Теперь известно, что загипнотизированный человек не все приказания выполняет. То, что противно его натуре — отвергается. А я по-своему сделал это открытие еще в отрочестве. Правда, несколько по-другому. Началось с того, что я задался вопросом: почему человек во сне, даже самом нелепом, не понимает, что это сон? Неужели нельзя все-таки осознать свое состояние? И я стал экспериментировать. После долгих сосредоточений и усилий мне это удалось. Я видел сон и понимал: это мне снится. Тогда само собой возник шальной вопрос: если я понимаю, что нахожусь в сновидении, то есть в псевдореальном мире, значит мне все позволено, я совершенно свободен. Могу делать, что хочу.
И с этой мыслью, в предвкушении неограниченного своего могущества я стал подстерегать подходящий сон. Приснились мне, я иду по улице, навстречу незнакомый прохожий, я смотрю на него, ничего интересного, но мне не терпится испытать свое открытие. Например, прохожего можно убить, ведь его на самом деле нет.
И ни с того, ни с сего я бросился на человека, стал его душить, и в тот же миг проснулся в шоке, в холодном поту. Верней, не проснулся, а был буквально какой-то гневной силой выброшен из сна.
Успокоившись, я с удивлением был вынужден признать, что не мог даже во сне совершить противоестественный поступок. Этот опыт над собой крепко запомнился. Свободы от себя не существует.

Шульгин рассказывает, что Пуришкевич сказал ему прямо о готовящемся убийстве Распутина 16 декабря. Как Шульгин отреагировал на это сообщение? А стал деловито доказывать, что это не спасет ни монархию, ни Россию. Но и пальцем не пошевелил, чтобы предотвратить убийство. Смолчал. Пуришкевич знал, что Шульгин не выдаст... И спустя много лет ему и в голову не приходит оценить свой поступок.
То же и с отречением царя. Опять же Шульгин через годы не может понять, в каком судьбоносном деле он участвовал. Верней, не жалеет о своем легкомыслии — настаивать на отречении царя якобы во имя сохранения монархии, когда было ясно, что преемственность совершенно не обеспечена. Да и царь хорош. Предложить бы какому-нибудь драматургу додумать, как поведет себя Николай после отречения. Ни за что не догадается, что было на самом деле. А Николай записывает на следующий день в дневнике:
«Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный...»
Не фантастика ли? Я уж не говорю о личных переживаниях — о России ни слова. Бросил власть под ноги. Отрекся в пользу Михаила, даже не спросив того. И вот... «Оказывается, Миша отрекся». Катастрофа? Нет, бывший царь успокаивает себя: «В Петрограде беспорядки прекратились — лишь бы так продолжалось дальше». И все. Следующая запись: «Спал хорошо». Кстати, у царя нет записи об убийстве Распутина. Только через три дня пишет о его похоронах, называет его «незабвенным», а убийц «извергами». Правда, тут же продолжает: «Погода была серая при 12 градусах мороза. Погулял до докладов...»

Олег Платонов, известный сочинитель несуразиц, пишет в журнале «Молодая Гвардия»:
«Реформа Уварова вызвала переполох в масонско-космополитических кругах... Формула «Православие-Самодержавие-Народность» стала идеологической основой для многих выдающихся деятелей русской культуры: писателей... А. С. Пушкина, Ф. Т. Булгарина, О. В. Сеньковского».
Пушкин «заединщик» Булгарина? Анекдот! К тому же Булгарин не Ф. Т., а Ф. Б. Наконец, Сенковский пишется без мягкого знака.
А главное: Пушкин совершенно не нуждался в чьей-либо «идеологической основе», тем более — Уварова. «Переполоха в масонско-космополитических кругах» не было за отсутствием таковых. А Пушкин в молодости масоном побывал...
Таков весь многотомный О. Платонов.

Маяковский:

«Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась…»
Казалось бы, Маяковский отметает на сей раз самоубийственную «точку пули в своем конце». Но оказывается все-таки «в конце хочу» принять смерть от пули (пусть со стороны — как «товарищ Нетте»). Навязчивая пуля.

Прохожий сует нищему рекламный листок: «Дубленки. Скидка 50%».

В метро, увидев попрошайку, я полез в карман за монетами. Она заметила и замахала рукой — дескать, ступай себе!
Меня в краску бросило.
Потом догадался: инфляция!

Я и Хазин идем по Пушкинской в Одессе, вдруг видим с балкона третьего этажа почти перевешивается невероятно толстая бабища. Мы молча на нее уставились, а она нам:
— Сами вы корова!

Илья Стогов в книге «Грозная тень грядущего» (Эксмо, Домино, 2003) на стр. 196-197 заявляет просто и мило:
«В маленьких мирках нет места «большим» людям. Эпоха «большого искусства» также осталась позади.
Все книги и картины давно написаны. Все симфонии сыграны. Уже сегодня ничего принципиально нового в этой области невозможно не то что создать, но хотя бы представить».
Действительно множество дорог в искусстве превратились в тупики. Смешно говорить о плодотворных традициях абстракционизма. И т. п. Действительно в искусствах кризис. Мировой.
Давненько нет великих, нет гениев. И действительно им все трудней появляться. Но, во-первых, в паузах нет ничего страшного. Культура накопила столько сокровищ, что век  живи и осваивай! Во-вторых, нормальное искусство (литература, музыка, живопись) продолжает рождаться (пусть на втором плане), у каждого поколения своя пища.
Последняя фраза Ильи Стогова слишком наивна. Никогда нельзя было себе представить, что будет в искусстве принципиально нового. Искусство непредсказуемо. Не только в целом (футуризм после символизма?), но и в частности. Разве можно себе представить, что именно написал бы Лермонтов, проживи он еще лет пять-шесть?

Публичный человек — это одно, а публичная женщина?
Коварство языка, сохранившего древнее понятие «человек — это мужчина». Скажи «навстречу шли два человека» — невольно представят себе двух мужчин.

28 ноября 1945 года Панферов пишет Маленкову:
«Свершилось Величие — победа нашей партии, нашего народа над оголтелым врагом — фашистами, стало быть, в конечном итоге — победа коммунистической идеологии над варварской идеологией — фашизма-капитализма».
Забыл, что «партия и народ» победили Гитлера вместе с капиталистами-союзниками? Но любопытней другое: забыл, что еще недавно (перед войной) Сталин и Молотов подчеркивали, что никакую идеологию нельзя победить оружием, что это — средневековье… И т. д.
Кстати, сын Цветаевой Г. Эфрон 29 июня 43 года (!) записывает в дневнике: «…сражаемся мы не против фашистов, а против иностранных захватчиков. На фашизм нам было наплевать до июня 1941-ого года». Точно. Это «уточнение» не так давно мне самому пришло в голову, когда в сотый раз прочитал, что заслуга СССР в том, что он сокрушил фашизм и освободил от него Европу. Привычное повторение этой формулы мешало ее осмыслить. Сам Гитлер вызвал огонь на себя. К тому же, ту часть Европы, которую мы попутно освободили от гитлеровского тоталитаризма, мы же и заключили в сталинский «соцлагерь».

В тот вечер я шел к ней с твердым намерением «перейти Рубикон». Медлить больше нельзя, завтра будет поздно. Я решил сделать ей предложение — ни больше, ни меньше. Галя, милейшая студентка биофака, к тому же — моя землячка, я начал приударивать за ней еще дома, и вот, благодаря судьбе, мы оба оказались в Москве. Уже с полгода я пересекал столицу с севера на юг, заявлялся в общежитие МГУ, где у Гали была отдельная комнатка в двухкомнатном отсеке, очень уютное гнездышко, чистенькое, со вкусом обставленное. Она к моему удовольствию угощала меня бутербродами и чаем, — моя студенческая жизнь сытостью не отличалась.
Мы болтали о том, о сем, о генетике и экзистенциализме, о новых фильмах и книгах, потом начинали, как дети, шалить, валять дурака, в шутку боролись. Я частенько опрокидывал ее на кровать, мы то смеялись, то затихали. Галя не слишком противилась, я не слишком настаивал, ни до чего серьезного дело не доходило. Галя была положительная девушка, честная и умная, с ней нельзя было просто так, я это чувствовал и не переступал черту, все откладывал, мне и так было хорошо, тем более, что я был влюблен не в нее одну, каюсь.
Время шло и — работало не на меня.
На горизонте появился Виктор. Высокий кудрявый аспирант, он запросто заходил к Гале (жил в соседнем корпусе) и не только стал нарушать мой привычный ритуал и поедать часть «моих» бутербродов, но восторженно не сводил с нее глаз и явно питал весьма основательные намерения. А что Галя? Она благосклонно приняла его в «компанию», поддерживала вежливую и ровную атмосферу, предоставляя нам решать — кто кого пересидит. Легко сказать! Я жил на другом конце города, а этот кудряш был всегда под боком. После одиннадцати мне нельзя было оставаться в общежитии, а ему — можно.
Я понял, что стою на краю. Осознал, что Галя мне дорога и что уступать тому ученому парню не собираюсь. Как я мог быть таким размазней? Трус я, что ли? Галя ко мне привыкла, привязалась, готова полюбить — что ж я медлю — жду, чтобы она сама мне бросилась на шею?
Ее образ стал преследовать меня. Миловидное личико, таящее неожиданную изменчивость — задумчивое, сосредоточенно сдвинутые бровки — она будто собиралась хмуриться и ни с того, ни с сего озарялась удивительной детской улыбкой. Она была смешливой. Голос низкий, словно слегка простуженный, но опять же неожиданный контраст — смех получался звонкий, тоненький.
Итак, в тот раз я отправился к Гале, готовый к решительному шагу. Как нищий студент или неотесанный чурбан, я пришел с голыми руками — ни цветочка, ни пирожного — зато с продуманным намерением. Я присел к столу напротив нее, разговор как-то не клеился, я силился перебороть волнение, молол всякую чепуху, а она, терпеливо слушая меня, вполне по-домашнему принялась вязать. Мелькание спиц буквально загипнотизировало меня, в горле стоял ком, я замолчал. Трус несчастный! — ругал я себя, но ни встать, ни подойти — приклеился к стулу. «Галя, выходи за меня замуж!» репетировал я мысленно, а она продолжала спокойно вязать, цепляя петельки одну за другой.
И тут я придумал. Я повернулся к стене и карандашом медленно вывел на обоях: «Будь моей женой!» Галя с интересом  глянула, но ничего не разобрала — была близорукой. А я, оглушенный ударами сердца, все же вздохнул облегченно: вот, я перепрыгнул через Рубикон! Теперь она встанет, прочтет и…
Но она не вставала.
«Что ты там написал?» — спросила.
«А ты подойди, подойди, прочти!» — хрипло вымолвил я.
«Прочти мне ты».
«Нет, ты…»
«Ну как хочешь… я потом».
И опять замелькали спицы. Несколько секунд прошли в полной тишине. Внезапно, сам того не ожидая, я схватил карандаш и стал густо зачеркивать написанное.
«Что ты делаешь? Ты портишь обои. Что с тобой?» — заволновалась Галя. Я перевел все в шутку, заторопился и стал собираться восвояси…
Боже мой, какими только словами я себя не обзывал! Я все провалил. Сдрейфил. Я весь горел от стыда. Не помню — когда и как я потом показывался ей на глаза, но через месяц я был приглашен… на свадьбу!
…Как сейчас, вижу такую сцену. Галя, Виктор и гости танцуют в холле девятого этажа общежития. Я, хорошенько подвыпивший, в состоянии какой-то горькой прострации выхожу на балкон, смотрю вниз — там на площадке маленькие человечки играют в волейбол. Уже смеркалось. Я перелез на ту сторону балкона, повис на руках. Никакого страха. Только жалко себя.
Слава богу, никто не заметил — спустя несколько секунд я подтянулся обратно…
Кажется, даже потанцевал с невестой с видом несчастного и благородного рыцаря. Но наутро, проснувшись, я похолодел от ужаса, вспомнив себя, висящем на балконе девятого этажа. До сих пор нехорошо…

…Но вот прошли годы и годы, и меня однажды  осенило: никаким  я не был трусом  тогда. Просто не догадывался, что на самом деле не хотел того, что собирался сделать.
А если б прочла она ту надпись на стене?
Не знаю. Знала — судьба…