* * *

Средь вселенского накала,
Впереди высоких вод,
Что-то тайное звучало,
Подпирая небосвод.

Очищали эти звуки
Весь внимающий распах
И от боли, и от муки,
И от горечи в зрачках.

И внимало божье око
Гулу, шедшему извне,
Чтоб светло и одиноко
Раствориться в тишине.

От листвы ржавела бровка,
Божий свет сдувало с плеч…
И по зернышку, неловко,
Но проклевывалась речь.


* * *

Не смогли, не вышли, не дотопали,
Не посмели лишнего посметь.
И стоят-скрипят два чахлых тополя
В том ряду, где Родина и смерть.

Им еще скрипеть под непогодиной,
На ветру лечить радикулит,
Снова безответно бредить Родиной —
Той, что под корою и болит.

Так болит, что кипень белопенную
Впору им совсем не замечать,
А привычной дрожью подколенною
Липкий страх советует молчать.

Не кивать на долю незавидную,
Не кивать ни ныне и ни впредь.
И скрипят стволы радикулитные
Да листва торопится слететь.


* * *

А время кричало в пустом и безветренном поле,
Что русский исход тяжелей, чем еврейский исход.
И аист кружил… Он в полете не думал о воле —
Не думает вовсе о воле свободный народ!..

И что-то мешало идти и не думать о бренном,
И что-то велело укрыться в свое забытье.
А это Россия торопко струилась по венам,
В висках выбивая росистое имя свое.

И что-то гудело в далекой, нехоженой чаще,
Да так, что казалось — вот-вот и уже бурелом…
Но аист летящий, но аист о чем-то кричащий,
Взрезал беспросветность своим осторожным крылом.

И вроде светлело… Все больше являлось народу —
Следили за птицей, чубы к поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую черную воду,
Что в скользких обломках несла очертанья держав.

И даль содрогнулась… И что-то вдали заалело.
И плечи не гнулись под вечное: "Мать-перемать…"
А тело болело… Да в венах Россия гудела,
И в тромб собиралась, готовая сердце взорвать…


* * *

Хоть и солнечно, иней белеет,
Ну а листья летят и летят
Над пустой и безлюдной аллеей —
То ли вкось, то ли вкривь, то ли в лад…

И с какой-то неясною силой
Изменяя их стылый полет,
Ветер северный, ветер унылый,
Об оставленных гнездах поет.

Он поет, разбиваясь о сучья,
Быстролетно обшарив дупло,
В нем какая-то хитрость паучья,
Для которой пространство мало.

А листва, а листва заревая,
Среди парка, что грустен и нем,
Все кружится, полет продлевая,
Все кружится, не зная зачем…


* * *

Мы пришли в этот мир
Из холодных квартир,
Где под примус скворчала картошка,
Где за стенкою жил отставной конвоир,
Все приученный слушать сторожко.
Где динамик хрипел от темна до темна
И нигде его не выключали —
Вдруг внезапно объявят, что снова война
И по радио выступит Сталин?..
Этот круглый динамик меня одарил
Знаньем опер, столиц и героев.
Душу "Валенки" грели,
"Орленок" парил,
И танкистов-друзей было трое…
А Утесов хрипел нам про шар голубой,
Но мы знали — объявят тревогу,
И пойдем "на последний, решительный бой",
Так что, "смело, товарищи, в ногу…"
А теперь ни динамиков нет, ни святынь…
И давно нет в быту керосина.
Телевизор посмотришь: "Нечистая, сгинь…"
Где был дух, там одна Хиросима.
Слышу старых друзей голоса из-под плит —
Им так больно, что мир разворован!
И отрада одна — белый аист летит
Все же выше, чем каркает ворон…


* * *

Чуть курчавится дым от воткнутой в салат папиросы,
Не идет разговор… И не пьется… И мысли не в лад.
Все ответы даны… Остаются все те же вопросы:
"Что же делать теперь?.." И, конечно же: "Кто виноват?"

Да, характер таков у смурного от жизни народа,
Все: "Авось, перебьемся… Авось, доживем до поры…"
Будут мед добывать, а себе не останется меда,
Воздвигают палаты, а хаты кривы и стары.

Угорая в чаду, что дарит позабытая вьюшка,
Все боятся чего-то и вечен тот давящий страх.
Но наутро из хаты — чуть свет! — выбегает девчушка,
И сама, как росинка, и солнце несет в волосах.

И ее узнают и деревья, и рыбы, и птахи,
И листок золоченый все тщится в ладошку слететь…
Крикнет: "Папа, гляди!.." И отцы забывают про страхи,
И шеломистый купол на Храме спешит золотеть.

Засочится смола вдоль недавно ошкуренных бревен,
Мужики пожалеют, что вечером слабо пилось…
— Кто виновен? — спроси. И ответят: "Никто не виновен…"
— А что делать-то нужно? — Так выживем, людцы… Авось…"


* * *

Первое августа. Завтра Илья.
Серым дождям ни конца, ни начала.
Сохнет-не высохнет стопка белья,
Что накануне жена настирала.

Лето на позднем своем рубеже,
Сколько Илью ни зовите Илюшей…
И поселяется осень уже
Первого августа в стылую душу.

Значит, мне старые книги листать,
В небе выискивать светлые пятна.
Значит, мне с птицами вдаль улетать,
Точно не зная — вернусь ли обратно?..


* * *

Узколицая тень все металась по стареньким сходням,
И мерцал виновато давно догоревший костер…
А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,
К безразличному небу худые ладони простер.

И чего он хотел?.. Лишь ступней необутой примятый,
Побуревший листочек все рвался лететь в никуда.
И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…
Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.

Затаилась луна… И ползла из косматого мрака
Золоченая нежить, чтоб снова ползти в никуда…
Вдалеке завывала простуженным басом собака
Да надрывно гудели о чем-то своем провода.

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал грохочущий "скорый",
Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…

И отец в небесах…
И нет счета все новым потерям.
И увядший букетик похож на взъерошенный ил…
Но о чем он молился в ночи, если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…