Приобщение

Смешно сказать, но я не могу вспомнить, когда осознал Горького как автора. Когда в десятом классе школы мой учитель литературы (любимый учитель!) стал разбирать по программе тексты Горького — от "Детства" до "Матери", я эти тексты уже хорошо знал. Откуда? Если из детского слушанья (на которое не жалели времени мои старшие родственники, а Горький в СССР — по суммам тиражей третий после Пушкина и Толстого, то можно было и сбиться). А когда стало необходимо различать авторов, встал у меня в сознании "Тихий Дон", завещанный уходящим на фронт отцом… В свой срок я осознал и Шолохова. И тогда понял наконец, что без Горького мне все равно не прожить.
Понял уже в университете, на филфаке МГУ. Окунуться сразу и безоглядно в тексты Горького мне не позволили факультетские правила: тема первой курсовой работы должна быть лингвистической. Спасительная модель: Метафоры в Песне о Буревестнике… Но ко второму курсу я был уже подкован не только текстами, но и спектаклями по текстам Горького-драматурга; смотрел уже и "Варваров", и "Мещан". Само собой — "На дне".
Подступиться в "Самгину" я побаивался — в семинаре читал горьковскую прозу "попроще", проникаясь оправданием заплеванных ранее захребетников купецкого звания. Задумывался над тем, справятся ли новые интеллигенты со страной, привыкшей жить по-старинке. Помогут ли России такие люди, как Челкаш или Фома Гордеев?… Любимейшей моей вещью стала "Жизнь Матвея Кожемякина". И только ко времени дипломной работы эта "Жизнь" безоговорочно уступила место "Жизни Клима Самгина".


Общение

Я погрузился в "Самгина" как в волшебство. Не формулируя никаких проблем, не заботясь об идейных входах и выходах, — просто упивался текстом, проникаясь загадочностью сплетенных там судеб. Это была магия… Я относил рукописные листы научному руководителю, знаменитому маяковсковеду (он заведовал кафедрой советской литературы), тот их быстро читал и утверждал, не делая замечаний. (Одно замечание сделал: мне для моей концепции нужно было найти у Горького "птичьи фамилии", Алексей Иванович Метченко из моего списка выбросил "Дронова", пояснив, что Дрон — не птица, а имя собственное, вроде Алексея. Знать бы, что три эпохи спустя дроном назовут авиационныйбеспилотник. Но пролетело!)
Я отдавал утвержденные листы моей тетке Розе, а та несла на Мосфильм, недорогой машинистке.
Диплом мой рос стремительно…
На пятой сотне страниц я опомнился и поставил точку.
По факультету пошел слух, что мое дипломное сочинение по объему — диссертация. (Тогда это была общепринятая формула измерения достоинств.)
Мой научный руководитель распределил меня в аспирантуру. Не рекомендовал, а именно распределил. Даже настоял на вторичной церемонии утверждения — чтобы отсеять возмутившихся конкурентов.
Меня распределили. А через месяц документы вернули — как и другим однокашникам, не имевшим до университета опыта трудовой (желательно заводской, пролетарской) работы. Это была реакция начальства на венгерское антисоветское восстание — шел 1956 год.
Вступительные экзамены я, однако, уже успел сдать — единственный претендент на единственное (по советской кафедре) место. Другие претенденты, вроде славного Мельчука и неотразимой Тани Николаевой, — ссыпались со своих кафедр. По той же причине отсутствия пролетарского опыта.
Я сказал себе: больше — никаких экзаменов, никогда! И поставил толстенный том моей дипломной работы на дальнюю полку, чтобы более к "Самгину" не возвращаться. Не бередить раны.
Через несколько лет встретил Метченко на каком-то писательском собрании. Я думал, он меня не узнает. Нет, узнал, пожал руку. Сказал, что следит за моими литературно-критическими публикациями и что всегда был во мне уверен.
— Но тогда чем объяснить, что на вступительном экзамене в аспирантуру вы мне поставили по специальности четверку?
— А это не влияло на зачисление: вы были в аспирантуру уже зачислены. А сорвалось все не из-за факультетских, а из-за министерских интриг. Восстание-то пражское возглавляли завсегдатаи Кружка Петефи. Известные антисоветчики. Вот в ЦК и решили избавиться от таких же у нас. Пока шли экзамены, четверка не могла повредить ни вам, ни Мельчуку…
— Так за что мне все-таки четверка?
— За спецификаторство.
— Что-о?
— Вместо того, чтобы сконцентрироваться на горьковском соцреализме, вы пустились рассуждать о художественной специфике его текста. Это у нас называлось: "спецификаторство". За что, успокаивая других экзаменаторов, я и снизил вам один балл.
Изумительно! Я и о слове-то таком не ведал! Значит, Горький продолжал так мощно воздействовать на меня, что, говоря о нем, я впал… в это, как его? В специ-фика-торство. Вот показатель художественной силы Горького! Эффект приобщения, действующий в любой ситуации.
Теперь — о ситуации финальной.


Прощанье

Тут все будет короче. И горше.
Появилась недавно книга о смерти Горького. "Документы, факты, версии".
Беру. Меня интересует версия, которую авторы книги излагают, признавая клеветнической: что великий писатель умер не своей смертью, а был убит "врагами народа", о чем стало известно в 1938 году, через два года после того, как его похоронили с честью.
Кто же были убийцы, обнаруженные через два года после преступления?
В центре списка — обреченный палач предыдущего призыва, а рядом с ним — медики, писатели, родственники, сподвижники покойного… Все они — его убийцы.
Не хочу приводить их фамилии, чтобы не наращивать слой клеветнической грязи.
Если, как пишут эти нынешние историки, все это неправда, то зачем ее приращивать к жизнеописанию Горького? Мало ли кого в ту пору ставили к стенке по облыжному обвинению! Это был стиль страны. Двадцать два года спустя обвинили (и вынесли из мавзолея) вождя народов горьковской эпохи. Да мало ли кого еще задним числом обвинили! Горький-то тут причем?
Он умер на вершине официального признания. Сталин с Молотовым и Ворошиловым приезжали к нему трижды (в последний раз врачи их к умирающему не допустили).
Горький умирал окруженный любовью. Две женщины сидели у его постели до последних минут: многолетняя жена Екатерина Пешкова (никогда никаких порывов к разводу) и свежая пассия Мария Будберг (которой посвящен роман о Самгине).
Они-то и проводили в небытие великого писателя, в жизни которого невыносимая горечь соседствовала с максимализмом веры в человека.
Все прочее — от лукавого. То есть от подлого. Куда и должно быть сметено.