* * *

Провинциальная гостиница:
там все — торговец, мытарь, нелюдь.
Люд пришлый не спешит подвинуться,
чтоб странников впустила челядь.
У всех — сердца до верха заняты:
желудочки, мешки предсердья,
забиты уши, очи залиты,
и сжаты губы от усердья.
Битком набито всё и заперто.
"Нет мест!" — из-за дверей хозяин.
Осёл почти свалился замертво.
Иосиф выше сил измаян.
Мария скрылась светлоликая
под плотным тёмным покрывалом.
И на пустыню безъязыкое
селенье облик поменяло…
Моё же сердце — место дикое:
здесь сумрачно, здесь ветры злее,
здесь бродит зверь, ночами рыкая,
здесь привидения и змеи.
Но путники изнеможённые
здесь опускаются на камни,
под эти своды обнажённые.
Как принимать мне их? Куда мне?
…О, сердце! Ты — вертеп таинственный,
срываешься на верхних нотах,
когда рождается Единственный
Младенец там, в твоих темнотах!
И что до ангельского пения,
звезды, волхвов и волхованья,
когда Младенца дуновение
коснулось твоего дыханья…


* * *

Для чего был этот жар?
Разве что сушить солому…
Твой неоценённый дар
будет передан другому.
Сам Даритель не простит
небрежения к подарку,
вычеркнет, внесёт помарку,
птица Сирин улетит.
Саламандра, догорев,
обратится в пень без слуха,
в прах и пепел, в тёмный гнев,
падкий на кривизны духа.
…Сам завёл химер, завил,
сам глядел в стекло кривое:
не растил, морил, травил
дарование живое.
Трепет гнал, как простеца,
умиленье бил, как муху…
Лез повсюду без лица
на рожон и в заваруху.
За тщеславный интерес
потрошил прилюдно кукол,
обносился, пооблез,
прокутил, прожёг, профукал.
Что там голос говорит?
Почему душа скучает?
Или новый фаворит
дар небесный получает?
И на смотр к нему, на суд —
реки потекут, и скалы,
с места двинувшись, пойдут,
грозы вытащат кимвалы.
Из потёмок вековых,
как диковинные птицы,
души мёртвых и живых
изнутри начнут светиться.
Расчехлят ветра гобой,
вспыхнет небо в отдаленье,
и раскроет пред тобой
сокровенный лик творенье.


На смерть друга

Земля скорбит и с ветром на паях
поёт прощание шмелям и чёрным розам
да всхлипнет вдруг…
А у неё в друзьях
лишь меланхолия с анабиозом.
И заразителен печальный этот вздох.
День выдохся и сдулся, двинногривый.
Конвой устал, и спёкся скоморох,
и сдался муравей трудолюбивый.
И если даже знать, что мир-труд-май,
что жизнь — борьба на рубеже эпохи,
ты страсть к победе запихнёшь в сарай,
потратишь дни на ахи и на охи.
Ты бродишь в снах, клубишься, как туман,
и время вспять пытаешься подвинуть.
Спроси: зачем земля себе в карман
кладёт людей и забывает вынуть?


Знаки препинания

В публикации — авторская пунктуация:
полная инфляция запятых, точек, тире.
Азбука Морзе в ступоре, у капитана — прострация.
Навигация заводит корабль к чёрной дыре.
Пробует крикнуть, ан слиплись слова. Внимательный
юнга разгадывает по губам: багров, как варёный рак:
— Дайте ему вопросительный, дайте ему восклицательный,
дайте ему хоть какой-то небесный — знак!
В трюме полно воды, гаснет иллюминация.
Мёрзнет луна, и скорость равна нулю.
Рация сдохла. Только жестикуляция —
отчаянная — встречному кораблю.
Тот упакован с иголочки: шарм, интонация,
пафос, ирония, артикуляция, раж:
— Будем ли, братцы, спасать его, будем ли браться и
брать на буксир его или же на абордаж?
Или же — пусть его: сам себе, бацая, мацая,
все обесточил приборы, порвал провода
и уверяет, что это — такая новация:
верить в Ничто, зваться Некто и плыть в никуда.


Ничто

Скажи про то, что ты "Ничто" назвал.
Скажи, Ничто — безмыслие, безволье:
дыра без ткани, без пути — провал,
и без самой иглы — ушко иголье.
Оно готово жизнь пожрать, украсть
подсказки Промысла, скрыть музыку от слуха
и всунуть тайно головешку в пясть —
всю черноту несбывшегося духа.
Оно тебя предаст пустым словам,
мотивчику, сверлящему до свиста,
иронии с начинкой: пополам
смесь зависти с издёвкой мазохиста.
Оно поставит наблюдать воды
из крана капанье, и, добавляя перца,
все бытия приметы и следы
затаптывать, вымарывать из сердца…
Похлеще кришнаита обернёт
материей, размножит средь репринтов:
ты двойников хоть задом наперёд
считай в огнях зеркальных лабиринтов.
Пока идёшь на этот лживый свет,
на зов, неважно чей: звезда то? меч то? —
Ничто тебя совсем сведёт на нет,
сведёт на нет, чтоб превратиться в Нечто.


Чуждый огонь

Чем холоднее и пустыннее на сердце — тем верней навстречу
и желтоглазое уныние, и косоротое злоречье…
Идут, хромцы, сосредоточенно, угрюмы и неутомимы,
то рощами, то вдоль обочины, на вид — простые пилигримы.
Но в ком заметят червоточины, тех окружают, обнуляют,
и вид на жительство просроченный слюной на темя налепляют.
…Я знала тех, кто долго мыкался: то замирал кариатидой,
то лес валил, то в стены тыкался и кто не справился с обидой.
И стал кормить в себе томление, пока сквозь мысленную стужу
отчаянья и озлобления огонь не вырвался наружу.
Он тлел в подполье, злые жалобы шипели, лопаясь под спудом,
чтоб вспыхнуть вдруг: пора настала бы Надава вспомнить с Авиудом.
Как те страницы ни пролистывай, как голову ни прячь в тумане,
всё видишь их огонь неистовый, самих же попаливший в стане.
…О, как бы жить, себя не мучая: ни власти не желать, ни славы,
изъять из сердца сны горючие и жароплавкие составы.
Из облака сине-зелёного торчат чадящие затылки.
Боюсь, по запаху палёного Творец найдет нас у коптилки.


* * *

Сквозь полночную Россию, рухнувшую на кровать, —
еду дочь Анастасию из полона выручать.
Дочь моя в плену исканий, подростковых холодов,
бунтов, комплексов, скитаний, расписаний поездов.
Отчего же отменили все ночные поезда?
Мёртвые автомобили мчатся, мчатся в никуда.
Нет билета, нет ответа, стук тревожный в колесе,
из бездонного кювета ужас лезет на шоссе.
Тьма безглаза и бескрайна, жизнь — как будто не своя,
словно ты попал случайно в области небытия,
словно снишься ты — кошмаром — грешнику: черным-черна
в грешных снах его недаром подноготная страна.
Лишь луна взглянёт совою одноглазой вдалеке,
человечьей головою обернётся руль в руке.
Залепляет ветровое снег стекло до слепоты,
юзом колеёй кривою тормози же у версты!
Здесь она — среди бездомных кошек, шавок, сквозняков,
средь бесплотных полчищ тёмных, сторожих, товарняков…
Никакой анестезии на пути — слезу утри —
к дочери Анастасии, к Царству Божьему внутри.


Музыка

Это сценки детства: солнце воду пьёт, —
папа молодой, берега родные,
птичка под моим окошком гнёздышко для деток вьёт…
Все картинки, все переводные.
Кто-то налепил их — ляп! — на сердце мне:
перевёл, потёр, снял лишнее, и в цвете
вся я в тех картиночках: в звёздах и луне.
Музыка застыла в золотой карете.
На весу в балете. Звук прилип к рожку.
Дверью в тёмный шкаф прикрыты злые вести.
А в лесу лисица своему божку
лестницу сплетает из волшбы и лести.
И когда средь мира я выставляю зонд,
как подлодка, высмотреть, место ль — не гнилое? —
из картинок этих мне раскрывает зонт
небо с мутным зеркальцем: вечное былое.
Я хожу и вслушиваюсь, обращаюсь вспять
и почти заглядываю за ограду рая:
вдруг оттуда музыка нам начнёт звучать,
словно струны, нас перебирая?