народами, профессор!
Подготовленную мною антологию армянской литературы я назвал "Мосты".
– Выпьем за мосты!
Было два часа ночи. Рано утром мы должны были вылететь в Иреван одним рейсом – Вардгес и наша семья (Сона-ханым на следующий день вылетала в Канаду).
Прибыли во Внуково. Рейсы были отложены. В аэропорту было не протолкнуться. Вардгес сразу пригласил нас в депутатскую комнату. Опять разговоры, диалоги, споры, обед… Как пролетели десять часов, мы и не заметили. Около полуночи вылетели в Иреван.
…Зачем я так подробно рассказываю об этих двух встречах? Многие проблемные вопросы, связанные с азербайджанской культурой, просвещением, в Армении обсуждались и решались именно на таких вот встречах.
…Поскольку в Иреване я был в эпицентре литературной жизни, то контактировал со многими армянскими писателями, переводил их произведения на наш язык. Конечно, в основном это были образцы поэзии, но случалось – переводил прозу и драматические произведения. Мои размышления по поводу сделанных тогда переводов, добрые воспоминания о двух-трех армянских писателях некоторые читатели могут воспринять с недовольством, даже, как это было недавно в одной-двух газетах, можно вырвать из контекста некоторые куски из опубликованной двадцать-двадцать пять лет назад моей статьи о дружбе (эта статья, как в этой книге уже было сказано, на самом деле больше отражала ностальгические чувства о друзьях, нежели о настоящей дружбе) и "сотворить" ажиотаж. Повторяю: я снова возвратился к этой книге с одной единственной целью – чтобы описать происходящие в Западном Азербайджане в течение примерно сорока лет процессы, и самое главное – написать об увиденном, прочувствованном за восемнадцать лет и донести до читателя правду и только правду! Это моя главная задача.
С другой стороны – отдельные люди рядом с махровыми шовинистами черносотенцами – например, Сильвой Капутикян, Ованесом Ширазом, Зорием Балаяном, Кареном Симоняном, Серо Ханзадяном, Ваганом Давтяном и другими выглядели более положительно, поэтому я с ними сотрудничал, с некоторыми были дружеские связи. Сильву Капутикян в Азербайджане более-менее знают. Только когда мы с ней сталкивались, то были вынуждены здороваться – и она, и я.
Имя Ованеса Шираза тоже слышали в Азербайджане. В отличие от его бывшей жены Сильвы (Капутикян), с этим плохо воспитанным, хоть и талантливым типом мы при встрече не здоровались. И для этого были свои причины, была своя предыстория. Все началось в 1970 году с фестиваля "Закавказская весна". Я тоже был в числе приглашенных на фестиваль. После многих встреч (вечер поэзии в помещении академического драмтеатра, встреча с художником Мартиросом Сарьяном, встреча гостей, прибывших из Азербайджана, с преподавателями и студентами азербайджанского отделения Иреванского педагогического института и др.), нас повезли в Арташат (первоначально Гемерли), в здании местного театра организовали встречу с городской общественностью, потом пригласили на банкет и вот тут… случился большой конфуз.
После нескольких выпитых рюмок Шираз попросил слово у тамады, первого секретаря Арташатского райкома партии, и в приказном тоне обратился к секретарю Союза писателей Грачье Ованесяну:
– Переводи меня для них!
Не попросил, а почти приказал: "Переводи!" Когда он сказал "для них", хотя тут сидели также грузинские писатели, было явно видно, что движением головы он адресовал сказанное нам. Через нескольких фраз он перешел на шовинистические термины и выражения. Грачья был вынужден говорить совсем другое, об этом догадались и гости, которые почувствовали себя неловко. Шираз понял уловку Грачьи и прокричал:
– Я больше тебе не доверяю, ты переводишь меня неправильно.
Что будет дальше, сказать было трудно.
Тамада – секретарь райкома Хачатрян – поднялся:
– Я всегда уважал вас, как поэта. А теперь… Не ожидал.
Оскорбляя и посылая подальше и Хачатряна, и советскую власть, Шираз покинул банкетный зал. Хачатрян извинился перед гостями, но и Шираза не "опустил":
– Талантливый поэт, к сожалению, когда выпьет, становится неуправляемым, не обращайте внимания.
Осман Сарывелли (там были также Бахтияр Вагабзаде, Тофиг Байрам, Джабир Новруз), поскольку его детство прошло в Дилиджане, рассказал о теплых отношениях людей разных национальностей, один грузинский поэт произнес тост за дружбу, но собравшиеся в зале не могли избавится от тягостного настроения. Один-два армянина лезли из кожи, чтобы завести компанию и оживить гостей, но ничего не получалась, так и зачах банкет. Когда мы вышли из ресторана, то увидели, что Шираз устроил во дворе ресторана мини-митинг и громко выкрикивает собравшимся вокруг него людям антитюркский, антиазербайджанский "монолог" (видимо, после ухода с банкета он продолжил пить с теми, кто сейчас окружал его). Едва увидев нас, нетвердым шагом пошел на меня:
– Ты скажи этим туркам, что…
Я не смог сдержаться:
– Шираз, если ты ищешь настоящего турка, это я, первый турок – это я. Тогда мы поскандалили, а теперь давай переводить стихи…
Когда Шираз стал ругаться, я сказал:
– Ругаться – это слабость, ругаться глупо.
Так сказать Ширазу, да еще прилюдно, было рискованно, даже опасно, его фанатики пошли бы на все, наверно, именно поэтому Грачья Ованесян и Паруйр Севак быстро вмешались, и, как только меня посадили в машину, мы двинулись с места.
Мне тогда было двадцать шесть лет.
Ширазу было пятьдесят шесть и он уже был классиком армянской поэзии, живой "легендой" армянского народа. Однако я дал ему словесную пощечину прямо в окружении фанатиков, в присутствии армянских писателей. Конечно, ни Шираз, ни его фанатики не смогли бы забыть моих слов. Мои слова уже наутро переходили из уст в уста в Союзе писателей, и объявились новые экземпляры тех, кто зло смотрел на меня. С того дня мы с Ширазом не здоровались, делали вид, что не замечаем друг друга. После того случая Шираз прожил еще одиннадцать-двенадцать лет, в последние годы, кажется, сильно болел.
Как-то, придя в Союз писателей, я увидел, что во дворе несколько писателей опять собрались вокруг Шираза. Я прошел мимо, ограничившись общим приветствием.
Спустя некоторое время на втором этаже ко мне подошел секретарь союза Арам Григорян и спросил с улыбкой:
– Гидаят, ты почему не поздоровался с "живым классиком"?
– Я же со всеми поздоровался…
– Он говорит, что этот молодой человек талантливый, но турок, со мной не здоровается, что с него возьмешь...
Атеросклероз смог заставить Шираза забыть инцидент в Арташате (Гемерли), но мое тюркское происхождение не смог.
С Зорием Балаяном и малоизвестным в Азербайджане поэтом-националистом Ваганом Давтяном мы, мягко говоря, не признавали друг друга. С Серо Ханзадяном, хотя вначале и были нормальные, даже дружеские отношения, позднее, когда он заразился шовинизмом, отношения испортились, я всегда критиковал его (несмотря на то, что он тогда был в возрасте, состоял в парламенте, был Героем Социалистического труда!). Напоминал ему, как часто он, вспоминая своих друзей и друзей отца в Горусе, ронял слезу. Серо отвечал мне по-азербайджански: "да, правильно говоришь", а отойдя в сторону, ударялся в свой шовинизм.
А Карен Симонян? В Азербайджане его знают мало, а в Армении он в одно время обладал очень сильной позицией: главный редактор "Литературной Армении", затем главный редактор издательства "Советакан грох" ("Советский писатель")…Как только он возглавил издательство, сразу отозвал мою книгу из типографии. Я позвонил ему:
– Карен, я еще не успел тебя поздравить, но узнал, что ты отозвал мою рукопись?
– Как ты быстро узнал.
– Плохие известия доходят быстро.
– Не только твоя, но и другие ваши рукописи доставлены в издательство, через пару дней мы их вернем.
Через несколько дней заведующий редакцией перевода известный поэт Вардгес Бабаян, о котором я рассказывал, позвонил мне и сказал, что хочет встретиться со мной. Договорились, и когда он пришел в театр, я увидел у него подмышкой папку с моей рукописью. Оказалось, что рукопись дали ему для дополнительной рецензии. Он спросил:
– У тебя есть стихотворение о Бабеке?
– К сожалению, нет.
– А Карен говорит, что…
– У меня нет стихотворения о Бабеке. А что?
– Ты давал Карену подборку, когда он был главным редактором журнала?
– Да, давал.
– Напечатали?
– Нет, кажется…
– Почему?
– Не знаю, он сам у меня попросил. По его заказу перевели на русский язык. Но, кажется, не напечатали. При встрече я спросил, он сказал, что будет в следующем номере. Я удивился, конечно, но не стал докапываться.
– Там было стихотворение о Бабеке?
– У меня нет стихотворения о Бабеке! При чем здесь Бабек? Допустим, было.
– Карен говорит, что Бабек… убил 50 тысяч армян.
Я опять не смог сдержаться:
– Это сколько же по подсчету Карена было армян в мире? Тысячу лет убивают, но нет конца… Что за бред!
Потом я вспомнил: в поэме "Монолог вечности" есть и такие строки:

А в стихотворении "Родина" тоже есть строки:

Из-за строк, где было имя Бабека, Карен в "Литармении" не напечатал мою подборку, поэтому, не успев привыкнуть к креслу главного редактора издательства, отозвал мою книгу из типографии…
– Вардгес, во всех армянских книгах, начиная от "Армянской советской энциклопедии", я встречал только положительные мнения о Бабеке и движении Хуррамитов. А то, что говорит Карен, полнейшая чушь.
– В одном справочнике я тоже прочитал, что Бабек… истребил пятьдесят тысяч армян.
– Тот справочник тоже написали и напечатали такие, как Карен. А кто предал Бабека, кто выдал его, и кто такой Сехл Сумбат? Об этом что-нибудь написано в справочнике?
Вардгес смутился:
– Ты прав, и я к тебе хорошо отношусь, книга выйдет, проблем нет.
При встрече я разоблачил Карена Симоняна. Наши отношения вконец испортились.
Но он не смог приостановить выход книги. Потому что Вардгес дал положительный отзыв, высоко оценил рукопись как с художественной, так и с идейной стороны. Карен, опасаясь моей сильной позиции в Союзе писателей и того, что меня хорошо знают в Центральном Комитете, отступил.
И…случилось так, что вскоре Карена вполне справедливо сняли с должности главного редактора издательства. Отправили заместителем редактора журнала, издания Комитета по связям с проживающими за рубежом армянами. Председателем этого Комитета был упомянутый уже мной поэт-националист Ваган Давтян. Карен попытался с его помощью притеснить меня, но и это ему не удалось.
Так что, когда я говорю положительно о Вардгесе Петросяне, Вардгесе Бабаяне, о двух-трех армянских государственных чиновниках и партийных функционерах тех лет, не надо создавать ажиотаж, господа! В мире много чего оценивается по принципу сравнения и относительности, мое отношение к ним также относительно – относительно Сильвы Капутикян, относительно Зория Балаяна, Карена Симоняна… С другой стороны, опираясь на людей, о которых пишу хорошо, я боролся с симонянами, степанянами, и мы печатали национальную литературу, сохраняли и развивали наш театр.
Я на каждом шагу встречался с "чутким" к себе отношением. Когда описывал случай с Кареном Симоняном, вспомнил один эпизод: известный поэт, заведующий отделом художественной литературы вышеназванного издательства Людвиг Дурян, с которым мы сотрудничали, так сказать, согласно занимаемой должности (я был председателем Совета по азербайджанской литературе Союза писателей), загорелся желанием перевести мои произведения на армянский язык и несколько раз обращался ко мне: "Не хочу переводить с русского, дай мне подстрочник на армянском". Подготовили и представили подстрочник. И вот однажды он говорит мне, насупив лицо:
– Гидаят, ты написал "Зангезур" так, словно это азербайджанская земля.
– Людвиг, я писал не учебник по исторической географии, я писал стихи.
– Но так выходит. Все топонимы – села, горы, реки, скалы, леса, ущелья … азербайджанизированы…
– Каждая из них имеет свои корни, свою историю. В цикле "Зангезур" топонимов не так много (я не любитель нагружать стихи топонимами), может быть, дух мой, дух азербайджанца, дух Родины, – это уже другой вопрос!

Слово художника, литератора призвано служить миру, взаимопониманию.
Когда же слово подчиняется политической конъюнктуре, служит разрушению естественно сложившихся уз добрососедства, нагнетанию ксенофобии, оно играет опасную и гибельную роль.
Такую неблаговидную миссию сыграла нашумевшая книга "Очаг" Зория Балаяна, изданная в 1984 году в Москве. В семидесятые годы фрагменты этой книги публиковались в газете "Авангард", органе ЦК комсомола Армении. Агрессивная, туркофобская, антиазербайджанская начинка этого националистического "манифеста" сразу бросалась в глаза.
Относительно этой книги, написанной с вражеской позиции, я обращался в Баку во все инстанции, которые были мне доступны – в Министерство культуры, Союз писателей, в редакции газет, к известным писателям и деятелям искусств. Никакой серьезной реакции не последовало. Слышал только: "Это чепуха, не обращайте внимания". В 1981 году в Иреване эти материалы вышли в виде отдельной книги. Я опять обращался, и опять слышал те же отговорки.
Зорий Балаян писал: "Я встретил восход солнца на берегу Аракса. Армянская река разговаривала со мной на армянском языке".
Как-то, повстречав автора в Иреване, я сказал ему: "Не знаю, на каком языке ты разговаривал с Аразом, но Араз с моего детского возраста говорит со мной на чистейшем азербайджанском языке. Я ведь родился на его берегу. И у меня было больше возможностей видеться и общаться с ним".
Мои слова, сказанные в присутствии трех армянских писателей, прозвучали как пощечина. Он этого не забыл. В последующие пять лет моей жизни в Иреване мы при встречах не подавали друг другу руки, ограничиваясь кивком.

Конечно, среди деятелей армянской культуры, литературы, чиновников, политических руководителей были и честные люди, с которыми у меня сложились уважительные отношения, даже сотрудничество. Но к этим отношениям я всегда подходил с объективной позиции. Четко понимал, что личные отношения, сотрудничество никоим образом не связаны с национальными вопросами, территориальными претензиями.
На фоне пасмурной политической погоды, активизации митинговых "златоустов" и газетных популистов на автора этих строк полетели демагогические стрелы: дескать, и я переводил армянских авторов, сотрудничал с ними. В понятие "сотрудничал" вкрадывался коварный, обвинительный смысл "якшался". Какой примитивный подход!
Но есть и другая сторона медали: ведь и мои произведения переводились на армянский язык, у меня вышла книга на этом языке, а стихи, проза и публицистика регулярно печатались в армянской прессе. И не только мои, но и многих азербайджанских писателей, живущих в Западной Армении. Я придавал этому особое значение. С одной стороны, произведения наших соотечественников доводились до армянской аудитории, с другой – я хотел сказать литературной общественности, читателям, особенно шовинистическим кругам: несмотря на все геноциды, насильственные депортации, на жизнь в условиях дискриминации, мы все еще существуем на своей исторической, родной земле. Пока жива культура народа, жив и сам народ!
Я переводил образцы из армянской поэзии, от первого письменного текста "Песня Ваагна" до Аветика Исаакяна, Паруйра Севака, Геворка Эмина, Вардгеса Петросяна, Размика Девояна...
Перевод – такое искусство, что полюбившееся тебе произведение ты доносишь до своего народа, пропагандируешь переведенную литературу. По-моему, даже более важное заключается в том, что это дар для твоей собственной литературы, вклад в твою сокровищницу культуры.
Когда на встречах с иностранцами я с гордостью рассказываю о том, что во время Второй мировой войны, когда гитлеровские армии приближалась к Азербайджану и тысячи наших соотечественников погибали на фронте, в нашем Национальном академическом драмтеатре была поставлена и проходила с аншлагом пьеса Фридриха Шиллера "Разбойники", что в те же годы у нас переводились и печатались отрывки из "Фауста" Гете, – иностранцы не могли скрыть своего восхищения глубокой мудростью, большим гуманизмом нашего народа. Наш народ в то тяжелое, даже безнадежное время мог отличать Гитлера от Шиллера и Гете.
…Так мы строили мосты между литературами соседних народов. По этим мостам от берегов Каспия до армянского читателя шло слово Насими и Самеда Вургуна, Бахтияра Вагабзаде и Исы Гусейнова, Наби Хазри, Эльчина, Исы Исмаилзаде…
Вышли мемуары Назара Гейдарова "В горах Зангезура", отражающие расправу дашнакских банд над нашими соплеменниками в начале века (через сопротивление "Главлита" и при помощи Гейдара Алиева).
В 1930 – 1950 годах армянская сцена после спектаклей по пьесам Дж.Джаббарлы и С.Вургуна закрыла занавес перед нашими драматургами. В пору моего директорства в театре в результате наших усилий и стараний коллег этот занавес был открыт – пьесой Имрана Касумова "Когда начинается сказка", опереттой Рауфа Гаджиева "Кавказская племянница", пьесой Шихали Гурбанова "Без тебя". Но, как говорится, пути Господни неисповедимы.
Моя позиция до исхода минувшего века ещё не была омрачена позднейшими событиями, я писал в статье "Как реки, бурные, как скалы, стойкие" – о незыблемых моральных ценностях, заботясь о сохранении которых я стремился, с одной стороны, вывести на чистую воду псевдопатриотичных брехунов, погасить раздуваемые националистические страсти, разрядить напряженность, а с другой стороны, сотрудничал с объективно мыслящими, незашоренными официальными лицами. Иного пути не было. Мы не были готовы к открытой борьбе (не говоря уже о войне). А после перевода Гейдара Алиева на работу в Москву в статусе члена Политбюро его сменил на посту руководителя республики Кямран Багиров. Он и его окружение, наряду с тем, что мало чего делали для возрождения национально-духовных ценностей и развития идеи азербайджанства, многими своими решениями, особенно кадровыми назначениями в сфере идеологии (дело дошло до того, что заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК, который курировал масс-медиа, была назначена армянка), тормозили развитие этого процесса, даже тянули его назад.
Я предчувствовал, что накануне распада советской системы армяне поднимут голову. По моим прикидкам, распад СССР должен был начаться в первом десятилетии XXI века, причем поэтапно, сперва Прибалтика, затем Грузия, Армения…
Ещё не началась горбачёвская перестройка, мы еще ничего не знали об "ускорении". Мне и в голову не приходили подобные вещи. Если пишущие обо мне пасквили знали, пусть бы сказали.

От секретаря Союза писателей Армении, бывшего работника ЦК партии Мкртыча Саркисяна я слышал о визите Аветика Исаакяна в ЦК КП Армении. Саркисян любил предаваться воспоминаниям и подробно расписывал эпизод визита в ЦК: о том, как первый секретарь Заробян позаботился о приёме почётного гостя на высоком уровне, как он беседовал с ним четыре часа, и как Исаакян очень резко поставил вопрос о судьбе Севана (Гейчи. – Г.).
Речь шла о строительстве подземного канала. Чтобы остановить уменьшение воды в озере Гейча, было задумано построить подземный канал для переброски воды из реки Арпа в озеро. Проект требовал больших денег. И, как уже было отмечено в книге, благодаря поверхностному отношению Хрущева к событиям, процессам, вопросам, поднимаемым перед государством, тот проект строительства был реализован. Но пока Мкртыч рассказывал, меня беспокоило другое. Я чувствовал, что он говорит не все, что знает о встрече, точнее, скрывает самое важное.
– Больше ничего не сказал? – спросил я полушутя-полусерьезно.
Мкртыч слегка улыбнулся, сразу было видно, что он наслаждается тем вопросом, который скрыл. Я заподозрил: Аветик на встрече непременно поднимал "вопрос" о землях Гарабаха, Нахчывана и Восточной Турции.
Об этом мне позже сказал один известный армянский поэт. Потом как-то один армянский профессор рассказал мне об основных моментах завещания Аветика.
Я не называю этих имен, опасаясь преследования их детей, внуков, правнуков.
Аветика Исаакяна в Азербайджане знали как глашатая дружбы, много писали о его встречах и хороших отношениях с Самедом Вургуном. Я охотно переводил его стихи, даже посвятил ему стихотворение:

Но я, и когда его переводил, и когда ему посвящал стихотворение, говорил, что Аветик Исаакян большой поэт своего народа, именно своего! А воспринимать его как глашатая дружбы…Полная наивность.
Впоследствии, на исходе девяностых годов, я узнал подробности о деятельности "глашатая дружбы", еще в 1948 году посетившего Нагорный Гарабах. Газета "Азг" ("Нация") в декабре 1997 года опубликовала записи из блокнота знаменитого поэта…
Я подробно не пересказываю эти записи, в корне меняющие представление о "глашатае дружбы". Варпет считал, что "Автономия Нагорного Гарабаха – абсолютная ложь"; "горе, если спросишь у женщины, гарабахской армянки, про житьё-бытьё, как она начинает плакать и говорить о своих утратах…"; "это закон – когда турок встречает армянина, он должен его убить…"; "тюркство победило нас – благодаря социализму"; "армянин, грузин, турок разные, социализм не сможет их объединить. Только уничтожив, он сможет их объединить"; "Мир Джафар Багиров очень хороший человек, если не он – азербайджанцы бы съели нас"; "…наша судьба изменилась. Воевать должны русские, а они в этом вопросе безразличны, только думают эксплуатировать армян в своих целях"; "в Гарабахе русский язык стал священным. На правительственных собраниях, митингах, мероприятиях говорят по-русски… Бывший секретарь райкома со всеми говорил по-русски…"; "Кировабад – потерянное армянство"... Далее: "Ужасные… изнурённые, забытые Богом люди – армяне…"; "армянский народ разложился, одичал из-за нечеловеческих условий, утратил уважение, благородство, семейные, национальные традиции, бедность ожесточила людей... Сыновья не содержат матерей; выгоняют из дому…"; "мы потеряли духовность, чтобы сохранить физическое существование"…
Я задаюсь вопросом: где грань, за которой кончается искренняя боль за свой народ, за своё национальное самосознание и достоинство и начинается поиск врага, поиск супостатов, повинных в национальных невзгодах?
Почему естественная любовь к своему народу застилает глаза, затмевает разум, мешает разглядеть достоинства другого народа?
Я говорил выше, что не видел Аветика Исаакяна. Но я общался с известными в различных сферах людьми, которых хорошо его знали, за пределами Армении, – с такими, как академики Виктор Амбарцумян, Сергей Мергелян, режиссеры Вартан Аджемян, Грачья Капланян, художник Мартирос Сарьян, композиторы Арам Хачатурян, Арно Бабаджанян и другие деятели искусства, шахматист Тигран Петросян, известные писатели семидесятых-восьмидесятых годов, спортсмены (особенно футболисты), партийно-государственные деятели… Я и тогда был уверен – независимо от того, как они вели себя на людях, внутри каждого из них сидит то, о чем говорил Аветик Исаакян. И все это вышло наружу в годы "перестройки". Ничего нового.
Молодое поколение, я раньше много раз говорил об этом, теперь обращаюсь к вам: мы не сможем победить врага, если не изучим, не будем знать все это, если не освоим его опыт.
Вспоминаются строки Александра Пушкина:

Комментарии, как говорится излишни.

Нет ничего страшнее, чем покидать Родину.
В восьмидесятые годы прошлого века очередной шквал армянского сепаратизма всего за десять-одиннадцать месяцев охватил весь Нагорный Гарабах и Западный Азербайджан (нынешняя Армения). Его кровавые когти жаждали тюркской крови, толкали безоружных, беспомощных людей в водоворот катастроф и трагедий, не имевших аналогов в истории.
В ноябре 1988 года первые группы бородатых нео-фашистов стали появляться в окрестностях села Лембели (ныне Баграташен). Они прекрасно понимали, что такое Лембели. Поэтому также быстро ретировались. Было много причин у их страха перед Лембели.
Прежде всего, Лембели по своему географическому положению для Армении играл роль стратегических северных ворот: железная дорога Тифлис-Иреван и всесоюзная транзитная автомагистраль, связывающие Армению с любой точкой бывшего СССР, в основном проходила через Лембели. Лембели был последним селом Горного Борчалы и первым селом Низменного Борчалы. К тому же село это располагалось в окружении более 30 азербайджанских сел древнего Борчалы. Поэтому соваться сюда – все равно, что засунуть руку в улей.
Все это понятно, однако больше всего армяне боялись другого. Пожилые армяне хорошо знали мужественных лембелинцев. В XX веке они по меньшей мере трижды испытали на себе суровый нрав лембелинцев, отведали, так сказать, их хорошей оплеухи.
В 1917 году, после свержения царизма в России, все арсеналы империи на южном Кавказе перешли в руки армянских дашнаков и грузинских меньшевиков. Используя это оружие, армянская дашнакская армия под руководством Андраника начала громить азербайджанские села. Лембелинцы понимали, что рано или поздно такая участь ждет и их, поэтому стали заранее готовиться. Село Лембели расположено на пути предполагаемого движения воинства Андраника, на стыке борчалинского нагорья и равнины. Сельчане сплотились вокруг местного вожака, сына ахунда Моллы Исмаила – выпускника Тифлисской гимназии, Мустафы Эфендиева. Население с большими трудностями частично было вооружено.
И вот ожидаемый день настал. Банды Андраника прошли через перевал Лалвер, лесной массив Мушул, села Чапахчи и Аг кёрпю и напали на селенье Бурма в пойме реки Теветой (Дебед) у подножья горы Гарагая. Хорошо, что жителей села успели перебросить в соседнее Садахлы. Лембелинцы вместе с садахлинцами окопались вдоль левобережья названной реки и заняли выгодную позицию для отпора. Завязалась ожесточённая перестрелка. Кругом гремела пальба, оглашая горы. Обученные бандиты Андраника, не ожидая столь серьёзного сопротивления, отошли к югу лесами. Лембелинские ополченцы оставались начеку. К весне 1918 года Мустафе Эфендиеву друзья из Тифлиса сообщили, что армяне везут из Тифлиса эшелон боеприпасов для андраниковских вояк. Нариман Нариманов и Алигейдар Караев попросили Мустафу принять меры по пресечению этой операции. Мустафа держал совет с вооружёнными молодыми ополченцами. Решили захватить и разоружить эшелон. Устроили засаду у моста перед въездом в Садыхлы, взяли под контроль линии связи и коммуникации.
Через некоторое время со стороны села Мамай показался поезд. У моста трое ополченцев с Мустафой во главе запрыгнули в паровоз, застрелили охрану и остановили состав. Весь груз – продовольствие, боеприпасы, 62 пулемёта, карабины и прочее – было вынесено и незамедлительно перевезено в село. Разгруженный эшелон и уцелевшие солдаты остались в пустой степи. Правительство Грузии во главе с Жордания (к сожалению, это правительство не смогло освободиться от влияния живущих в соседней стране армян), узнав об акции лембелинцев, решило наказать их и направило на них отряд, состоявший преимущественно из армян. Но сельчане стояли крепко – спустили воду из арыка и приспособили его под траншею и огневые позиции, а женщин и детей вывезли в безопасное место.
Правительственные войска посылали бунтарям ультиматумы несколько раз, но тщетно. Началась перестрелка. Солдаты пытались прорваться через мост, но их косил огонь. Двое из лембелинских храбрецов погибли. Наконец враг не выдержал и поднял белый флаг.
Бой, длившийся трое суток, завершился победой лембелинцев. Весть об этой исторической победе разнеслась по всему Кавказу.
Имена Мустафы Эфендиева и его соратников были у всех на устах. Сельский люд перед лицом смертельной опасности собрался в сжатый кулак. Лембелинцы были не одиноки – к ним на помощь спешили джигиты из близких и дальних сел.
Потом, много лет спустя, антиазербайджанская "фобия" аукнется депортацией 1948–1953 годов, идея которой созревала в кремлевских кабинетах при участии "отца народов" с подачи Берии и Микояна, еще со времени войны с гитлеровской Германией. Уже в те годы вынашивался план о переселении населения Азербайджана в Среднюю Азию и Казахстан.
Тогда эта коварная затея не удалась благодаря воле первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Мир Джафара Багирова, бывшего в доверительных отношениях со Сталиным. Но инициаторы изгнания азербайджанцев не успокоились, еще жив был Микоян, который строил планы, продиктованные его зарубежными дашнакскими руководителями.
Последовал роковой вердикт Совета министров СССР от 23 декабря 1947 года (№ 4083) и от 10 марта 1948 года (№ 754), означавший начало новой волны массовой депортации наших соплеменников. Удар пришёлся и по лембелинцам. Председатель местного колхоза имени Тельмана Биннет Инсанов, председатель сельсовета Кязим Марданов, секретарь парторганизации Муса Якубов внезапно были вызваны в райком партии, где им растолковали суть вышеназванных правительственных постановлений и потребовали скорейшего переселения.
Колхозные вожаки вздыбились: народ не думает переселяться. Тогда армяне прибегли к шантажу, угрозам. К тому времени по всей Армении началась волна переселений…Нельзя было устоять перед приказом Сталина.
Лембелинцы в поисках правды послали ходоков-аксакалов в Баку, к "хозяину" республики. Аксакалы пошли "бить челом" к Мир Джафару Багирову. Грозный первый секретарь подытожил увещевания:
– Я сумел спасти вас, по крайней мере, от неминуемой смерти. На это хватило у меня сил… А дальше действуйте, как хотите…
Самед Вургун, содействовавший встрече ходоков с первым секретарём, огорчённый, говорит аксакалу Биннет-киши:
– Воля государственная, брат… что мы можем поделать… Но у меня совет тебе: всех твоих земляков мне не "потянуть", забери с собой десяток семей и привези в Баку. Сам размещу вас здесь, создам все условия… Поживём, поглядим, как дела обернутся…
Биннет-киши благодарит знаменитого поэта за участие и заботу, но отказывается от предложения:
– Если я оторвусь от своих, не осудят ли меня? Ведь отцами сказано: "Всем миром бедовать – как с гульбою вековать".
Поэт растроганно обнимает аксакала. Ходоки ни с чем возвращаются в село, как в воду опущенные… Чиновники, прибывшие из Баку, рекомендуют лембелинцам перебраться в степь Джейранчёль, чахлую пустошь, кишащую малярийной мошкарой.
Послали гонцов на разведку. Местность оказалась непригодной для жителей лесистых гор. Наконец зимой 1946 года сельчан начали насильно выдворять из их домов. Никто не захотел переселяться в Азербайджан, люди приютились в азербайджанских селах Садахлы, Гачаган, Байдар, Мамай, Сарал и др. в Сарванском (Марнеули) районе соседней Грузии.
Но это было не все. Вскоре власти Грузии, подстрекаемые армянами, используя милицию, насильственно выдворили лембелинцев из сел и собрали на железнодорожной станции Садахлы. Там их загнали в "товарняки", и эшелон двинулся в сторону Иревана. Оттуда – в снежную стужу народ грузовиками, а большей частью пешком, доставили до селений Агкильсе и Зод в Басаркечаре. Местные люди встречали этих замученных людей с большой теплотой. Беженцы приютились в опустевших домах тех, кого переселили в Азербайджан. Стоит назвать их радетелей – первого секретаря Варденисского райкома Талыба Мусаева, председателя колхоза Бахрама Гаманова. Талыб Мусаев оценил доблесть и самоотверженность уже упомянутого выше аксакала Биннета Инсанова, разделявшего с земляками тяготы "хождения по мукам", предложил ему в райкоме различные должности. Но Биннет-киши вежливо отказался, хотел "бедовать и вековать" с земляками. Впрочем, в душе он лелеял надежду на возвращение в родной очаг.
Люди с большими мучениями пережили ту зиму. Близилась весна. Тоска по родине была неодолима. И в мае 1950 года, невзирая ни на какие преграды, чинимые армянскими властями, люди устремились, кто порознь, кто группами по два-три человека, кто горными тропами, кто пешком, кто верхом, а кто железной дорогой – через Гаракильсе (Кировакан) – к заветным местам, в Лембели.
Но они застали свои дома занятыми армянами-репатриантами, обманным путем "выписанными" из-за рубежа.
Лембелинцы были вынуждены взяться за лопаты, долбить землю, сооружать землянки…
Так возникло новое село – Тазакенд. Биннет Инсанов перенял бразды правления колхозом в Лембели у старшего брата Гумбета, ушедшего на фронт в сорок первом году. Он взвалил на молодые плечи бремя забот об односельчанах. Люди души не чаяли в нём. И то, что страшная депортация, о котором мы говорили выше, до конца не осуществилась, было заслугой таких мужественных и преданных народу людей, как Биннет Инсанов.
Возвратившиеся из ссылки лембелинцы стали требовать от Москвы восстановления своих прав, добиваться возвращения заселённых репатриантами домов, имущества.
Наконец удача!
Правительство Армении было бессильно против результатов авторитетной комиссии, прибывшей из Москвы по настоятельному требованию лембелинцев. В начале пятидесятых годов за подписью первого секретаря ЦК КП Армении С.Товмасяна было принято постановление о возвращении домов в Лембели прежним владельцам и их трудоустройстве в совхозе.
Прошли десятилетия, но армяне не забыли такое проявление воли лембелинцами, готовились к новым провокациям.
И вот настал момент реализации планов и сорокалетней подготовки. 1988 год стал тем самым черным годом. Однако армяне помнили об исторических уроках, полученных от лембелинцев, поэтому были вынуждены действовать осторожно и крайне расчетливо. Переселение лембелинцев они специально оставили на самый конец, чтобы при необходимости бросить все свои силы на здешние своенравные села.
Снова был раскручен "маховик" с участием оголтелых бородатых боевиков и шантажистов…
Летняя страда была в разгаре. 21 июня лембелинцы в знак протеста против самоуправства армян-бородачей объявили забастовку. Сотни тысяч гектаров земли остались без присмотра. Это событие возмутило Иреван. Из столицы в село присылали столоначальников. А армян в округе исподтишка вооружали. Вдобавок здесь разместили воинскую часть советской армии.
Закрылась граница с Грузией, приостановили медицинское, торговое обслуживание азербайджанцев. Тиски экономической блокады сжимались.
Армянские руководители района и совхозов "обрабатывали" отдельных людей, стращая их, что "мы не ручаемся за вашу безопасность". Это был пролог. Чувствовалось приближение настоящей катастрофы.
По ночам начались поджоги. Горели дома, пылали стога, скирды сена. До полусмерти избили Эфенди Юсифова, машину "Москвич" Исы Йолчиева изрешетили пулями, Масима Ибадова сбили автомашиной…
Лембелинцы не сдавались. Соорудили баррикады, добыли оружие, поставили ночных дозорных, дежурили. Но силы были неравны. В последние дни ноября они были вынуждены покинуть родную землю, рассеяться, как и в 1949 году, по азербайджанским сёлам в Грузии. Многие месяцы мыкались в прибежищах, продолжая посылать ходоков в Москву и стучаться в двери инстанций… Наконец решили составить делегацию из ветеранов войны, учителей, активистов из Лембели и Кёрпюлю. Они обращались в разные периоды к тогдашним руководителям Азербайджана – А.Везирову, А.Муталибову, Э.Кафаровой, встречались в ЦК КПСС в Москве с В.Рябовым, В.Ломоносовым, А.Мелкоедовым, В.Степановским, были у министра МВД СССР В.В.Бакатина, у председателя ВЦСПС Л.В.Рыбакова, в Прокуратуре СССР у Р.Н.Катусевой, у председателя Верховного совета Армении В.Маркаряна…К большому сожалению, ничего, кроме ложных обещаний, они от этих руководителей не услышали.
В то время "Правда" писала о желании лембелинцев вернуться домой любой ценой. Но репрессии конца восьмидесятых годов стали более страшными, чем репрессии, учиненные до этого Царской Россией и Советской империей, и дали запланированный армянами результат. Благословения на все репрессии были получены армянами у многоликого М.Горбачёва. Трёхтысячное население лембелинского края осело, в основном, в Баку, Сумгайыте, Гяндже, Акстафе, Огузе, Шемахе и других местах…
Прошло уже более тридцати лет с тех горестных дней, но лембелинцы, как и все другие, живут с твердой верой в то, что вернутся когда-то на землю своих предков.

Несмотря на то, что в Западном Азербайджане против азербайджанских тюрок долгие годы проводилась последовательная, системная армянская политика, живущие там наши сородичи чувствовали себя хозяевами той земли больше, чем армяне. Такая привязанность к родной земле зиждилась на том, что азербайджанцы тысячелетиями жили в этом краю.
Армяне, опираясь на своих высоких покровителей, прибегая ко всевозможным хитростям и уловкам, явным и скрытым провокациям, пытались изгнать наших соотечественников со своих исторических земель, арменизировали названия наших городов, сел, гор, рек, озер, создавали фальшивую историю, на каждом шагу ограничивали наши права и свободы. Они преследовали цель лишить азербайджанцев своих историко-этнических корней, создать иллюзию, что земли Западного Азербайджана принадлежат армянам. Коварная армянская политика в этом деле добилась многого, но не смогла убить у азербайджанцев чувства привязанности к родной земле. Потому что патриотизм и любовь к Родине у тюрок Западного Азербайджана, в жилах которых текла кровь тюрков-огузов, были самыми большими ценностями, которые они передавали из поколения в поколение. Это была бессмертная и вечная генетическая память, которая выше армянской наглости. Это хорошо понимали и сами армяне, которые жили на этих священных землях как временщики, страдая от осознания своего морально-духовного поражения. Потому что в кровной памяти армян чувства привязанности к этой земле не было и в помине.
Как наглядный пример вышесказанного, я рассажу об одном достойном и доблестном человеке, который в трагических обстоятельствах, вызванных угаром массового националистического психоза, стремился честно выполнять свой служебный и человеческий долг – о Лятифе Насибове. Родился он в 1936 году в селе Эвли (старые названия – Торпаг-гала, Ухункёй, Воронцовка). Отец его, бывший председатель сельсовета Мусаллим Насибов, активный участник колхозного строительства, ушёл на фронт и погиб в боях на белорусской земле.
Лятиф пережил тяготы безотцовщины, которая сформировала его характер, воспитала в нём чувство коллективизма, способность сопереживать чужому горю. Окончив школу и отслужив в армии, он работал в системе милиции, затем продолжил образование в Тифлисском специальном милицейском училище; в середине шестидесятых годов, имея стаж работы в Иджеване, он перевелся в свой родной район и работал в отделе угрозыска Калининского управления милиции.
Его высокий профессионализм, принципиальность, верность законности и безупречная репутация снискали ему уважение не только в коллективе, где подавляющее большинство составляли армяне, но и во всем районе, в регионе Лори, а также в Борчалинском крае Грузии, который граничил с Калининским районом.
Армяне вынуждены были считаться с ним за его отвагу, твёрдость и решительность. А азербайджанское население вышеперечисленных регионов уважало его более всего за то, что он был настоящей опорой для наших сородичей, их заступником.
При нём армяне в компаниях вели себя спокойно, говорили взвешенно, соблюдали этические нормы…
Однако бывало, что под воздействием алкоголя говоруны зарывались и увлекались воспоминаниями и легендами об Андранике. Тогда им было несдобровать, кое-кто познал тяжесть его железных кулаков.
Естественно, он нажил себе и врагов, которые пытались очернить крутого "турка", даже покушались на его жизнь. Лятифа хорошо дополнял и корректировал опытный земляк, признанный аксакал Паша Гурбанов (он скончался в 1993 году в Баку). Паша Гурбанов во время возникавших на национальной почве стычек умел сказать свое слово, утихомирить горячие головы. И Лятифа оберегало его покровительство.
Лятифа за успешную работу ждало повышение в звании. Уже в МВД дали представление. Но закулисные завистники и недоброжелатели не бездействовали.
Майор Шахмазасян, получавший очередной "сигнал", решил "поймать с поличным" Лятифа, якобы, в момент получения взятки.
Майор внезапно входит в кабинет старшего лейтенанта Лятифа Насибова, который допрашивает отца какого-то человека, задержанного по жалобе. Шахмазасян обыскивает Лятифа, обшаривает его карманы, кабинет, сейф… Но ничего не находит. Майор накидывается на допрашиваемого, требуя, чтобы тот признался в том, что давал взятку, грозит, что в противном случае упечёт в СИЗО.
Лятиф, терпеливо наблюдавший за майором, не выдержал, запер дверь и дал майору "прикурить". На шум через разбитое окно в кабинет ворвались сослуживцы и застали майора с расквашенным носом. Слухи об инциденте разошлись по всей милицейской системе. В "верхах" судили-рядили, майор через несколько месяцев был отстранён от должности и уволен из системы правоохранительных органов. И Лятифу досталось. Звания капитана он не получил и был направлен инспектором в колонию трудновоспитуемых подростков.
Авторитет Паши Гурбанова (тогда он работал завотделом в райкоме партии), заступничество его дяди, организованность азербайджанских земляков смягчили "удар".
Почти через год Лятиф Насибов снова понадобился: его направили участковым уполномоченным в армянское село Шахназар. Лятиф поработал в селе тринадцать лет честь честью несмотря на интриги и наветы. Он ушёл из жизни в 1989 году. В возрасте 49 лет.
Его последний приют – на кладбище родного села. Недруги, при жизни боявшиеся этого храброго человека, "отыгрались" на его могиле, разбив надгробье…

Мысль переехать в Баку зародилась не в один день, не в один год…
Я везде называл причину переезда так: "по семейным обстоятельствам". И это действительно так было. Но в разговоре со мной редактор оригинала данной книги, известный публицист Сафалы Незерли попросил меня несколько раскрыть выражение "по семейным обстоятельствам". Я рассказал все как есть. Он слушал, а потом настоятельно предложил, чтобы я написал сказанное, как есть, и включил в это место в книге. Я и включил…
Восемнадцать лет я прожил в Иреване, служил верой и правдой развитию нашей печати, литературы, искусства.
Как говорится, "карьерный рост", при всех невзгодах и негативных обстоятельствах, меня не заботил. Но "не хлебом единым жив человек". Осенью 1979 года я заболел, лечение заняло несколько месяцев. Потом ещё удар – мой старший брат Гудрат скоропостижно ушёл из жизни. Я почувствовал холодное дыхание одиночества, опустошённость. Тогда стало абсолютно ясно, что после смерти дяди у меня в Иреване не осталось ни одного родного человека, родственника.
Разумеется, были друзья, театр, коллектив, общение… Но трудно кем-то заменить родного человека, когда стоишь перед дилеммой: жизнь – смерть.
Серьёзные симптомы недуга периодически давали о себе знать на исходе семидесятых. Дети были еще маленькие, учились в начальных классах. Опасения по поводу моего здоровья становились все более серьезными, а что будет с малышами? Этот вопрос все время беспокоил меня. В Иреване усиливались симптомы национализма и шовинизма.
Я, скажу без ложной скромности, выдержал, выстоял, перешагнул через их национализм и шовинизм, жил, как настоящий азербайджанец, работал на ответственных должностях, стал уважаемым человеком… А как же мои дети, как они будут жить, если состояние моего здоровья ухудшится, смогут ли они повторить то, что сделал я, жить, как жил я? Было очень трудно дать однозначно положительный ответ, потому что с каждым днем шовинистический настрой усиливался…
Мои родные были в Мыгры и Баку.
Не будь недуга и проблем со здоровьем, на исходе семидесятых и в начале восьмидесятых годов, вынудивших меня принять радикальное решение о переезде в Баку, меня ждала бы участь одного из беженцев 1988 года. Забегая вперёд, доложу читателю без ложной скромности, что мой уход из театра на фоне происходивших процессов, антиазербайджанской свистопляски, привёл к угасанию этого храма культуры, которому я посвятил шестнадцать лет жизни… Такова реальность.

Я предвидел, что в Баку мне придётся начинать всё с "нуля", что меня не ждут "молочные реки с кисельными берегами".
Я открыл глаза на белый свет там, на берегах реки Мыгры, в Маралземи. Обошёл за пядью пядь простор родной земли… Я помню каждый камень и валун, каждую скалу, горную тропинку, петлящую по склонам, помню каждый родник, рощу, дерево…
Я обожествлял эту землю, считал ее центром мироздания:

Да, Зангезур – моя малая Родина! Не только моя, а сотен тысяч азербайджанцев, издревле живущих на этой земле!
Баку – столица моих грёз, надежд, чаяний. Это оплот каждого азербайджанца, где бы он ни находился – будь он в Австралии, Южной Африке или Латинской Америке.

Последние дни 1983 года. Взяв двухмесячный отпуск, я приехал в Баку. В последний рабочий день встретился с министром культуры Армении Гургеном Аракеляном. Сообщил ему о своих планах, сказал твердо, что после отпуска в театр не вернусь. Гурген не ожидал этого, мы долго беседовали. Министр понял, что мое решение твердое, но не принял заявления.
– Никому об этом ни слова. Впереди ещё пара месяцев. Может, передумаешь…
Я стоял на своём. Перевёз семью в Баку (были у детей школьные каникулы). Они должны были привыкнуть к жизни в Баку. Вернулся в Иреван, министр сразу спросил:
– Не передумал?
– Нет.
После этого руководство всерьез забеспокоилось. Меня вызвал секретарь ЦК Карен Даллакян. Разговор затянулся надолго. Секретарь хотел знать причину моего отъезда. В конце беседы секретарь поднял трубку телефона и стал говорить с первым секретарем:
– Карен Серопович, Гидаят у меня, обстоятельно побеседовали, он определился с вопросом о переезде. – Он замолчал и слушал собеседника, затем сказал: – Да, очень жаль, понятно. – И положил трубку. – Карен Серопович тоже сожалеет, – сказал он.
Я попросил, чтобы на завтрашней коллегии министерства рассмотрели мое заявление.
– А Бюро?
– Бюро рассмотрит потом. Когда меня назначали, Бюро утвердило четыре месяца спустя…
Секретарь не возражал. Позвонил министру.
– Намерение Гидаята окончательное…И Карен Серопович сожалеет…Что делать, рассмотрите на завтрашней коллегии.
"Сожаление" К.С.Демирчяна, серьёзная обеспокоенность, возникшая в министерстве культуры, объяснялись тогдашними критическими упрёками Москвы в адрес Армении за националистические тенденции (год спустя ЦК КПСС принял специальное постановление на этот счёт, но оно осталось на бумаге).
Карен Демирчян, заняв пост первого секретаря ЦК КП Армении, осенью 1974 года продолжил линию своих предшественников и доделал то, что не смогли сделать они.
24 апреля 1975 года члены Бюро ЦК посетили памятник жертвам "геноцида", и руководитель республики в 17 часов обратился впервые по телевидению к народу. Тем самым была легализована и поддержана на государственном уровне программная цель армянского национализма. Партийная верхушка республики между тем соблюдала имитацию заботы и внимания к нашим соплеменникам, в частности, этот ритуал и показушное рвение ощущались и при проведении полувекового юбилея нашего театра.
Я про себя размышлял о перспективах и приходил к пессимистическому выводу.
Я думал также о том, попытается ли тот, кто придет после Демирчяна, изменить политическую линию национализма? Вряд ли. Потому что сформированная в республике идеология шовинизма и национализма въелась в души большей части населения республики. Для чего новый руководитель республики должен быть заинтересован в этом? Я часто задумывался над этим вопросом. Ответ тоже был ясен. Оставалась надежда на то, что Центр (Москва) предпримет соответствующие шаги.
В Иреване и Баку я полушутя говорил тем, кто интересовался моей "перекочёвкой" в Баку: "Вардгес Петросян на десять лет затянул мой отъезд из Иревана, а Карен Демирчян ускорил на десять лет…" Я говорил это и в ЦК КП Азербайджана.
И вот в мае 1986 года я был делегирован из Баку на съезд армянских писателей. По моему предложению ко мне присоединили и жившего в Баку армянского писателя Левона Адяна. Скажу и то, что в Иреване нас приняли очень хорошо, разместили в самой лучшей правительственной гостинице (кроме нас и секретаря Союза писателей СССР туда никого больше не заселили), секретарь Союза писателей Армении Сагател Арутунян повсюду сопровождал нас. Наутро после приезда, когда Левон ненадолго отлучился, и мы с Сагателом остались вдвоём, он спросил у меня:
– Гидаят, ты говорил такие слова? – и он в точности повторил то, что я написал выше о "заслугах" К.Демирчяна в моём отъезде в Баку.
– Да, говорил. Уже донесли туда? – сказал я, указывая на резиденцию первого секретаря, находящуюся чуть выше отеля.
– Да, донесли.
Вошел Левон, и мы прервали разговор.
После завтрака пришли в Главный дворец заседаний Иревана. Меня посадили в президиум в зале заседаний, на пронумерованные места в первом ряду.
В кулуарах, беседуя с коллегами, я увидел вошедшего К.Демирчяна, который поздоровался с гостями из союзных республик и направился с Вардгесом Петросяном ко мне. Поздоровался:
– Гидаят, как ты?
– Спасибо, Карен Серопович.
Обернулся к Петросяну:
– Мы пригласили Гидаята или Азербайджан делегировал?
– Мы ждали его… а Азербайджан делегировал…
– Нет, и мы должны были пригласить его… Я рад, что ты приехал…
Я не спросил: "как вы?" Ведь Сагател полчаса назад уже рассказал мне.
На следующий день, когда пришел первый секретарь, он опять поздоровался со всеми.
Дойдя до меня, остановился:
– Гидаят, как ты?
– Спасибо, Карен Серопович.
– Два года, как ты уехал из Иревана. Не так ли?
– Так.
– Ты выходил в город? Ну как, Иреван развивается?
Я отделался шутливым ответом, что, дескать, меня избрали в президиум, сижу в первом ряду, и если отлучусь, армянские коллеги могут подумать: "Гидаят игнорирует наш писательский съезд".
– Как-нибудь найди время, посмотри.
Последняя поездка моя в Иреван состоялась весной 1987 года – на юбилей Саят Новы. Мы на торжестве "пересеклись" с Демирчяном. Карен Серопович не выглядел прежним человеком. Его будто подменили.
От известного журналиста, возглавлявшего отдел культуры ЦК КП Азербайджана, Азада Шарифова, я слышал отзыв К.С.Демирчяна обо мне: "Спокойный, всегда сдержанный…". Но к этим эпитетам Карен Серопович в дальнейшем добавлял, как я узнал от армянского профессора-москвича, накоротке знавшего Демирчяна: "в высшей степени националист…". Дистанция, разделявшая нас, редкие контакты мои с Демирчяном не давали ему повода высказывать такое суждение обо мне. Тут, несомненно, сыграла роль информация, предоставляемая ему, в особенности, донесения КГБ…
Мою ироническую реплику о его "заслугах, на десять лет ускоривших мой отъезд", первый секретарь не забыл, потому настроился негативно против меня…
…Прежде чем рассказать о последней встрече с Вардгесом Петросяном, поведаю о давнем "коротком замыкании" в театре, где я работал, которое вызвало недовольство партийного функционера Гима Погосяна (тогдашнего завотделом ЦК КП Армении). Я уволил из труппы профессионально несостоятельную актрису, она привела в театр своего невоспитанного сына, который пытался затеять скандал и грозил "свести счёты" с актёром, стремившимся утихомирить его. Мне позвонил из ЦК Гим Погосян и попросил восстановить на работе актрису. Я долго объяснял, что это невозможно. Гим сухо попрощался. За уволенную заступился и министр культуры К.Удумян, говорил со мной на повышенных тонах. Я стоял на своём.
Мне было ясно, что у Гима с той актрисой существуют амурные отношения, и я про себя решил, что не сдамся, пусть даже уйду с работы.
Погосян этого не забыл. Когда меня представили к почётному званию, Гим "зарубил": "Пока он не созрел".
Я отправил ему через его подчинённого сотрудника разоблачительный "месаж". Затем последовало третирование автора этих строк, отстранение от мероприятий под патронажем отдела культуры ЦК и т.д.
Однажды мне позвонила заместитель Гима Тамара Карповна и попросила зайти в ЦК. Я явился в ЦК. Тамара Карповна повела меня в кабинет Погосяна. Гим поднялся навстречу:
– Ну как, убедился в нашей силе?
Он имел в виду то, что он, "всесильный", вычеркнул меня из списка претендентов на почетное звание.
– Нет, не убедился. Давайте на миг поменяемся местами, тогда увидим, кто сильнее, – отозвался я.
Мне был понятен корень примиренческой миссии Гима. О наших взаимоотношениях знали и говорили многие, и он хотел вести себя так, будто ничего не случилось.
Сотрудник Гима Акоп Джарахан, с которым у меня были нормальные отношения, явно хотел, чтобы между нами воцарился мир.
Гима Погосяна позднее отстранили от партийной работы, назначили заместителем министра культуры (театр не входил в его курацию). При встречах он спрашивал меня:
– Кто сильнее: я или ты?
– Смотря кто какое кресло занимает.
Неожиданная весть пришла спустя некоторое время после моего возвращения в Баку. Газеты написали, что указом Президиума Верховного Совета Армянской ССР мне присвоено звание "Заслуженного деятеля культуры".
Сначала я не поверил, думал, ошибка. Уточнил, было именно так, звание дали по инициативе Вардгеса, просто не учли, что в первый раз это звание мне было присвоено в 1978 году… Подготовил "благодарственную" телеграмму на имя К.Демирчяна: "Это звание было присвоено мне в 1978 году. Я и до этого переводил армянскую литературу на родной язык, перевожу и сегодня. Счастлив, что почетные звания мне ничего на дают".
Зачем нужны были эти резкие протесты, прорывающиеся изнутри? Конечно, это было связано с теми деяниями, которые в течение десяти лет творил, смеясь мне в лицо, К.Демирчян, и с тем, что я предчувствовал трагедии, которые случатся после моего отъезда.
Два наших известных писателя, прочитав телеграмму, посоветовали не отправлять ее. Сказали: "Дали повторно звание, ну и спасибо. Чтобы получить такое звание, многие из кожи вон лезут…" Но я отправил.
Естественно, что ни на телеграмму не ответили, ни в Иреван не пригласили, чтобы во второй раз вручить удостоверение почетного звания "Заслуженный деятель культуры".

Итак, на коллегии министерства решался вопрос о моём отъезде.
Министр культуры говорил прочувствованные слова о том, что они очень старались отговорить меня, что моя деятельность не вмещается в орбиту министерства, Союза писателей, что ЦК и правительство очень высоко ценят мою работу. "Вы уезжаете, доброго вам пути! А если вы пожелаете вдруг вернуться, ни в коем случае не думайте, что назад пути нет, когда бы ни вернулись, милости просим. А не вернётесь, мы будем считать, что у нас в Баку живёт наш прекрасный друг и брат…"
В коллегии участвовало довольно много людей. Среди женщин были и такие, которые вытирали слёзы, некоторые мужчины также сильно были затронуты моим уходом. Я встал и поблагодарил за предоставленную возможность работать и творить в Иреване.
Чувствовал, что у меня голос дрожит.
После коллегии я пошел не в театр, не домой, а в Союз писателей.
В последние годы, когда вопрос о переезде в Баку заполнял мое сердце, мне дорогу преграждал Вардгес Петросян. Однажды я представил себе, как скажу ему об отъезде и как он будет ошеломлён, и я боялся вопроса, которого он никогда не задал бы мне: "Ну чего мы для тебя не сделали, что ты уходишь?"
Он не задаст мне этого вопроса, и я не скажу ему, что мой переезд без малого семь-восемь лет задерживал ты…Правда, было много и тех, кто ускоряли.
Я начал разговор, сильно волнуясь:
– Это покажется вам неожиданным. Для меня самого это тоже неожиданно.
Затем рассказал все как есть.
Я не мог смотреть на него. Рассказывал, глядя на какую-то неизвестную точку. Куда смотрел он, не знаю. Я замолчал, повернулся к нему. Его глубокие глаза словно расширились. Тишина была короткой, но оглушительной:
– Гидаят, но ведь это слишком внезапный отъезд…
– Да… И для меня самого неожиданный. Не легкий.
Он поинтересовался, где в Баку я буду работать. Мы оба чувствовали себя неловко. Было тяжело, и я торопился завершить разговор. Тепло попрощались. Он спросил напоследок номер моего авиарейса, обещал прийти проводить.
Несмотря на усиливающийся с каждым днем армянский национал-шовинизм, ни во время искренней беседы с Вардгесом в Союзе писателей, куда я пришел после коллегии Министерства культуры, ни когда писал эти строки в Баку, я не думал, что спустя пять лет вынужден буду писать тому же Вардгесу письмо-протест, полное серьезных (и абсолютно
справедливых) обвинений.
Оказывается, после моего отъезда из Иревана политика национал-шовинизма распространялась со скоростью молнии, наподобие фашистской чумы Адольфа Гитлера…

Мне и на ум не могло прийти, что вскоре после публикации журнального варианта "Здесь тьма полчищ пронеслась…" над Гарабахом сгустятся чёрные тучи. Экстремистские силы, шовинистический психоз, андраниковские последыши… растопчут "добрососедство, и дружбу, и истину, и справедливость".
Но в те же дни тысячи читателей в Азербайджане выразили благодарность за ту публикацию, которую прочли везде, даже за океаном.
Благодарственное письмо молодого исследователя, внука Уильяма Сарояна – Марка Сарояна – пришло из Лос-Анджелеса. Наверное, и туда дошла весть о произошедших в Нагорном Гарабахе беспорядках и столкновениях. Это письмо, связанное с азербайджанским народом, литературой, его отношением с соседними народами, заинтересовало всех, кроме армянской интеллигенции…
Я был ошеломлён прошлогодним Вардгесом в сопоставлении с Вардгесом нынешнего года – среди многих писателей, с которыми в Армении мы делили хлеб-соль, были товарищами, поддерживали дружбу. Ибо мне давно открылся внутренний облик тех, кто сеял семена национальной вражды между двумя народами, подливая масла в огонь, таких, как Сильва Капутикян, Серо Ханзадян, Зорий Балаян и иже с ними…
Я знаю, что было много тех, кто ещё с середины семидесятых годов рвался очернить, обвинить в ренегатстве выдающегося армянского писателя, который прилагал усилия для развития дружественных отношений между нашими народами, для укрепления наших литературных связей, что было делом нелёгким. Но Вы превозмогали все преграды, открыто провозглашали своё праведное слово не только в разговорах со мною лицом к лицу либо в узком кругу, но и с высоких трибун. Их было много. Вы не смогли увлечь их за собой, и очень жаль, что в конце концов сами последовали за ними.
Я в этом убедился ровно год тому назад, 18 июля 1988 года наблюдал обсуждение Нагорно-Гарабахского вопроса на заседании президиума Верховного Совета СССР, когда сочли "геноцидом" события в Сумгайыте, толком невыясненные, кем и зачем спровоцированные. То,что Михаил Горбачёв сразу же прервал Вас и впервые высказал объективное отношение к этому необоснованному обвинению, – до сих пор у меня перед глазами…
"…Геноцид – это определённая политика, не стихийная, а определённая расовая политика… А вы хотите приписать всему Азербайджану провокацию, учинённую группой хулиганов? О каком же геноциде здесь может идти речь?"
На другой день после Вашего горе-выступления – 19 июня – я отправил Вам "поздравительную" телеграмму, оставшуюся без ответа. Напоминаю ещё раз Вам её текст.
"На протяжении многих лет я радовался Вашим удачам, огорчался Вашей неудаче. Вчера я впервые порадовался Вашей неудаче.
Да будет она последней!"
Гидаят.
19 июня, 1988 г.
Конечно, мой друг не сразу пришёл к той антиазербайджанской необъективной инсинуации.
До этого события руками студентов Иреванского университета были публично сожжены на кострах тысячи экземпляров Вашего романа "День рождения с пустыми стульями".
А Вы, оказавшись в безвыходной ситуации, в русском издании романа ("Советский писатель", 1988) убрали эпизоды, где относительно объективно оценивались события 1915 года, "переделали" другие фрагменты.
Группа литераторов во главе с С.Капутикян, В.Давтян, З.Балаян, Г.Ованесян и др. довели дело до того, что Вы были вынуждены подать в отставку с должности председателя правления Союза писателей. Может, произошли с Вами и иные, неведомые мне беды? Но ни одно преступное гонение, ни одна угроза не должна была заставить Вас сойти с пути. Поверьте, я не говорю об Азербайджане. Армении самой сегодня, как воздух и вода, нужен Вардгес Петросян пяти-шестилетней давности!
Когда я услышал о Вашей отставке (до гарабахских событий оставались считанные дни), я написал Вам письмо, где были такие строки: "…Ни одна антиармянская партия (если таковая имеется) не могла бы совершить подобного предательства в отношении армянской литературы, армянской культуры, армянского народа! Его совершила группа армянских литераторов…"
Быть может, из-за страха перед этим предательством Вы пошли за предателями?
Вы любили повторять слова великого Самеда Вургуна: "Мы живём не бок о бок, мы живём друг в друге". Мудрые слова, веками было так. А сколько сегодня азербайджанцев осталось в Армении?
Вам почему-то не понравилось объективно сказанное в одной из бакинских заводских многотиражек слово, но Вы в Иреване на высоких форумах то и дело повторяете его. Но обходите молчанием наветы, измышления и ложь, агрессивные выпады в адрес азербайджанского народа, распространяемые газетой "Коммунист" и прочими печатными органами Армении и тиражируемые газетой "Гракан терат" ("Литературная газета"), в редакционной коллегии которой состоите.
Вы храните молчание. В отличие от Вардгеса Петросяна, которого мы знали пять-шесть лет тому назад. Тот Петросян не промолчал бы, поднял бы свой праведный голос, не соглашаясь с авторами этих публикаций. Прощаясь с Иреваном, я написал:

Когда-нибудь мы встретимся, в Москве ли, за рубежом ли, может, в Баку, может, в Иреване. И снова повлажнеют у нас глаза. Но не дай Бог, чтобы двое Ваших сыновей, присоединившись к бородатым боевикам, пошли в атаку на Гарабах, и тогда двое моих сынов поднялись бы на защиту земли своих предков и наши дети столкнулись бы лицом к лицу на поле брани…
Мне вспоминаются и такие Ваши слова: "Соседство народов – не соседство в "коммуналке""…
И что вы теперь скажете? кто из нас должен покинуть землю предков? на какой же континент мы должны обменять свои квартиры?
Гидаят.
19 июня 1989 г.
Вардгес не ответил на моё письмо, да и не мог ответить. От редактора газеты "Совет Эрменистаны" Исрафила Мамедова, тогда ещё жившего в Иреване и пересекавшегося с В.Петросяном, я слышал, что он собирался писать ответное письмо. Но не написал. Может быть, постеснялся, может, слов не нашел. А самое удручающее было то, что после бойни 20 января 1990 года в Баку ни Вардгес, ни другие его друзья по перу ни разу не позвонили и не поинтересовались – "жив ли ты?"
Потом империя рухнула. В первые же дни независимости Армении Вардгес был убит. Его расстреляли в тот момент, когда он выходил из подъезда дома и собирался сесть в машину. Преступление не было раскрыто. В одно время арестовали вдову писателя Сону, якобы организовавшую убийство мужа. Вскоре Сону освободили, сказали, что версия не подтвердилась.
Я сожалею по поводу смерти Вардгеса Петросяна. Вообще, я против любого террористического акта. Интересно, будь Вардгес жив, окажись возможной наша встреча после всего, что произошло, после стольких жертв и кровопролития, о чём бы он думал? Признал бы свои заблуждения? Осудил бы армянский шовинизм, армянскую агрессию, признал бы свои ошибки? Или снова назвал бы сумгайытские события, учиненные по сценарию КГБ и руками самих армян, "геноцидом"?

Возвращаюсь к дням прощания с иреванской жизнью, с родным театральным коллективом. Мои коллеги и друзья устроили банкет, длившийся четыре часа. Здравицы, тосты, песни, танцы, а в глазах слёзы. Я крепился, хотя на душе кошки скребли, и к горлу подкатывал ком.
Очень трудно было расставаться с этим добрым, самоотверженным коллективом. Потому что мы вместе проделали большой путь, преодолели много препятствий, но двигались вперед уверенно, добились немало труднодостижимых целей.
Впоследствии были написаны стихи "2X2=…6". И сам я поверил в то, что там, где есть творческое горение, два умножить на два…действительно равняется шести.

Когда началась история написания этой книги, я не знаю. Однако она охватывает многие годы и события, отражает историю моей жизни, начиная с детских лет и до последней депортации с родины 1988-1989 годах, катастрофы 20 Января, геноцида 26 Февраля и, наконец, до самого счастливого дня и цели моей жизни – приобретения национальной независимости. Насколько это мне удалось – судить читателям.
Я писал эту книгу во многих уголках земли – в Маралземи, Алдере, Баку, Иреване, во всем Западном Азербайджане, в Праге, Москве, Анкаре, Бишкеке. Писал частями, строка за строкой. Потом соединил вместе – и увидел, что страницы моей жизни состоят не только из биографии. Поэтому отдал в печать только первую часть книги.
Мне хотелось донести до детей и внуков моих сверстников то, что я пережил, передумал и увидел за 38 лет своей жизни.
Чего только не видел я за эти годы – тяготы и лишения, порожденные Второй мировой войной, людей, с честью перенесших эти испытания. Видел, как пламенно-красный миф коммунизма исчез, словно мираж, став темой для смешных анекдотов… Затем застой и бессилие престарелых. Далее стал свидетелем того, как все эти дороги ведут к начавшейся в середине восьмидесятых годов "перестройке", а в конце десятилетия – к геноциду…
Я написал правду только об увиденном и прочувствованном, старался быть предельно искренним.
Сегодняшний читатель слушал меня не раз (я ему бесконечно благодарен). Хотел бы, чтобы моя исповедь дошла и до читателя завтрашнего дня, запечатлелась в его памяти и душе. Ибо от нас грядущим поколениям остается тягчайшее наследие – потеря Родины, остается миссия и долг – возращение утраченного Отечества.
Я взялся за перо и написал эту книгу во имя грядущей победы, в надежде на исполнение этой великой миссии…