Чувство правды и справедливости в стихотворениях Николая Беседина

У Беседина есть поразительная по точности строка, определяющая, кажется, едва ли не всякий шаг России на её историческом пути. Беспредельный порыв и житейская разбросанность, сокровенный источник высоты и тяжкая доля страдалицы — эти приметы сконцентрированы в “крестьянском облике” родной земли и сжаты до словесной формулы: “Столько не сжала, сколько посеяла...”
Внимательный глаз и традиция русской пейзажной лирики, когда движения и предметы отчётливо видны, а сам автор незримо присутствует в картине, — одно из важнейших свойств поэтики Беседина. Берущее начало в давних акмеистических установках, такое творческое правило — разумеется, в самом общем виде — было чрезвычайно распространённым в советской литературе. Конечно, каждый автор претворял подобные качества стиха в узнаваемые читателем образы по-своему, однако именно эта художественная тенденция позволяет определить поэзию советских лет как прямую наследницу традиции русской поэзии. Одним из первых об этом упомянул Борис Сиротин, говоря о творчестве Ярослава Смелякова.
Предметность слога не позволяет современным стихам окончательно провалиться в модернистские схемы, где за словами не угадываются ни вещь, ни глубокое переживание, а есть лишь отпечаток авторского “я”.
У Беседина природа очеловечена, олицетворена, и в том — его внутреннее желание чувствовать себя в единстве с отчей землёй, родным краем. В свою очередь, живой окружающий мир, наполненный щебетом птиц и шумом листьев, вечерней зарёй и волнами колышущихся колосьев, способен поведать о человеке многое. Ещё и потому он так дорог открытому сердцу лирика-песнопевца.

Человек без Бога в душе — это также и человек вне природы, удалённый за её пределы и воспринимающий свой природный дом лишь как объект приложения собственных рациональных усилий. Примечательно, что такие координаты существования почти однозначно предполагают катастрофическую потерю жизненного смысла, в особенности — для русского самосознания. И тогда бедняк становится разбойником, богач превращается в средоточие животного начала, гедонистического и смертельного — как в духовном отношении, так и в биологическом.
Надлом современной эпохи сказывается почти во всех стихах Николая Беседина. Свидетель великих событий, в современности он чувствует себя лишней фигурой, попавшей во времена мелкие и бесплодные: “Мои старомодные вещи // Полны молчаливой гордыни...”
Живущий

он всей кожей воспринимает самоубийственное движение России по навязанной ей исторической траектории: “...Мне на память приходят киты, // Что выбрасываются на берег”.
Даже в картине поздней осени у поэта очевидны черты сегодняшнего дня: “На теплохладные поля // Снега ложились по-хозяйски”. Земля не вспомнила весенние “заветы”, “не растопила, не сожгла опустошительную силу”, но лишь убрала в белый саван “свою могилу”. Здесь ключевые (выделенные) слова филигранно определяют два противоположных действующих лица: бесцеремонный и беспощадный пришелец и равнодушный хозяин, забывший свой род и покорно принимающий собственную бесславную кончину. Таков образ современной России, приходящий на ум в горькую минуту почти каждому, кто любит свою родину. И ему соответствуют отчётливые приметы “теплохладного” современника:

Говоря о текущем дне, Николай Беседин касается темы памяти. Во многом именно она определяет его отношение и к настоящему, и к будущему. Советский период истории теперь оболган, мифологизирован и предан анафеме. Несмотря на дежурные слова власти о позитиве тех лет, отряды олигархического агитпропа изо дня в день марают грязью достижения наших дедов и отцов, говоря, что тогда не было “высот” — одни только “провалы”. Действительно, советское время крайне противоречиво, в нём есть чёрные пятна и светлые страницы, однако не гиене вести речь о биографии льва. И если ты чувствуешь Россию своей родной страной, а не местом временного пребывания, то принимаешь и горечь её поражений, и славу её побед. А уж как уместить всё это одном сознании, в одном сердце... В том-то и состоит достоинство или скверна нашего нынешнего русского современника.

Решённый в сказовом стиле сюжет совершенно чужд публицистике с её ораторскими интонациями, но замечательно точен в портретном отношении, когда художником схвачен сам тип человека, о котором идёт речь. Кроме того, alter ego автора поставлено перед необходимостью не только ответить на вопросы о прошлом, но и определить духовно своих нынешних собеседников.
Говоря о “великой и грешной”, ушедшей в вечность стране, поэт не делит её народ по формальному признаку на православных праведников и всех остальных — грешников разного разряда. Воинский подвиг, трудовой, материнский — таких вершин человеческого духа было много в то время, они хорошо вписываются в определение “практический христианин”. В подобном смысле Зоя Космодемьянская и Александр Матросов кажутся святыми мучениками. “Вера сумасшедшая” и “праведная вина” тех грозных лет у Беседина обозначены образно, однако интуитивно он нашёл единственные слова, которые применимы к эпохе и её людям, потому что сказаны они с любовью и уважением, с чувством принадлежности к русскому роду: “И прости её, Боже, что каялась // Не у тех, к сожаленью, икон”; “Но над всеми смертями и бедами // Было что-то, что небу сродни”.

Заметим: не “новоначальные” скажут финальные слова стихотворения. Истинно святые, в числе которых и православные новомученики советских лет, произнесут: “Молитесь о лежащих под обелисками”.
Тогда как вдохнувшие ветры “оттепели” всё-то будут показывать миру язвы “великой той державы”.

Исключительно важная характеристика Советского Союза: “неподвластное злату царство”. Пожалуй, на сегодня в этом словесном абрисе сосредоточено наибольшее “портретное” сходство наших представлений о стране и времени, в которых жили отцы и деды, — с реальностью, что ушла под воды истории более двух десятилетий тому назад.
Но что же связывало воедино тех людей, которые все вместе составляли великое государство, идеи которого теперь, в капиталистической России, куда живее, чем на закате СССР? Стремление к правде и справедливости в настоящем и способность к жертве во имя будущего. В те годы образ завтрашнего дня во многом был окрашен в почти религиозные тона, хотя собственно религия была изгнана идеологией из повседневности. Сейчас сокровенный русский человек не мыслит жизни своих потомков без православной веры, и все идеалы минувшего обретают уже небесный отсвет.
Способность к жертве и таким образом утверждение личности героя — отчётливая черта поэзии Николая Беседина. Проявляясь то мимолетно, то развёрнуто, она являет собой, по существу, максиму: таким должен быть мужчина на Руси — воин ли, крестьянин, мыслитель...

Поэт, соединяющий слова в строки и скрепляющий их таинственным чувством, что берёт начало то ли в его сердце, то ли в мистических небесах, в обыденном распорядке — колеблющийся человек. Он сетует, что устал от потерь, безропотно отдав “любовь свою, заветные могилы, // Свой край родимый горестный и милый // И дух побед, что дед мне завещал”... За дверью — смерть, пришедшая за ночной птицей, олицетворяющей душу певца, его вдохновенный дар.

В сегодняшнем обществе эти доводы куда как убедительны, их транслирует ТВ, они пронизывают страницы либеральной литературы, напитывают, словно ядовитые соки, интернет. Однако способность к самопожертвованию не покинула душу нашего современника, она дремлет и ждёт чистого и властного веления совести, которая, как известно, есть эхо Гласа Божьего.

Таков странный нищий, одетый в камуфляж, со словами военного приказа на ремне и надписью на картонке: “Подайте на патроны!”
А также тени советских солдат, лежащих в братских могилах по всей Европе. Погибший на Шпрее комвзвода поднимается из земли и обходит высотку, где “русские парни лежат”, и снова зовёт их в бой за поруганную Родину. Безногий солдат, “беззлобно ругаясь, спросил”, зачем он тревожит их прах, какая вина корёжит его пробитое сердце...

И поднялись павшие, и зашагали “незримые миру” войска:

Перед нами второе возвращение солдат домой: в 1945-м, на родину-победительницу — с радостью; теперь, на родину, втоптанную в грязь, — со стальной решимостью. В этом “Марше павших” потрясает последовательное включение в поход всё новых и новых солдат и оружия и эпитет в самой последней строке стихотворения: “в беспощадных руках”. Непреклонность суда мёртвых героев не кажется эмоцией экзальтированного современника-патриота: это святое право подкреплено жертвенным подвигом русского солдата (“жизнь не была нам дороже Отчизны”). Здесь присутствует та “ярость благородная”, которой насыщена песня “Священная война”.
У Беседина не один сюжет решён в жанре поэтического размышления, который был чрезвычайно развит в советской литературе. Интонационно автор выступал от лица своих современников, хотя словесно это нигде не оговаривалось. Само рассуждение предполагало, что его итог становится общим достижением поэта и его читателя, стихи неявно “дарились” всем, кого волновали вопросы, звучащие в душе певца, ставшего на короткий срок философом. В сравнении с поэзией текущего дня контраст разительный: огромное множество лирических опусов повествуют только о коллизиях в сознании эгоистичного сочинителя и совершенно не становятся актом взаимопознания поэта, читателя и общества.
В одном из стихотворений Николая Беседина есть очень важная мысль о бытийном союзе веры и рода, что так важно для русского человека сегодня:

И автор обращается к древней русской истории, сказовым сюжетам, видениям, соединяющим современность с Русью.
В “Стоянии на Угре”, полном предчувствий и воспоминаний, “вызревает печаль над лугами в туманах. // И рождаются тени на том берегу // В малахаях, со стрелами в жёлтых колчанах”.

Тут и надежда на новое поколение, и на очищение (“возле самой воды”), и на небесную силу — всё те же упования исподволь характеризуют и наше время.
В “Братине” изображена картина житейского и духовного разорения родной земли. Мать попросила утолить жажду “влагой зоревой”, но не стала пить “росы луговые” ни из серебряного ковшика, ни из туеска берёзового, а подала сыну братину:

Здесь слышатся ритмические и образные отголоски великой некрасовской поэмы, однако сюжет баллады сжат символическим отображением реальности и решён в духовном ключе. Собрал сын в братину “горе горькое”, “слёзы да пожарища с кровью пополам”, “голод и позор” вкупе с усталыми надеждами и тёмным похмельем, “злобу и раздор”. Всё матушка “выпила, не охнула” и потом “родимая, как травинка сохнула. // И стояла братина около икон”.
Заметим, что мать назвала себя грешницей и приняла все людские беды и зло как свои. Перед нами ещё один пример жертвенного пути грешного человека. Только жертва и молитва спасительны для Руси — как много веков тому назад, так и сейчас.
В “Братине” показано русское “лихо” (причём только в какой-то степени предметно, в основном — через житейские явления, но очень узнаваемо). А благо — или то, что русскому человеку стоит беречь в окружающем мире и в себе самом — представлено на редкость ассоциативно и выглядит скорее правилом либо наставлением в стихотворении о страннике (“Шёл по свету странничек...”). Его удивительный “посох тоненький крепости невиданной” был сотворён не из “дуба крепкого” или “камня лепого”, а из “рокота речек”, “лесного шороха”, “травы печалицы”, “ржаного зёрнышка”, “весёлой радуги в росах подорожника”, “кровинки отчей”...
Деревянный или каменный посох, скорее, свойствен западной мифологии и умонастроению — в таком походном атрибуте есть нечто инструментальное с набором функций. Тогда как перед нами — опора, соединившая в себе звуки и картины, чувства и приметы, а также творящую руку с землёй-кормилицей. Для рационального ума тут присутствуют неуловимые для практического применения атрибуты мира и жизни, за которые и сегодня порицают “неправильного русского человека”. А ведь с таким посохом странник легко преодолевал горе и беду, перед ним склонилась “вся земля широкая // от горы до колоса”, “поклонилось звёздами // небо предрассветное”, потому что он дарил им мистически необъятную “надежду вечную // в доброе и светлое”.
Вспомним упования человечества на Россию. Они звучат достаточно отчётливо в этом поэтическом мифе Николая Беседина.
Баллада-видение о княжеском гонце, заночевавшем на берегу реки Оскол, пронизана тревогой. Ещё звенит ночная тишина, пламя костра спокойно, а “медлительная Русь спит в теремах и огнищах былинных”. Только “мать склонилась над уснувшим сыном, // Предчувствуя всем сердцем смертный груз”, и старый воин, “в забытьи тревожном, // Культяпой кистью проводя по ножнам, // Всё смотрит неотрывно на восток”. Но вот костёр догорел, и “горизонт взметнулся от пожара”. Гонец сгребает тлеющие угли, “идёт к лодье и достаёт багор”: оттолкнувшись от берега, по течению реки он “дальше понесёт беду”...
А ведь в самом начале стихотворения автор, видя отблеск у речной воды, задаётся вопросом: “Кто у костра? Турист ли отдыхает, // Или уставший княжеский гонец?” И стягивает времена тем самым, напитывает древними приметами настоящий день. Мастерски прописывая детали, будто живописец, погружённый в историю, он создаёт перед глазами читателя картину былого нашествия и словно говорит: общая на всех беда может быть преодолена лишь совместными усилиями.
В лирике Николая Беседина словарь, обнимающий собой традиционную предметность мира — семейную, крестьянскую, природную, воинскую, — составляет фундамент его стихотворной речи. Соединяясь с душевными коллизиями автора и публицистикой, этот словарь, будто якорь, удерживает поэта в пространстве важнейших традиционных понятий, которыми поверяются новые реалии.
В поэтической интонации Беседина есть ноты стиснутого волей страдания — угадываются и безмерная печаль, и внутренние душевные скрепы, что всё ещё держат её на полувздохе рыдания. Для русского жития это узнаваемое состояние. В нём затаённо присутствует вера в то, что сегодня всё не кончается. А также сосредоточена сердечная надежда на Промысел и на милосердие Божье к мужественному, смиренному и терпеливому человеку.