– Сергей, самый естественный и напрашивающийся вопрос: почему, собственно, Разин?

– Да всё очень просто: Разин – мой земляк, в том смысле, что много лет провёл на Волге. У нас в селе даже рыбацкий колхоз носил имя Степана Разина. И много легенд, слухов, домыслов ходит вокруг личности атамана. Таинственная, неординарная личность. Одни историки говорят: предводитель народной войны, другие – разбойник, вор и государственный преступник.

– Но ведь о Разине писали много раз: Степан Злобин, Алексей Чапыгин, Василий Шукшин… Тема достаточно раскрыта и изучена. Что тут можно найти нового?

– Соглашусь с вами: тема не новая. Я внимательно изучил их книги. Они очень качественные. Но где вы видели совсем новые темы? Большинство названных вами писателей создали впечатляющий тип и характер бунтаря, вольного казака, рубаки-парня. Меня же заинтересовал тот период жизни этого человека, когда он хочет подвести некоторые итоги, понять самого себя, разобраться со своей исторической ролью. Что он думал о своей жизни, в чём раскаивался, чем гордился. И где, наконец, его клады, богатство, сокровища? Убедительного ответа нет до сих пор.

– Сильная личность всегда интересовала писателей. Но вы выносите в заглавие такое слово, как зипуны. В нём есть что-то материальное, овеществлённое.

– Да, конечно, но материальные ценности являются зримым воплощением человеческой карьеры. Чего он добился, достиг. Обогатился или наоборот – раздал своё имущество людям. Вот и у меня Разин мучается этим вопросом. Он накопил много добра. А что с ним дальше делать? В могилу-то его не унесёшь.

– И как же выйти из этого замкнутого круга?

– Да я тоже не знаю. А вот народ давно разобрался с этим делом.

– Каким образом?

– Как поётся в песне про персидскую княжну: "И за борт её бросает в набежавшую волну…"

– Но княжну-то жалко…

– Согласен с вами. Но это же художественный образ. У меня Разин никого за борт не бросает. А, наоборот, хочет по-настоящему полюбить. Но это не всегда и в не полной мере получается.

На высоком берегу

Пройдясь по пологому берегу и разминая затёкшие ноги, Разин с удивлением обнаружил под ногами не обычный песок и не светлый ил, из которого в основном состояли здешние берега, а мелкую каменную крошку.
– Что это, – спросил он есаула Серебрякова. – Откуда?
– Доставили и насыпали для твоего удобства, Тимофеич! – с гордостью ответил тот. – С Захарьевского рудника. Чтобы ты, батюшка, сапог не исхавозил.
– А не попадётся эта подсыпка на досужий взгляд?
– Наоборот, это для отвода глаз. Мы же будем копать там, поодаль.
– Ну ладно, будь по-твоему. Но если что выйдет не так – строго с тебя спросим.
Есаул молча кивнул и отвёл глаза, зырк¬нул в сторону, глядя, как выгружают сундуки, и сказал Разину:
– Атаман, пока они будут ковыряться, поднимемся на обрыв, там уже щерьбу* готовят. Ты, небось, оголодал.
– Айда.
И они стали подниматься по тропинке на крутой склон между густо разросшимися кустами лещины. Разин вспомнил, как мальчишками они любили ходить за орехами. Нагибали орешник, дотягивались до верхних веток, срывали растущие по три-четыре-пять орехи в терпко пахнущих пушистых манжетках. Торбы наполнялись быстро, а потом, сев на опушке леса, ребята начинали вылущивать орехи, и их объём прямо на глазах уменьшался в разы. Но зато голые орешки приятно перекатывались в ладошке и на дне торбы. Ребятня старалась похвалиться друг перед другом, кто больше собрал. Измерялась добыча специальной деревянной чаркой, единой для всех. Но и тут продолжались споры: "А вон у тебя там порченые. А вон – с червоточиной!.." Когда приходили домой, родители скептически смотрели на принесённое, но ссыпали орехи в мешочек и укладывали его на печку. Там они будут медленно дозревать, становиться вкуснее и слаще. Надо только подождать. Но зато потом, зимой, так приятно извлечь из мешка горсть орехов и на пороге кованым молотком колотить по твёрдой скорлупе. Она разлеталась по всей хате, часто и само ядрышко укатывалось под лавку или в щель. Дети старались отыскать его, ползали на животе по полу, а бабки, взяв веник, мели скоблёные полы и потихоньку ругались на внучков.
Наконец поднялись на высокий бугор. Там уже горел, пощёлкивая и выстреливая искрами, костерок; на жёрдочке висел объёмистый котелок, в котором булькала кипящая волжская вода. Вокруг хлопотал приземистый желтолицый кашевар и длинной деревянной ложкой снимал накипь, сливал её в кусты. Когда вода прочистилась и просветлела, в неё кинули морковь, картошки, пшенца. А уж под конец – рыбу и пучок зелени. Вначале кидали рыбью мелочь в тряпошном кульке: ершей, окуньков, плотву. Когда она отдавала все соки и вкус, её вынимали и без сожаления отбрасывали в сторону. После этого добавляли белорыбицу: леща, судака, щуку. А уж под самый конец добавляли царскую рыбу: осетра, стерлядку... Это называлось тройной ухой.
Атамана усадили на ладное брёвнышко, отполированное волжской волной. Он взглянул на бахилы и увидел, что во время подъёма они всё-таки измазались глиной.
На мелководье что-то сильно плеснуло по воде.
– Что это? – встрепенулся и побледнел Степан, а про себя подумал: "Какой же ты, Стенька, стал пужливый! Раньше ничего не боялся, а ныне... Это всё от странствий и штурмов. А может, годы своё берут..."
– Не боись, батько, это судак хвостом мальков глушит, – успокоил его есаул.
– А, язви его мать! Я думал, это шеганашки**.
– Не! Тем на Большой Волге не житьё, оне на Свияге плескаются.
– Ну, пущай!..

Экспозиция

Войдя из сияющего дня в глухой музейный сумрак, журналист Никаноров словно ослеп и только щурился безо всякого толку. Как видно, посетителей сегодня не было, и верхний свет не включали. Это здание – старинный купеческий дом – было выстроено со стенами толщиной в метр, поэтому зимой тут тепло, а сейчас, в июне, зябко и сыро. Никаноров сделал несколько неуверенных шагов. Зрение понемногу возвращалось; где-то в дальнем углу слышалось приглушённое бормотание. Приглядевшись, Никаноров увидел Валеру, который тихо разговаривал по мобильнику. Валера махнул гостю рукой, мол, подожди, я сейчас. Журналист прошёлся по музею, миновал вставшего на дыбы и оскалившего зубастую пасть звероящера и подошёл к витринам, стал от нечего делать просматривать экспозицию. Снимать тут без хозяина музея было бессмысленно.
Внимание Никанорова привлёк стенд, посвящённый революции в Воскресенском. В основном всё тут сводилось к разграблению и экспроприации помещичьего и купеческого имущества. Пришедший к власти комитет бедноты составлял подробные протоколы и списки отобранного богачества. В числе наделённых сельхоз¬инвентарём он нашёл и своих родственников: "Фёкла Никанорова – борона; Иван Никаноров – два хомута..." Он всё же сделал несколько снимков.
– Да-а, – задумчиво пробормотал потомок. – Про это написать что ли? Да вряд ли поймут. И не моё это дело.
И он вернулся к однокласснику, закончившему разговор. Валера работал в здешней школе учителем географии, а его жена Настя – библиотекарем.
– А где Василий Трофимович?
– Дома. Баню топит.
– Ну вот! – огорчился журналист. – А мне до выходных надо материал про музей сдать.
– Напишешь. Да поехали к нам. В баньке попаримся. Жена будет рада.
– Ты думаешь?
– Уверен. Как раз к обеду поспеем.
– И для меня порция найдётся?
– Обижаешь! Настя всегда готовит как на Маланьину свадьбу!
– Повезло тебе – ты, как Трамп.
Они вышли из музея. Валера запер дверь. Сели в никаноровский "опель" и поехали на улицу Чехова, в другой конец села, рядом с домом отдыха "Серебряная роща".

У костерка

Кашевар в очередной раз снял пробу, довольно крякнул и с помощью есаула снял котелок с огня. Его поставили под кусток и прикрыли чистым полотном. В это время всё тот же расторопный молодой казак подволок к трапезе бочонок водки, ловко выбил пробку и наполнил три чарки.
– А себе? – строго спросил Разин.
– Не смею, батько Степан Тимофеевич, – юноша потупился и покраснел, как юница.
– А ты не робей! Ты что, не казак что ли? Тебя как кличут-то?
– Игнатий он, – ответил за того есаул. Он у нас тихой.
– Тихой!.. Тихоня что ли? А в бою?
– В бою не подводил пока. Лихо сражается. Ты пей давай, – скомандовал есаул. – Тебе атаман великую честь оказал, а ты морду воротишь.
Игнатий наполнил ещё одну чарку, торопливо махнул её, утёрся рукавом и поспешил вниз, где вовсю кипела работа – ямы были вырыты уже напо¬ловину.
Узкоглазый повар подал Разину плошку с ухой. Она немного подостыла. Атаман зачерпнул полную ложку, поднёс было к губам, а потом стал дуть на неё.
– Ты что, Тимофеич? – удивился Серебряков. – Не горячо ведь уже.
– Видишь ли, какое дело, есаул. Последнее время я горячего не переношу. По младости лет кипяток мог глотать. А теперь жду не дождусь, покамест каша остынет. Отчего так?
Серебряков пожал плечами.
– А ты не знаешь, кашевар?
Тот молча покачал головой.
Разин вздохнул и начал хлебать уху.
– Ты стерлядку, стерлядку цепляй, что-то юшку цедишь, – подсоветовал ему есаул.
– Мне лекарь сказал: больше хлебай жидкого. Мол, твёрдое – не по здоровью, а жёсткое не по зубам. Кстати, где он сам-то, лекарь?
– Бог его знает, может в бега пустился.
– Поймаю, за муде подвешу. Ну ладно, вздрогнули, едрёна вошь!
Тем временем кашевар водрузил на костёр железный таганок, подкинул сухих дровишек и поставил на огонь до времени припрятанный чугун.
– А это чего? – с удивлением воззрился Степан.
– Это, бачка-атаман, будет плов. Вы, русские, любите похлёбку. А что в ней? Одна вода. Настоящему мужчине надо мясо, ну и рис.
В разогретый казан плеснули алея и высыпали мелко нарезанную баранину. Она сразу зашкворчала, забулькала, забрызгала. Кашевар несколько раз перевернул мясо и спросил:
– Атаман, позволь слово молвить… По нашему обычаю, когда мясо поспевает, это зервачок называется, обязательно надо чарку поднять. А то плов не удастся.
– Я что, против? Наливай!
Есаул исполнил обязанность кравчего. Он поступил по-простому: от щедрот налил водки в медную ендову, чтобы каждый мог зачерпывать когда и сколько возжелает. Все трое смачно выпили в предвкушении сытного кушанья.

"ЛГ" поздравляет нашего давнего друга и постоянного автора с 60-летием и желает крепкого здоровья и высокого вдохновения!