ПРОТИВОШЕРСТНЫЙ ШЕРШЕНЕВИЧ
СЕРГЕЙ НЕЩЕРЕТОВ
(Дроздков В.А. Dum spiro spero: О Вадиме Шершеневиче, и не только: Статьи, разыскания, публикации. –
М.: Водолей, 2014. – 800 с., 48 с. ил.)
М.: Водолей, 2014. – 800 с., 48 с. ил.)
Кто первый поразился бы выходу восьмисотстраничного суперсинопсиса с именем Вадима Шершеневича на титуле, так это он сам! Догорая от туберкулёза весной сорок второго в алтайской эвакуации, былой денди нисколько не рассчитывал на благостность своего послесмертья. Не то что стихи собственные, опасные пищеварению советской критики (прощальный сборник – 1926), а и классические переводы ему приходилось от года к году проталкивать в печать с растущей натугой. Венец его переводческих трудов – полный аналог бодлеровских "Цветов Зла" – воссиял из архивного мрака лишь в идущем веке… А трогательная заботливость вдовы-актрисы капельно канула в океане отчуждения. Бойкотом попахивало всерьёз, притом не на ровном месте. Задиристый полуполяк (в стартовом разделе представляемого нами тома – прелюбопытное этнодосье на Шершеневича) обожал гладить тяжеловесных современников (что Брюсова, что Гумилёва, что Пастернака, что Мандельштама) против шёрстки (и до "дружеских" драк доходило); те платили взаимностью. Во многом их каблуками его поэзия, могло показаться, навсегда втоптана в эпигонскую пыль. Кое-как устояла невнятная репутация, да и та – вся в репьях жгучих недоумений.
Почему в разгар футуристского пира он пошёл не за Маяковским (тактически весьма соблазнительно), а ему наперерез? Почему не эмигрировал, хотя бы в обиду за то, что революция выгребла из его дворянских карманов всё до гроша (прежде его кормили проценты с завещанного отцом капитала), или хотя бы ради того, чтобы не оторваться от единственной дочки? Почему уцелел в тридцатых, имея за спиной арест 1919-го и уголовное – упразднённое при Ельцине! – дело о связях с анархотеррористами?..
Прикосновенная к стольким "людям и положениям", эта фигура, изрядно успев мумифицироваться, неизбежно понадобилась в пору коллективного осознания персональных рекордов и раздачи запоздалых призов. Силуэт её был вчерне намечен калифорнийцем Вл. Марковым ("История русского футуризма", 1968; "Русский имажизм", 1980) и на Западе вообще (первая монография американского производства, 1981; объёмная журнальная ретроспектива по архиву бристольца Гордона Маквея, 1989), а позже и у нас (Барнаул, Саратов, Петербург, Пермь). Не нарушая капиллярную систему шаткого шершеневичеведения, дотошно и поступательно (от раздела к разделу), московский филолог Владимир Дроздков вводит в ареалы долгого спора кровь пристрастности, плоть незнаемых ранее сведений и фактов. От разгадки обстоятельств печатного дебюта поэта (который самолично напустил на них избыток тумана) – через свежеоткрытие и частично реабилитацию его центральных произведений ("Carmina", "Крематорий", "Лошадь как лошадь", "И так итог") и совместительственных жанров (поэтология, либреттистика) – к многосерийному разбору дилеммы: Шершеневич в литературе – игра-изъян или игра-искусство. Подробнейше, с таблицами и схемами, освещены такие нюансы, как применение юным Шершеневичем тоники сравнительно с синхронной стихопрактикой Маяковского и Константина Большакова. На наш общий взгляд, книгу Дроздкова вызвало к жизни вызревшее у него за годы складывания профильной бумажной коллекции намерение – обозначить явное и тайное в соположении Шершеневича с теми, кто поудачливее, кому сильней везло. И это не праздный интерес, а насущный.
Пишущему эту заметку довелось недавно гостить в Константиново и наблюдать, как у стендов-витрин с вехами имажинизма местные экскурсоводы мило тараторят буквально о том, как чуточку неразборчивый Гений спутался с ватажкой трудных подростков… Но, позвольте, есенинская имажиниада была и добровольна, и высочайше плодотворна. Недаром Есенину внутри и "на грани" имажинизма отданы три раздела (из восемнадцати) книги Дроздкова. И с его же любящей руки Шершеневич, переиначиватель основ и смыслотворец, одаряется правом встать подле Есенина и Маяковского, пусть и на мысках.
Своё коронное кредо спутник великих приоткрыл в предуведомлении к "Цветам Зла": "…перевод не имеет конца, не может быть совершенен и должен подвергаться исправлениям до конца жизни переводчика". Русло этой аксиомы безусловно шире: любое творчество – континуум, и мера понимания этого соответствует мере причастности. Шершеневич, с его извечными афронтёрством и неуспокоенностью, может быть причисляем к отряду посвящённых, на фоне всех неустранимых оговорок.
Дроздков удерживает себя от похвалы своему герою и опускает простой вывод, напрашивающийся напрямую: без Шершеневича русская поэзия 1910-х и 1920-х заметно бы обесцветилась и обессочилась.
В новом томе Шершеневич – создатель текстов показан не только в изобильных цитатах и отсылках; дополнительно помещена целиком пара крупных вещей, в том числе незаслуженно незамеченная "Мещантика", поэма не менее "гладкая" и "понятная", чем её автор. Это почти уэллсовский репортаж из 2023 года: цивилизация насквозь проедена раком мещанства, а слово "Россия" напрочь стёрлось с географических карт… Вот и ещё одна его дерзость, сей раз брошенная уже в лицо потомкам, словно в доказательство того, что выдохнувший когда-то "Я минус все!.." неисправим.
Почему в разгар футуристского пира он пошёл не за Маяковским (тактически весьма соблазнительно), а ему наперерез? Почему не эмигрировал, хотя бы в обиду за то, что революция выгребла из его дворянских карманов всё до гроша (прежде его кормили проценты с завещанного отцом капитала), или хотя бы ради того, чтобы не оторваться от единственной дочки? Почему уцелел в тридцатых, имея за спиной арест 1919-го и уголовное – упразднённое при Ельцине! – дело о связях с анархотеррористами?..
Прикосновенная к стольким "людям и положениям", эта фигура, изрядно успев мумифицироваться, неизбежно понадобилась в пору коллективного осознания персональных рекордов и раздачи запоздалых призов. Силуэт её был вчерне намечен калифорнийцем Вл. Марковым ("История русского футуризма", 1968; "Русский имажизм", 1980) и на Западе вообще (первая монография американского производства, 1981; объёмная журнальная ретроспектива по архиву бристольца Гордона Маквея, 1989), а позже и у нас (Барнаул, Саратов, Петербург, Пермь). Не нарушая капиллярную систему шаткого шершеневичеведения, дотошно и поступательно (от раздела к разделу), московский филолог Владимир Дроздков вводит в ареалы долгого спора кровь пристрастности, плоть незнаемых ранее сведений и фактов. От разгадки обстоятельств печатного дебюта поэта (который самолично напустил на них избыток тумана) – через свежеоткрытие и частично реабилитацию его центральных произведений ("Carmina", "Крематорий", "Лошадь как лошадь", "И так итог") и совместительственных жанров (поэтология, либреттистика) – к многосерийному разбору дилеммы: Шершеневич в литературе – игра-изъян или игра-искусство. Подробнейше, с таблицами и схемами, освещены такие нюансы, как применение юным Шершеневичем тоники сравнительно с синхронной стихопрактикой Маяковского и Константина Большакова. На наш общий взгляд, книгу Дроздкова вызвало к жизни вызревшее у него за годы складывания профильной бумажной коллекции намерение – обозначить явное и тайное в соположении Шершеневича с теми, кто поудачливее, кому сильней везло. И это не праздный интерес, а насущный.
Пишущему эту заметку довелось недавно гостить в Константиново и наблюдать, как у стендов-витрин с вехами имажинизма местные экскурсоводы мило тараторят буквально о том, как чуточку неразборчивый Гений спутался с ватажкой трудных подростков… Но, позвольте, есенинская имажиниада была и добровольна, и высочайше плодотворна. Недаром Есенину внутри и "на грани" имажинизма отданы три раздела (из восемнадцати) книги Дроздкова. И с его же любящей руки Шершеневич, переиначиватель основ и смыслотворец, одаряется правом встать подле Есенина и Маяковского, пусть и на мысках.
Своё коронное кредо спутник великих приоткрыл в предуведомлении к "Цветам Зла": "…перевод не имеет конца, не может быть совершенен и должен подвергаться исправлениям до конца жизни переводчика". Русло этой аксиомы безусловно шире: любое творчество – континуум, и мера понимания этого соответствует мере причастности. Шершеневич, с его извечными афронтёрством и неуспокоенностью, может быть причисляем к отряду посвящённых, на фоне всех неустранимых оговорок.
Дроздков удерживает себя от похвалы своему герою и опускает простой вывод, напрашивающийся напрямую: без Шершеневича русская поэзия 1910-х и 1920-х заметно бы обесцветилась и обессочилась.
В новом томе Шершеневич – создатель текстов показан не только в изобильных цитатах и отсылках; дополнительно помещена целиком пара крупных вещей, в том числе незаслуженно незамеченная "Мещантика", поэма не менее "гладкая" и "понятная", чем её автор. Это почти уэллсовский репортаж из 2023 года: цивилизация насквозь проедена раком мещанства, а слово "Россия" напрочь стёрлось с географических карт… Вот и ещё одна его дерзость, сей раз брошенная уже в лицо потомкам, словно в доказательство того, что выдохнувший когда-то "Я минус все!.." неисправим.