Когда оглядываешься на заветы, оставленные веками, и пытаешься отыскать проходящий сквозь века лейтмотив, возникает ощущение громадности, подавляющей мощи, неодолимой силы. На нашей памяти — оставшиеся от отцов (а им — от дедов и прадедов) масштабы земшарной глыбищи. Не меньше. Если это жизнеустроение, то непременно в мировом масштабе. Если умиротворение, то всеобщее. Если правда, то ценой всесветного уничтожения лжи.
Шестидесятники, кажется, были последним поколением, верившим, что истина реализуется только глобально. Глобальные программы сталкивались насмерть, потому что несли в себе бескомпромиссность масштабов. Или все, или ничего!
И вот из страха перед мировой катастрофой человечество хочет справиться с этим культом огромности.
Есть ли признаки успеха?
я приведу несколько строк из лирики нынешних молодых наследников этого глобализма.
Да не смутят вас лапки на месте лап и лапищ:

Наши победы — кольца на лапки? И эти миниатюрные орнаменты — не отрицание ли гигантизма? А само это отрицание — не опровергается ли шатким: "не ваши"?
Нет! Это я пытаюсь пересказать поэзию дубовой публицистикой. Ничто не отрицается в этой смене масштабов, но всему отыскивается сокровенная цена.
Дрожь травинок и голод букашек — такая же миниатюризация реальности, как дома, застрявшие на краю пропасти. Отделка не спасает: вековые трещины не щадят лакового покрытия, как не щадят и коры яблонь.
Каков смысл такого всматривания в мелочи бытия? И этого сравнивания большого с малым?
Смысл в том, что мелкое не замечали, потому что оно не гигантское.

А осязая камень, смогут ли осознать, что и он — птица?
Или — соотносясь с Мариной Цветаевой:

Новый плод — разрешение темы.
Или — школьно отвердевшей от нескончаемого закаливания стали суждено оттаять:

Мир — это сцепы, связи, перетекания, слияния... а лучше всего сказать — мосты:

И вот так же бережет мост мироздание, в котором гигантское и миниатюрное начала равно хранят таинственную суть мироздания.

Нездешняя красота.

Это ощущение таинственного смысла реальности передано не столько сентенциями, сколько дыханием стиха, пронизывающего все, к чему прикасается воображение.
Мы не знаем, в чем тайна бытия, но чувствуем его таинственную одушевленность.

Задрав ли голову, углубившись ли в самосозерцание, вглядывается душа в тайну бытия. В малом ли, в крупном — судьба решает:

Камень, наступивший на ручей, без купели быть уже не может. Первый век, век яростных мечей, в крепостном валу давно уж прожит. Камень представляет, что течет...
Сладостный порог ощущает каждым стихом Зульфия Алькаева.
Это черта новой лирики.
Я озаглавил эту свою заметку так, чтобы отзывалось в ней имя, говорящее об этой новой зульфиясности.