Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Ольга МИХАЙЛОВА



ДВА РАССКАЗА



Ольга Михайлова — поэт, прозаик. Известна публикациями в журналах "Дети Ра", "Зинзивер", "Зарубежные записки", "Фото Travel", "Эгоист Generation" и газетах Linnaleht (Таллин), "Литературные известия", "Поэтоград". Она — автор нескольких книг. Живет и работает в Москве.



ДО НОВОЙ ВЕСНЫ, ИНГРИД!

"Ингрид, Ингрид…"
Покрывшая лужицу полупрозрачная ледяная пленка скрыла отражение грустной улыбки. Ноябрь лихо расправлялся с тоской по не сбывшимся за год ожиданиям.
Клен задрожал и скинул лист, вывернув его самой красочной стороной вверх. Бурый цвет и ни капли солнечной палитры — вот вся красота. Дерево берегло это сохранившееся, несмотря на недавний снегопад, чудо с резными, немного закрученными от сухости краями, берегло с самого первого дня его появления на свет. Ингрид вспомнился аромат клейких листочков и нежных юных крылаток. Маленькие "вертолетики", дожив до глубокой осени, разлетелись кто куда, подхваченные ветром.
Девушка подняла голову: между ветками метались галки — искали, куда бы приткнуться. Птицы, будто привидения в рваных саванах, шарахались в навалившейся темноте, и убежища для них не находилось.
"Снова эта пустота, снова ночь".
"И ничто больше не напоминает о лете…", — клен пессимистично подвел итог, скорее, для самого себя.
Она тоже расстроилась. Каждый из них должен собраться с духом и привыкнуть к наступившему периоду коротких световых дней. Нет, они не готовы.
Лист скрючился и остался лежать в неестественной позе. Бурое пятно уныло и мрачно смотрелось на припорошенной невесомым снегом уставшей земле. Ингрид подняла последнюю каплю жизни единственного в их округе клена. Там, где она жила, росло много деревьев: высились широкоплечие дубы, толпились седовласые осинки, водили хоровод тонкие, звонкоголосые березки, а дальше, в стороне закатного горизонта, куда девушка ходила слушать крапивника, чернел густой ельник.
Клен был один. Откуда он взялся, она не знала, но помнила дерево с самого детства — детские воспоминания такие четкие и взаправдашние. Ингрид часто ходила с мамой на реку, и дорога их проходила аккурат мимо клена-балагура. Он приветливо махал кроной и раздвигал, разворачивал листья, открывая для взора спрятавшиеся гроздья крылаток. Мама срывала только одну: делила ее пополам, вытаскивала плод-семечку и клеила крылышко на нос — себе и дочурке. "Мы теперь, как аисты", — говорила она в этот момент и кружилась. "Почему аисты?" — не понимала маленькая Ингрид, но ей нравилась эта игра, и она тоже кружилась. Иногда они кружились, взявшись за руки, — было весело.
"Вот и матушку вспомнила. А над головой словно брезент натянули", — Ингрид с отвращением посмотрела на пустое, без малейших признаков нарождающегося рассвета небо. Ее ботинки уже не выдерживали вездесущей сырости — по телу пробежал неприятный холодок. Она поежилась, кутаясь в любимую шаль, — мама вязала.
"Как тихо. Зачем ты распугал галок?" — она прижалась щекой к влажной коре.
"До новой весны, Ингрид!"
Прожилки иссохшего до истончения кленового листа отпечатались на ее ладони новыми линиями…
Девушка осторожно разгладила драгоценный лист и вложила его между страничек своего дневника.



ПОЛДЕНЬ ПОД ВИШНЯМИ

Не забыть особенный, возникающий из ниоткуда —
я не думала о природе его происхождения —
привкус брызгающих соком бордовых ягод.

Солнце сияет над нашими вишнями. Они укрывают от полуденного зноя подмосковного июля, но свет не остановить: настойчивые лучики, ловко огибая листья или проходя сквозь случайные дырочки, скачут по тонким веткам. Деревца пытаются стряхнуть солнечных зайчиков, но их слишком много. Местные воробьи прячутся в тени, как и я. Они засели среди мягких, как губы лошади, яблоневых листьев — устроиться на вишнях и оказаться ближе ко мне не решились. Там же, под яблоней, старая, но прочная бочка, своим дном она почти вросла в землю. Ее всегда держат наполненной — вода только из колодца, студеная. Но вот солнечные лучики-посланники, тесно прижавшись друг к другу, достигают ее поверхности и осторожно щупают. Они так разгорячены, что ощущение ломоты, возникающее от ледяной воды, для них не существует, и они добираются до ее темных глубин. Вскоре вода приобретает температуру окружающей среды — теперь можно поливать огород.



* * *

Однажды в бочке поселилась лягушка, и никто не знал, откуда она взялась. О том, что у нас новый жилец (а был еще ежик под домом и шмели в отверстии, образовавшемся под отколотым куском штукатурки), я узнала позже. К тому моменту эта представительница земноводных жила в бочке уже не одна.
Старательно вылавливая черноглазых головастиков (их нужно было непременно вызволить из этой бочки), я достаточно долго полоскалась в воде, отчего у меня, наверное, заболело горло. Так рассказывала мама. Головастиков помню, про то, что болела, не помню. Смешных юрких существ я аккуратно положила в стеклянную банку, наполненную водой из этой же бочки, и в тот же день выпустила в пробегающую мимо нашего села речку — Пахра ее имя.
Как-то мы прогуливались с мамой у реки и подошли к берегу как раз в том месте, где я год назад выпустила лягушкиных деток. "Смотри, — потянула я ее ближе к воде, — наши головастики!" Мама тогда ничего не ответила и с улыбкой вместе со мной наблюдала за их мельтешением.
Сколько мне было тогда лет? Кажется, шесть. Когда у мамы заканчивался отпуск, а отец тоже работал, она оставляла меня с бабушкой, своей мамой. А та разрешала ребенку все: цветочки рвать (у нас всегда росла разноцветная, похожая на крупную ромашку, космея) и в бочке полоскаться. А вода в ней вовсе и не была ледяной — мама преувеличивала. Она уезжала в город ранним утром, а возвращалась, как мне казалось, поздновато, но успевала до захода солнца. И это было счастьем. Я с жадностью ловила звуки, ведь они вечером четкие, как проявляющиеся с каждой минутой темнеющего небосклона звездочки: подъезжая к нашей станции, электрички сбрасывали скорость, останавливались, значит, был шанс, что на какой-то из них приедет мама.
…Устроившись под вишнями, я читала книжку Аркадия Гайдара "Голубая чашка". В то лето я несколько раз перечитывала ее, размышляя о своем. Я знала, что, как герои книжки, мы с отцом тоже отправимся в путь, и ждала этого маленького путешествия. У нас был свой маршрут, но мы никому о нем подробно не рассказывали — так, махнем рукой: "На реку, мол". Седлали велосипеды и вперед: вдоль бережка до блестящего железнодорожного моста, который эхом откликался на громыхание составов, ныряющих под своды его ажурной конструкции. Как завороженные, мы глядели им вслед. Дальше тропа, теперь ее и не различить средь высокой обильной травы, вела мимо осинника — ровная аллея как будто специально создана. Вспоминается одно деревце, которое росло между двух рядов, лишенное необходимого количества света. Оно так и не догнало по высоте другие деревья. Мы всегда на минутку останавливались у полуразрушенного прохода под железнодорожной насыпью. В прежние времена его не было, и люди переходили пути поверху. Здесь располагалась станция "Герасимово" (ныне "Ленинская"). Ленинские места…
…К вечеру, когда жара спадала, снова на велосипеды и к реке — вода теплая, как парное молоко. Для купания у нас свое заветное местечко имелось. Туда мало кто приходил — пешком не близко, а машины сюда не ездили — не принято было, не для машин эти места. Сначала мы проезжали водокачку, а после поворота дороги, повторяющей изгиб реки, еще метров двести, и стоп, остается заехать за кусты и чуть вниз, к старой, накренившейся, вот-вот упадет, иве. Ее корни частично цеплялись за илистое дно и образовывали скрытое от глаз подбереговое пространство — там жили раки. Отец с легкостью тренированного пловца переплывал реку и раз-другой мог прыгнуть с тарзанки — ее смастерили на противоположном берегу белеутовские мальчишки. Одним своим краем село выходило аккурат к реке, и несколько домиков опасно нависали над ее неунывающим потоком. Но в том селе я так и не побывала. Теперь поглядеть бы: осталась ли тарзанка, целы ли те домишки и кто в них живет… Как-нибудь… тогда и искупаться решусь, и речку мою родимую переплыть.
Но пока мы проверяем тормоза и осматриваем велосипедные шины — достаточно ли они накачены, нет ли повреждений. Отпуская велосипедистов на реку, мама настоятельно просит нас быть осторожными и в который раз рассказывает жуткую историю о том, как у кого-то из нашего села свело ногу, и он утонул. Помня ее страшилки, я плавала, нет, скорее, бултыхалась, вдоль берега, чтобы ощущать под ногами дно, и очень волновалась за отца, когда он сходу бросался в воду и устремлялся на другой берег. Но все меняется: однажды я переплыла речку вместе с ним, и всегда, когда впоследствии мне доводилось оказаться на реке, я запросто гоняла туда-обратно, но мамин наказ никогда не забывала.
Давно нет отца, давно мы не купаемся в реке — она навсегда утрачена для современников: раки не водятся, а рыба, если и осталась, то к употреблению вряд ли пригодна, берега сильно заросли и местами заболотились. А наше место уже далеко не укромное — чужаки бесцеремонны.
Дорогая река, прости меня. Я по-прежнему люблю тебя.
Она не сомневается, но все равно вздыхает.
А вишни… всегда баловали нас — буйно цвели и плодоносили. Сейчас вижу: постарели они. Но это не мешает скворцам опережать нас, голодными не остаются, а никто и не возражает, не торопится собирать урожай. Кто решится провести час-другой на стремянке, привязав к поясу маленькое пластмассовое ведерко? Никто. Так делал только отец. Ему нравился наш сад, и он посадил поодаль сирень и калину. Сирень завалили досками и повредили, не доглядели, и оставшийся тоненький стерженек молодого деревца до сих пор никак не наберет силы. Зато калина пышна в цвету и обильна к осени — добрая память о том, кто посадил дерево, добрая память о моем детстве.