Каждый день мы приходили к морю,
Садились на огромные камни,
Смотрели на соленую рябь.
Иногда рябь была едва уловимой,
Иногда превращалась в рычащего зверя,
И тогда я почему-то вспоминала,
Как в детстве мама и бабушка
Перед просушкой встряхивали белоснежные простыни,
А я бежала и кричала: «Море! Море!»
Мы приходили к морю в любую погоду.
Иногда ты закрывал глаза и не смотрел,
А только слушал, и губы твои шевелились.
Ты говорил слова, которые слышала не я,
А море.
Тогда я брала тебя за руку,
И ты начинал улыбаться,
Клал мне голову на плечо,
И на губах твоих был мир.
Ты проводил по ним языком и говорил:
«Как солоно».
На губах твоих был мир.
И тогда я начинала шептать,
Шептать слова, которые слышал не ты,
А море.
Когда оно превращалось в зверя,
Я начинала кричать,
И море с наслаждением глотало мои слова.
Твоя голова лежала на моем плече,
И на губах твоих был мир.
Piano: Море, я хочу приходить к тебе с ним
Каждый день.
Forte: Я хочу приходить к тебе с ним каждый день,
Море!

В южной церкви так красиво поют,
Что вмиг забываешь
Теплое море, пустынные пляжи,
Томных туристов,
Укрывшихся от палящего солнца широкополыми шляпами.
Существует лишь
Южный старинный распев,
Фрески, сильно потрескавшиеся, осыпавшиеся,
Высокий священник с загорелым лицом и пронзительными глазами.
В южной церкви воздух почти недвижим.
Прихожане вытирают лица узорными платочками,
Обмахиваются веерами, дышат медленно, неглубоко.
В хоре — несколько молодых человек, облаченных в черное.
Черны их волосы, черны их бороды, черны их глаза.
Зато голоса их — небесная бирюза,
Разлившаяся над южным городом.
В южной церкви так красиво поют,
Что никак не можешь поверить:
Эти четыре дырочки на широкой высокой колонне —
След автоматной очереди,
Короткой, экономной,
Пущенной кем-то вон из того угла,
Где сейчас стоит дедушка
С головой наклоненной.
Дедушка сгорблен, дедушка сух,
На высокую трость положил он свои ладони,
Изо всех своих сил навострил он свой старческий слух,
Чтобы внять каждому слову,
Чтобы впустить в себя каждую ноту,
Чтобы видеть перед собой только одну икону,
Ту, рядом с которой
Зияет круглая
Глубокая дыра.
Кто-то стрелял в этом храме
В Самого Бога.
В южной церкви так красиво поют.
В южной церкви поют Самому Богу.
Прихожан в южной церкви много —
Почти столько же,
Сколько дырочек в стенах.
Глубоких, бездонных.

Девушка едет в маршрутке,
Сумка через плечо,
В сумке — блокнот,
В блокноте —
Список грехов.
В сегодняшнем списке их восемь.
За окнами ранняя осень,
Женщины еще в платьях
Из ткани, похожей на ветер.
Девушка исписала в блокноте уже немало страниц,
Иногда в ее списке становится на один пункт меньше,
Иногда появляется сразу два новых.
Девушка нервно царапает
Страницы сиреневой ручкой.
В ушах — золотые сережки,
В волосах — заколка бабочкой.
Ранняя осень сказочна,
Красива, но так обманчива,
Вот глянешь в окно как-то утром —
А всюду серым-серо.
Девушка едет в маршрутке,
Сегодня на всенощной жутко
Опять открывать блокнот свой,
С дрожью в голосе снова читать
Свой список длиною в восемь.
У девушки ранняя осень
Под щелками пламенных глаз.
Пока я еще молодая,
Но скоро я буду седая,
Так скоро я буду седая,
Не успею блокнот исписать.
За окнами солнце садится,
Маршрутка сквозь вечер мчится,
Какие разные лица
У пассажиров, трясущихся в ней.
Я буду, я буду молиться,
Я буду за всех молиться,
В блокноте моем страницы
Запомнят минуты мои.
Я буду, я буду молиться,
Я буду за всех молиться,
За окнами серая птица
Поет о любви, о любви.

Ты говоришь: «Помнишь, в начале лета…»
И вдруг замолкаешь,
Закрываешь глаза,
И кажется, будто во рту конфета
Тает.
Я слышу, как напряженно гудят провода
Над миром, над лугом, над каждой травинкой,
Еще пара дней,
И лето станет зеленой соринкой,
Прилипшей к подошве твоей.
А пока птицы низко летают,
И ты говоришь:
«К дождю».
Вероятно, Адам и Ева, когда уходили из Рая,
Смотрели в глаза сентябрю.
Ты говоришь…
Нет, смотришь вдаль и молчишь,
Там, вдали, где-то у самого края
Мальчишки беспечно гоняют
Резиновый мяч.
Пыль столбом. В пыли их коленки мелькают,
И острые локти, и тают,
Безудержно тают их лица
В высокой, высокой пыли.
Когда-то в ней все растает.
Когда-то в ней все растает.
Кода-то в ней все растает.
Все летние, зимние дни.
Ты знаешь, трава прорастает.
Ты знаешь, трава прорастает.
Ты знаешь, трава прорастает
Сквозь твердый тяжелый асфальт,
Сквозь черный шершавый асфальт,
Сквозь грязный истертый асфальт.
Сквозь снежные думы твои.

Закрываешь глаза и слышишь:
Вдалеке шумит трасса.
В глубине шумит жизнь.
Шурша о стенки носа,
Воздух проникает в легкие —
Диафрагма опускается.
Потом, так же шурша,
Воздух вырывается куда-то наружу —
Диафрагма взметается ввысь…
Куда-то высоко-высоко…

В комнате темно.
Я шепчу тебе на ухо:
«Знаешь, сегодня я написала стихотворение».
Ты гладишь меня ладонью по голове и говоришь:
«Это хороший признак. Значит, идешь на поправку».
В школе после болезни детям давали справки,
Разрешающие не посещать уроки физкультуры.
Школьники хвастались этими справками друг перед другом
И с гордостью несли их своим учителям.
А у меня была самая лучшая учительница по физкультуре.
Она показала мне, что такое аэробика.
А однажды после тяжелой болезни
Она за год смогла восстановиться.
Заставляла себя сползать с постели
И вставала на лыжи, чтобы пройти хотя бы несколько метров,
А потом опускала себя, почти недвижимую,
В бассейн и заставляла плыть. Плыть навстречу жизни.
Она неустанно говорила нам: «Жизнь прекрасна!»
И никогда не заставляла нас прыгать через козла,
Она учила нас красоте движения,
Шла вразрез всем образовательным программам.
И на ее уроки я приходила всегда,
Рвала все справки и пускали их по ветру.

Закрываешь глаза и слышишь:
Где-то вдалеке шумит трасса.
Где-то в глубине шумит жизнь.
В комнате темно. Я шепчу тебе на ухо:
«Знаешь, а умирать по-прежнему страшно».
Ты гладишь меня ладонью по голове и говоришь:
«Ничего нет страшнее на свете».
Закрываю глаза и пытаюсь увидеть:
Что у меня там, в самой глубине,
И где она, эта самая глубина?
Пространство внутри разворачивается до бесконечности.
Открываю глаза и вижу:
В окно светит звездное небо.
Пытаюсь представить: а что там, в самой-самой дали, за всеми этими звездами,
И где она, эта самая-самая даль?
Пространство летит сквозь звезды куда-то в невообразимую бесконечность.

Закрываешь глаза и слышишь:
Сердце стучит в груди
В такт соловьям, пробудившимся среди ночи.
Прекрасная ночь.
Очень.
Интересно, сколько сердец прямо сейчас
Стучит одновременно с моим хотя бы на этой улице?
В какие двери они стучат?
И кто им откроет?

Ты знаешь, ночью, в тоске, в больнице
Ты видишь Бога через окно
И медсестре говоришь: «Сестрица»,
И понимаешь, что так давно,
А, может быть, за всю жизнь ни разу
Ты это слово не говорил.
Ты знаешь, ночью, в больнице разом
К тебе является целый мир.
Небрежно хлопает белой дверью,
И ты хватаешь его рукав,
И начинаешь кричать о вере
И об апрельских шептать цветах.
Ты знаешь, ночью, в тоске, в больнице
Ты видишь Бога через окно,
Ты знаешь, в бледных больничных лицах
Порой мелькают черты Его.

В Страстной четверг кровавая луна
В мое окно настойчиво глядела.
Ты говорил, что дует из окна,
Чтоб я носки и тапочки надела.
Ты говорил: «Задерни поскорей
Ночные шторы — красное сияние
Невыносимо для простых людей,
Оно напоминает расстояние,
Которое нам не дано пройти».
Ты говорил, уткнув лицо в подушку,
Ладонью гладил нашей кошке ушки,
Но сон не шел, и как ему прийти?
Кровавый шар бесшумно опустился
На край карниза. «Шторы, ну скорей!» —
Ты говорил. Но шар уже скатился
С карниза хрупкого, он следующих людей
Пугать отправился. Я слезную молитву
Всю ночь твердила, ты смотрел в окно,
Страстная Пятница к стеклу бесшумно липла,

И расстояние, которое нам не дано
Пройти, под Стопами Всесильными горело.
Кровавый шар укрылся в облаках,
Дремала кошка на твоих руках.
Страстная Пятница на горизонте рдела.

Человек покидает дом,
Уезжает в какой-то город,
Поселяется в самом дешевом хостеле,
В восьмиместном вонючем номере
С крошечным окном, выходящим на проезжую часть.
По ночам с верхнего этажа
Деревянной двухъярусной кровати
Он глядит в крошечное окно
На летящие вдаль автомобили.
На щеках блестят тихие слезы.
Автомобили летят в сторону его дома.
А ему утром вставать в 6:30,
Чтобы ехать в Чехов, Всеволожск, Сестрорецк
На какую-то дикую стройку
Устраиваться бригадиром.

В детстве отец
Покупал ему книги
О дальних странах и городах,
И он мечтал с рюкзаком на плечах
Объехать хотя бы полмира.

В хостеле, как правило, тихо.
На нижнем ярусе его кровати спит китаянка,
На соседней кровати еще две —
На нижнем и верхнем ярусах.
Кроме них в номере живет девочка из Кировской области,
Она живет в нем уже три недели—
Ищет работу не по специальности.
Ее земляк — сорокалетний мужчина —
Живет в хостеле уже два месяца,
Кажется, он устроился куда-то торговать чем-то.

Говорит, что вполне доволен.
На кровати у самого входа
Спят узбечки неопределенного возраста,
Хотя, возможно, они киргизки,
Никто этим вопросом не интересуется.
Они встают каждое утро в 5:20
И возвращаются в хостел глубокой ночью.

Человек покидает дом,
Уезжает в какой-то город,
Поселяется в самом дешевом хостеле,
В восьмиместном вонючем номере
С крошечным окном, выходящим на проезжую часть.
Счастье — видеть, как летят автомобили в сторону твоего дома.
Счастье — знать, что где-то там, за автомобильными фарами,
У тебя есть
Дом.
А в Нем
Молча смотрит в окно девочка Настя.
Человек покидает свой Дом.
Человек не забудет о Нем.

Дети после Причастия красивы до слез.
Папы и мамы ведут их за хрупкие ручки.
За окнами снег колючий.
К концу недели, передавали, сильный мороз.
Но дети после Причастия красивы до слез.
В пятницу делали елку,
Из пластилина иголки
Лепили на Рождество.
Маша была похожа на солнце,
Стёпа был похож на айсберг,
Близняшки Кирилл и Митя были похожи на снегирей.
Ах, до чего ж красивы лица у всех детей!
Дети выходят на улицу
Свежие, словно утро.
Как белый снег выпадают
На морозную черную землю.

Блестят и переливаются,
Словно елочные игрушки.
Красивы до слез старушки,
Ведущие в Рождество
На солнце похожую Машу,
На айсберг похожего Стёпу,
Близняшек Кирилла и Митю,
Похожих на снегирей.
Ах, до чего ж красивы лица
Людей.
Дети после Причастия красивы до слез.
Дети после Причастия красивы всерьез.

Детское чувство тоски
Похоже на шум электрички,
Несущейся где-то вдали,
За густыми ночными лесами,
За неведомыми полями,
За невиданными лугами.
Прижаться б покрепче к маме
И видеть цветные сны.

Но в летнем оздоровительном лагере
Все дети без пап и мам.
Свобода или капкан?
Все дети лежат в постелях
И смотрят на свет луны.
Ну почему электрички ночью
Так скоры и так шумны?

Детское чувство тоски
Похоже на нечто взрослое:
На вкус холостяцкой яичницы,
На первый рабочий день
На работе, постылой заранее.
Прижаться покрепче к маме бы,
Но во взрослом постылом офисе
Все дети без пап и мам.

На обед ровно час положено.
Свобода или капкан?

Детское чувство тоски
Летит далеко серой птицею.
В семь лет научиться молиться бы
И в небо смотреть и смотреть.
И видеть за яркими звездами
Красивых и добрых ангелов,
Летящих над крышей лагеря,
Летящих над крышей офиса,
Им некогда даже присесть,
Красивым и добрым ангелам,
Им нужно везде успеть,
Красивым и добрым ангелам,
Несущим Благую Весть.

Романтика железной дороги.
Детские глаза маленьких станций.
Старческие ладони огромных вокзалов.
Желтые окна жалобных домиков,
Выпрыгивающих откуда-то из дыр
В бесконечности непреклонного леса.
Кто в них живет? Что за люди
Встают там каждое утро
И идут по своим
Самым невообразимым делам?
Полоска заката, мелькающая
Мазком надежды
Между черными стволами
Холодных вечерних деревьев.
Поезд едет, зажмурившись от колючего ветра.
Поезду тридцать. А, может быть, чуточку больше.
Он возил меня куда-то в беспечное лето,
Когда я была совсем еще маленькой.
— Здравствуйте, господин Старый Завод!
Как Ваши сказочные башенки?
Напомните, пожалуйста, что Вы в них производите?
— Здравствуйте, госпожа Березовая Роща!
Много ли в этом году у Вас подберезовиков?
Какое дождливое выдалось лето!
— Здравствуйте, госпожа Река и господин Мост!
Много ли рыбаков везет к вам свои удочки?
Ну до скорой встречи! Крепкого вам здоровья!
Романтика железной дороги.
Долгий и сказочный путь.
Жизнь, смотрящая лучистыми глазами
Из окна соседнего поезда.
Небо, ближе и дороже которого нет ничего.
В этом купе. В этом поезде. На этой планете.