Рене (Гигла Владимирович) Каландиа родился в 1944 году. Вырос в Мингрелии, в Зугдиди. Служил на Черноморском флоте. Учился в институте в Латвии, в Риге. Затем долго жил в Сухуми. Автор нескольких ярких, авангардных книг стихов и многих переводов латышской поэзии.

Всюду искал я тебя. В ежедневных привычных программах радио — голос звучал твой, и с телеэкранов твой царственный облик сиял. Часто бывало, помногу все тот же смотрел кинофильм. Ради тебя даже с сукиным сыном сумбурные вел разговоры, чтобы услышать хоть что-то еще и еще о тебе...

Было — в испуге бежал по долине своих сновидений; помню — шуршащий песок из-под ног ускользал. Клекотом хриплым и странным для многих порой изъяснялся — горло поющее ужас чужбины тогда разрывал...

Так миновало все то, что обязано было уйти. Я вернулся к тебе. Не заноси же ты лезвий над телом тельца — я мычание жертвы слыхал... Просто возьми — на затылок лысеющий мой гордую тяжесть — широкую длань положи, точно лист заповедный чинары, — вечнозеленым прощением — благословеньем родительским и сожаленьем; тенью у врат ожидавшей печали меня приручи.

Что там о небе еще говорить, если Галактион твой, словно тиарой высот, им себя увенчал!..

Вот уже вечер... Идет он по улице узкой, смятая шляпа не сдержит напора ветров, то же пальтишко студенческих лет, да и брюки ему коротки, — ну а все же как-то догнал он прохожего (тот растерялся). остановил неуклюже и хрипло ему говорит:

"Вы уж простите, товарищ, но мне позарез нужен смычок для моей зачарованной скрипки..."
Пожимает прохожий плечами: ну что за нужда? — И, ничего не ответив, бежит восвояси...

Ночь наступила... Стоит на мосту он у самых перил и окликает с мольбою плывущую лодку:

"Друг, вы простите, мне нужен смычок для моей зачарованной скрипки..."
С лодки унылый рыбак матерится вовсю...
Утро настало... Ласкает он иву и шепчет:
"Цвет — для цветка, а спасибо — для Бога", — и молится жарко: "— я умоляю, услышь, Богородица, ныне меня, — мне так нужен смычок для моей зачарованной скрипки..."

Ива печально колышет нависшую крону, символы арф призывает святые с высоких небес...

Так и стекают четыре слезы — четыре струны — четыре косы — с древа искусства...

Я ждал тебя... А ныне потянуло цыганские романсы слушать. Ветер гуляет по двору, и дождик сыплет, и до кофейни даже не дотянет желаний тень — он так отягощен искусственными жесткими цветами и дымом ароматным табака — надежд обманных долгим серпантином... и я вхожу в родную скорлупу, как в бочку киника... И я по горло сыт вашим уваженьем! Это вы, вы были добротою до небес, вы были доброй, глубже синевы морской, вы были дважды, трижды доброй, четырежды — и столько раз еще вы были доброй, доброй бесконечно... (Жаль, не знавали вы, что значило оно — казалось бы, простое ожиданье...)

Да будет так... Послушаю романсы... Пусть дождь отныне вместо вас стучит, по жестяной трубе стекая с крыши... и горьким остается, словно яд, пусть сумерек коралловых напиток — их чаша разбивается со звоном в просторе назреваюшем очей... я вечеру безмерно благодарен за то, что он так часто одинок, за то, пожалуй, что во мне рыдает все время наше — музыка Вивальди... за тени одиноких благодарен, за розовые звуки предвечерья... Сказать по правде, третьего мне жаль... Как хорошо — друг друга мы не знаем!..

И не было — и было. Был Шагал. Был он художником — что оставалось делать? Америка давно была открыта... он рисовал и приговаривал, рисуя:

" — О время, ты — река без берегов..."

Так повелось — летели над рекою тяжелые настенные часы, а на часах верхом сидела рыба, расправив белоснежные крыла (на голубя почтового похожа).

Была видна в неведомых просторах калеки утомленная рука, — в руке сияла скрипка золотая (позвольте, — неужели Страдивари?!) — И уходило время, как вода.

И рыба-голубь плавно улетала, и голубь-рыба быстро уплывала, звенела скрипка — и река текла...

Тот берег витебский домишки усыпали,
дымком курились впалые проселки,
а на низинном этом берегу,
в траве безумной, казни ожидавшей,
в игре любовной молодой косарь,
плечистый, неуклюжий, мускулистый,
Надюшу тискал — розовую куклу...
О время, ты — река без берегов.

Кофейная наигрывает скрипка — умершего совсем недавно солнца летает легкий луч — смычок волшебный:

о время ты — река без берегов.

И в глубине почиющего неба торжественно и горестно плывут глухонемыми странницами рыбы, сложившие усталые крыла...

О время, ты — река без берегов
(поистине велик и грозен Хронос) —
ты ничего нам, грешным, не простишь.

Тогда в руках, тяжелых и больших,
со вздувшимися жилами работы,
лежала пустота — глухая ночь —
(огромные крыла летучей мыши),
как ожиданье перевоплощенья...
и Мельпомена, что всегда желанна,
(рассыпавшихся локонов печаль)
подтягивала спущенный чулок.
Есть одиночество — оно потусторонне —
в нем кров себе находят ожиданья,
дыханье трав его прозрачно-голубых
поистине светло и бесконечно
под деревом шумящим чудотворным
в серебряной полуночной тени.
Смотри — венок тяжел из чистотела, —
его несли из призрачных чертогов
ночей безлунных — а теперь скатили
по лестнице гранитной, словно круг...
А клоун нес в алеющем кругу
повтора цепь — неудержимый смех,
и инвентарь — пестреющая маска —
блестела, точно красный мухомор,
что вырос на опушке после ливней.

Ниоткуда — голос,
ниоткуда — крик...

В сердце. В самое сердце. В сердце. Все резче — в сердце.

В недра. Все глубже — в недра. В недра. Все дальше — в недра. Ах, с высоты — не видно; радуйся, Боже небесный...

На скошенных крыльях крови немое пятно темнеет, как будто окно слепое сквозь занавесь мглы туманной, и мечется точек частых растянутая минута — в конвульсиях по округе распластанный век дождя...

В сердце. В самое сердце. В сердце. Все резче — в сердце.

В недра. Все глубже — в недра. В недра. Все дальше — в недра. Каплет... Все чаще каплет... Каплет... Все гуще каплет; глыбу хотя б пожалейте...

Итак, сломалась мачта корабля...

Тому назад всего четыре года я думал ли, что буду средь зыбей впередсмотрящим синевы твоей во веки вечные... итак, сломалась мачта...

Тому назад всего четыре года я птицей на рассвете распевал, что ты, дорога долгая морская, светла и разноцветна, как струя, бегущая привольно в океане...

Итак, сломалась мачта. и корабль дал крен уже... На днище шелестит страх встречи подлинной с заветною мечтой; и рак-отшельник, пилигрим глубин, Актинию-затворницу ласкает...

Я заблудился среди звезд морских... и уж который раз переживаю боль утонувших рядом кораблей, как образ осени, где солнце закатилось.

Царство холода и безмолвия было очень похоже на рай до свершенья греха, и обвиняемый будущий (изгнанья альфа и омега) — краснощекое яблоко — сладко дремало в объятьях зеленых ветвей...

В царстве холода и безмолвия в туго спеленутых желтых пергаментах молча лежала вся история нашей вселенной — академическое издание вечной тоски.

Из царства холода и безмолвия исходили лучи мыслей и тени звуков... и возле морского прибоя древние сети простора вручную чинили, как встарь, рыбаки коренастые...

А где-то в отдалении глухом, в самом сердце сумрачных проселков крохотной Мингрелии моей, девушка крестьянская несла луч ромашек прямо на кладбище, удивленное спокойным сном родственников, так давно умерших...

Ныне сумерек ушедших непогода — сердцевысохшая ветка ивы — не дает покоя мне совсем... В гибком позвоночнике твоем вновь дуга удилища застрянет... Назовут тебя, как бы лаская, "золотою рыбкой", — и, "счастливый", за стеклом аквариума ляжешь прямо на серебряное дно, словно водоросль, что приютилась в парусах зеленых ожиданья...

Вечереет... Берегом песчаным сумерки бесшумные прошли, пятками босыми темноты оставляя круглые следы... и к подушке моря в перьях пены движется любовь-криминалист...

Вспоминаю голоса безмолвья — даль дуги, когда на тонких крыльях повисал чужой мотив, качаясь, и чужим летящим журавлям я махал рукою, сердцегрустный... и земля кормилицею боли, матерью единственной была...

Запоздала ты, любовь-криминалист! Оглянись вокруг — ты видишь? — Нынче уж никто и ничего не ждет; в море пусть история вольется, как река, что впрямь соединилась с бесконечностью волшебных снов, и стены тяжело ревут... они давно чувствуют разлуки неизбежность, — что им скорость звуков? — постигают на клеенке залитые красным и густым расплеснутым вином ирисы торжественные смерти.

Время уходит — и ты за собою венок одиночества тащишь, будто бы дворник нахмуренный — веник со стертой листвой, — в ночь ли, таящую мысли? — На лунных дорогах вдруг полыхающий пламенем, словно жар-птица, и одурманенный вмиг светотенями ив...

— о величайшая, о высочайшая в мире ночном из сомнамбул!.. В мутных глазницах неловких видений твоих башни встают, изумруднее лета, и троны резные: ты направляешься к пристани спящей.

Пастераскрытый тюльпан-репродуктор (дюралюминию хором — ура! и ура!) из вертикального апофеоза столба вновь сообщает тебе, что уже отошел вечной поэзии завороженный корабль с поэтами, руки прижавшими грустно к своим подбородкам.

Вот и закончилось здесь путешествие в сердце твоем...

У Авраамова престола поуспокоилось твое спокойствие сегодняшего дня... В просторе том, что назывался рощей души, пасется стадо одиноких... Секунда каждая оголена.

В долине голубой Иосафата в продаже даже "памяти цветок". — Автограф разрешите получить? —

И птица времени, щебечущий комочек, уже моим насыщенная мозгом, вновь на груди, не опаленной солнцем, устроилась, близка и недостойна, подобная трепещущей бумаге, почистила взъерошенные перья, закрыла клюв, вздохнула — и заснула.

Так где ж твоя, как памяти река, сильна, добра, тепла, неудержима и полная случайностей рука, мгновение, мой друг голубоглазый?!

Ныне полночь там, — и во дворе тень лежит огромная хурмы — лунным светом, возрастом моим, осенью она озарена.

Спит беседка и давильня спит, спят инжиры с гибкими стволами, дерева — библейские пришельцы, крыльями ветров наделены, — жду, когда появятся на свет на ветвях, неистовых и юных, точно почки раннею весною, очертания теней знакомых.

Боже мой! ты видишь — оба спят. и вдвоем, почти одновременно, видят сны чудесные, которым шелестеть дорогами Голгофы звездами всевидящей судьбы, истины тернистой, иллюзорной пристальной воздушностью высот... я за эти сны вам благодарен, — о, благословенные, спасибо...

Спите вы, — и даже ваш покой служит струнам трем — да их дорогам. Эти струны царству звуков служат, звуки сами служат царству слов, а слова родные — всем богам...

Ваши сны все так же к нам стремятся, вечерами грустными приходят, кроткие, как белые ягнята; нам приносят светлые венки — ожиданья славное величье — и меланхоличный перезвон лиловатых слез грядущих дней.

Только лишь в сознанье промелькнет ужас вашей видимой утраты, лезвием кошмарным занесенной, — тело как в огне мое горит.

Боже милосердный! Может, ты их не видел (ведь у Бога столько разных дел... и слишком высоко) — и о снах их, столь мне дорогих, ничего ты вовсе не слыхал... Все же я к тебе сейчас взываю и молю тебя продлить подольше жизнь их — бесконечность трех молитв.