Поэме „Двенадцать“ – сто лет

Неизбежные кривотолки

Поэмой Александра Блока "Двенадцать", написанной в январе 1918 года, начинается русская литература советского периода истории. Произведение было опубликовано 3 марта в петроградской газете "Знамя труда", между там же опубликованными статьёй "Интеллигенция и революция" и стихотворением "Скифы". Поэма создана в краткий период мощного творческого подъёма и всплеска, вызванного революционным потрясением. По словам самого поэта, "в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях", во всех областях жизни, и прежде всего – в человеческих душах.
Почти два с половиной года спустя, вспоминая этот мучительный период, А. Блок отметил в "Записке о "Двенадцати" 1 апреля 1920 года: "В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно написано в согласии со стихией; например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы.
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение "Двенадцати" к политике". И, словно предвидя, какие кривотолки будут идти вокруг его поэмы, добавил: "Посмотрим, что сделает с этим время".
Уже в 1949 году, в Париже, Георгий Иванов писал о том, что вокруг Блока ещё долго будут идти противоречивые толки. Если теперь не идут, то лишь потому, что в России он забыт как "несозвучный эпохе", а в среде эмиграции – "в силу всё возрастающей усталости и равнодушия ко всему, кроме грустно доживаемой жизни". И прозорливо утверждал: "Но когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди останутся русскими людьми".
А толки и кривотолки вокруг "Двенадцати" начались сразу же после её опубликования. И вызваны они были прежде всего смятённостью душ и расстроенностью сознания. Ведь это было время, когда, по словам Андрея Белого, "появись "Нагорная проповедь" в 1918 году, то и она рассматривалась бы с точки зрения "большевизма" или "антибольшевизма". Люди ведь, как правило, требуют от поэта служения тому, чему они служат сами, – зримому, внешнему миру. А дело поэта неизменно, оно незримо и крылато.
Но толки вызваны были и самим характером поэмы, тем, что она, как и всякое великое творение, не позволяла рассматривать себя с точки зрения хулы или хвалы действительности. Как, впрочем, и с точки зрения принятия или непринятия революции…
Большевистская власть отнеслась к "Двенадцати" настороженно потому, что, как она считала, Блок ставил старые символы у врат новой действительности. Для тех, кто боролся с большевиками, Блок "кощунствовал", ибо именем Христа освящал революцию, разбойников: "На спину надо б бубновый туз!" И те и другие были по-своему правы в силу своего политического разумения. И те и другие не прозревали того, что было постигнуто и изображено поэтом.
Уже через шесть дней после публикации поэмы, которую жена поэта Любовь Дмитриевна Менделеева читала на поэтических вечерах, А. Блок 9 марта заносит в записную книжку: "О.Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: стихи Александра Александровича ("Двенадцать") – очень талантливые, почти гениальное изображение действительности, Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся. Марксисты умные, – может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?"
Между тем как изначально поэт почувствовал в большевиках большую энергию, чем в их противниках. В письме к Л.Д. Менделеевой 28 мая 1917 года, задолго до революционного переворота, он сообщал: "Есть своя страшная правда и в том, что теперь носит название большевизма". "Страшная", видимо, потому, что это неизбежно влекло за собой радикальное переустройство жизни, которое благостным и безболезненным не бывает. А в ходе работы над поэмой 18 января 1918 года записывает в дневнике: "Вот что я ещё понял: эту рабочую сторону большевизма". И чуть позже, 31 января: "Октябрьский переворот всё-таки лучше февральского (немного пахнет самодержавием)".
10 марта А. Блок размышляет в дневнике в связи с реакцией властей на поэму "Двенадцать": "Марксисты – самые умные критики и большевики правы, опасаясь "Двенадцати". Но… трагедия художника остаётся трагедией. Кроме того: если бы в России существовало действительно духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы "учло" то обстоятельство, что "Христос с красногвардейцами". Едва ли можно оспаривать эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём. У нас, вместо того, они "отлучают от церкви", и эта буря в стакане воды мутит и без того мутное (чудовищно мутное) сознание крупной и мелкой буржуазии и интеллигенции. "Красная гвардия" – "вода" на мельницу христианской церкви (как и сектантство и прочее, усердно гонимое). Как богатое еврейство было водой на мельницу самодержавия, чего ни один "монарх" вовремя не расчухал. В этом – ужас (если бы это поняли). В этом – слабость и красной гвардии: дети в железном веке; сиротливая деревянная церковь среди пьяной и похабной ярмарки. Разве я "восхвалял"? (Каменева). Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь "Исуса Христа"…"
Были и расхожие суждения о поэме бульварной прессы. 14 марта А. Блок отмечает в записной книжке как "Угрюмый день". И вклеивает вырезку из газеты "Петроградское эхо": "За последнее время Блок написал целый ряд стихов в большевистском духе, напоминающих солдатские песни в провинциальных гарнизонах…".
Но помимо всех этих толков была и реакция "общественного мнения", "бюрократии общественной". Эта реакция, как и всегда, у нас со времён А. Пушкина и М. Лермонтова была самой не безобидной… После статьи "Интеллигенция и революция" 22 января: "Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. Статья "искренняя, но нельзя простить". Господа, вы никогда не знали России и никогда её не любили! Правда глаза колет". В неотправленном же письме З. Гиппиус он писал, что "нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й". "16 февраля. Г-н Пришвин хает меня в "Воле страны", как не хаял самый лютый враг". ("Большевик из балаганчика"). Правда, потом, многие годы спустя, М. Пришвин, раскаиваясь, сам удивлялся тому, как он мог не разглядеть того, что так глубоко и ясно было постигнуто А. Блоком… 13 апреля поэт отмечает в записной книжке: "А З.Н. Гиппиус меня и за человека не считает".
13 мая на вечере "Арзамаса" в Тенишевском училище, где Любовь Дмитриевна читала "Двенадцать", отказались участвовать Пяст, Ахматова, Сологуб. Именно потому, что читалась поэма. А ранее, 17 марта Андрей Белый пишет А. Блоку остерегающее и тревожное письмо: "Читаю с трепетом Тебя. "Скифы" (стихи) – огромны и эпохальны, как "Куликово поле". … По-моему, Ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни – Тебе не "простят" "никогда"… Кое-чему из Твоих фельетонов в "Знамени Труда" и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим. Помни: Ты всем нам нужен в… ещё более трудном будущем нашем… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность". И ведь не простили-таки (см. "Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте". О тайне смерти Александра Блока. В кн. "До разгрома и после него". – М.: У Никитских ворот, 2016).
Примечательно, что А. Белый видит опасность, грозящую поэту не за поэму "Двенадцать", не за "кощунство", а за стихотворение "Скифы". Ведь в этом стихотворении А. Блок постигает совершенно новое положение России в мире, то, что он определил как "Азия – Европа". Среди почитателей и друзей поэта ходило мнение, что "Двенадцать" соответствует "Медному всаднику", а "Скифы" – "Клеветникам России". И это действительно так.

Евангельская основа

Но обратимся собственно к поэме "Двенадцать". Само название поэмы, то, что красногвардейцы идут за Христом, их имена – всё однозначно говорит о том, что поэма имеет евангельскую основу. В высшей мере примечательно, что не до написания поэмы, а уже потом, когда она была создана, у поэта появляются "страшные" мысли. 18 февраля он отмечает в записной книжке: "Что Христос идёт перед ними – несомненно. Дело не в том, "достойны" ли они его, а страшно то, что опять Он с ними, и Другого пока нет; а надо Другого? – Я как-то измучен…". 20 февраля заносит в дневник: "Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы "не достойны" Иисуса, который идёт с ними сейчас, а в том, что именно Он идёт с ними, а надо, чтобы шёл другой".
Эти думы о Другом, безусловно, являются неким распространённым в обществе богоискательским влиянием и поветрием, которое всегда есть первый шаг к атеизму. Но поэт после страшных и мучительных мыслей оставляет Христа с народом. С таким народом, каков он есть, – истерзанным революцией, изверившимся и "кощунствующим"…
Но разве поэт и персонажи его поэмы кощунствуют? Если и кощунствуют, то как-то странно. Здесь нет богоборчества, так как с первых строк признаётся Божье устройство мира: "Ветер, ветер – на всём Божьем свете!" И тема поэмы – не столько революционное шествие красногвардейцев "державным шагом", а – брань духовная, так как враг незрим: "Их винтовочки стальные / На незримого врага". Так неучтиво – о священнике: "Что нынче не весёлый, / Товарищ поп?" И одёргивание Петьки, чтобы он "не завирался": "От чего тебя упас/ Золотой иконостас?" Но это ведь вовсе не о вере, не против веры, а скорее о земной Церкви. Бог не бывает поругаем, а с земной Церковью бывает всякое…
Вот она – драма русской жизни: "Мировой пожар в крови – Господи, благослови!" На мировой пожар, на революцию, атеистическую по самой своей природе, на право пальнуть пулей в "Святую Русь" испрашивается благословение… у Господа. Это кажется недопустимым, невозможным и немыслимым. Но в таком случае это – не "кощунство", а нечто совсем иное, разумом непостижимое. Какая-то иная вера… Как это просить благословения у Господа на такое? Это возможно лишь при условии, что человек остаётся с Богом. Неверующие, атеисты, нехристи к Богу не обращаются… Так трудно у нас в России оставаться верующим, правоверным. Нет спасу от указывающих "дорогу к храму"…
Россия гибнет? России больше нет? Да нет же: "А – ты всё та ж, моя страна / В красе заплаканной и древней". А если революция – не гибель тысячелетней России, а закономерная трагедия, выходящая из её предшествующей трагедии? Да, народ оказался с атеистической властью. Так доняла его синодальная церковь. Но разве не было у нас раскола и не было трёхсотлетнего гонения за правую веру с такой жестокостью, до какой не доходили атеистические большевики. Когда читаешь "Двенадцать статей" царевны Софьи, кровь стынет в жилах. Это вам не двенадцать красногвардейцев, "без имени святого", со "святой злобой". И будем всё же помнить о том, что патриаршество в России упразднено царём, а восстановлено генеральным секретарём правящей партии…
Об этом главным образом поэма Александра Блока "Двенадцать". Об этом свидетельствует её финал, где – "И за вьюгой невидим / И от пули невредим…/ В белом венчике из роз –/ Впереди – Исус Христос". Имя Спасителя дано в староверческом, старообрядческом написании – Исус, а не в позднейшем, синодальном, никоновском – Иисус… Как тут не согласиться с О. Мандельштамом, писавшим: "Не надивишься историческому чутью Блока. Ещё задолго до того, как он умолял слушать шум революции, Блок слушал подземную музыку русской истории…". Очевидно, что только для записных "патриотов", как прошлых, так и нынешних, А. Блок всё ещё остаётся "декадентом". И они сдали его наследие на растерзание никонианцам, ортодоксальным революционерам, а потом и либералам. Разумеется, в их идеологических целях. Сдали тем, для кого народ в своей "святой злобе" представляется "падшим"… И они снисходительно спускаются к народу, дабы его обличить и вновь "исправить". Но кто спускается к народу, по словам самого поэта, тот проваливается…
Если красногвардейцы идут за Христом, олицетворяющим старую, правую веру, это значит, что идеалом человеческой жизни для них остаётся тот уклад, до никоновской "реформы", точнее до погрома Православной церкви. А то, что было после "реформы", до раскольничего Собора 1666–1667 годов, подлежит революционному уничтожению. Значит, они в своём революционном порыве разрушают не христианский мир вообще, но "старый мир" – "с попом", "иконостасом", но без веры… Потому у них "злоба святая", какой она вроде бы и быть не может: "святая", то есть не беспричинная. Видимо, поэтому такой, казалось, верующий народ вдруг стал "атеистом". Не атеистом, а что называется, довели, допекли беспрестанными насилиями, такими, пред которыми меркнут насилия революционеров; с сожжением на кострах, как в западной инквизиции… Иначе объяснить появление в поэме имени Спасителя в старообрядческом его написании, пожалуй, невозможно.
Очень важно, что богоборческих мотивов в "Двенадцати" нет, при всём том, что герои поэмы "без имени святого". Есть антицерковные настроения, но это ведь не одно и то же, это ведь совсем не богоборчество и даже не атеизм: "товарищ поп", "иконостас" ни от чего не упасающий… Разумеется, без "посредничества" земной Церкви человеку никак не уверовать. И те, кто сетует на то, что у этой Церкви много обрядов и догматов и мало истинной веры, а потому-де они, как Моисей, обращаются к Богу "напрямую", тем самым демонстрируют своё безверие и духовную несостоятельность. А вот почему в народе эти антицерковные настроения, ставшие водой на мельницу революционных разрушителей, оказались столь сильными на этот вопрос художник обязан ответить. И Александр Блок в своей поэме "Двенадцать" отвечает на него. Не декларативно, конечно, а иносказательно и образно. Если в стихотворении "Скифы" А. Блок представляет новое положение России в мире: "Азия и Европа", то в поэме "Двенадцать" он представляет новое положение и состояние человеческой личности в условиях разбушевавшейся стихии ("чёрного ветра"), с которой и царям не совладать. Как существо духовное, человек не может быть без веры. Но если предстоит "переделать всё", значит, надо заменить и Его? Значит, надо выбрать и другого Бога? Нет, Другого символа веры, другого Спасителя быть не может, как не может быть служения иным богам, ибо это означает гибель личности: "Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились, и не стали служить иным богам" (Второзаконие, 11, 16). Другого не может быть. Значит, должна быть не другая, а истинная, правая вера. И поэт после страшных мыслей, несмотря ни на что, оставляет народ с Христом. Оставляет русского человека не только с его исконной верой, но – с правой верой…
Сам поэт колебался идти к Исаакию. В одном из писем 8 января 1921 года к Н.А. Коган признавался со "слепнущими от ужаса глазами": "Поймите, хотя я говорю это, говорю с болью и отчаянием в душе; но пойти в церковь всё ещё не могу, хотя она зовёт". А в статье "Интеллигенция и революция" писал столь страстно, что от этого и до сих пор приходишь в смущение: "Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа… Я не сомневаюсь ни в чьём личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое отвечаем мы?.. … Дворец, разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывающиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой".

Уроки времени

Может быть, из этого уже извлечён урок и не пристало нам вспоминать старое? Как бы не так. Канонизирован же Максим Грек, осуждённый двумя церковными Соборами за еретическую правку богослужебных книг. Канонизирован к 1000-летию Крещения Руси и без всякого объяснения православным. Ну называется же преподобный Иосиф Волоцкий российским, в духе либеральных газет, а не русским Чудотворцем… И "правка" в молитвы вносится, в которых "он уже не русская, а российская звезда (тропарь, глас 5). В этом может убедиться каждый по многочисленным изданиям Иосифо-Волоцкого монастыря.
В "Записке о "Двенадцати" А. Блок писал: "Посмотрим, что сделает с этим время". С поэмой "Двенадцать" сделалось то же, что и со всей русской литературой: по сути, изъятие её из общественного сознания и изгнание из образования, сбрасывание с "корабля современности" теперь уже иным, "рыночным" способом. Случилось не с поэмой, а с "временем". Опять – революция, как разрушение, но теперь уже криминальная и бескрылая. Без всяких не то что идеалов, но и каких-либо порывов.
Те, кто по своей порочности совершил это преступление разрушения страны, говорят, что социалистический "эксперимент" в России не удался, что мы семьдесят лет "падали". Но то, с какими остервенением и злобой, с каким обманом разрушался наш уклад жизни, стяжаемый такими трудами и жертвами, свидетельствует об обратном. Говорит о том, что потому он так нещадно и разрушался, что был неким новым шагом в человеческой цивилизации, что его следовало развивать и совершенствовать, а не отбрасывать и не ломать. Это подтверждается и тем, что разрушители взамен отброшенного ничего положительного предложить не смогли. Не смогли по самой своей упрощённой природе. И человека, сотворённого по Божьему образу и подобию, выделенного душой и разумом из природы, возвратили в стойло окаянства, в звериное состояние, к "печному горшку", к корыту (потребительству), когда "в человеке просыпается обезьяна" (И. Бунин).
И сколько теперь народных сил необходимо для преодоления этого срыва, зигзага истории, провала в нашем цивилизационном развитии… Этому всему укором незыблемо стоит поэма "Двенадцать". Новой поэмы о новой революции нашего времени не появилось. О той и об этой революции, о всех революциях и сто лет спустя продолжает говорить поэма Александра Блока "Двенадцать".