Евгений Степанов. Империи. М.: Издательство Евгения Степанова, 2017.

Где как ни в России, обреченной на вечное восстание из пепла после то и дело накатывающих волн мировых пожаров, должен быть сохранен имперский тип мышления? Готовый предстать в каком угодно свете, он, ведомый одним только сбережением генетической памяти, способен примерять маски идеологий и героев, но сам себя вряд ли обмануть горазд: кровь не вода. Самосознание "имперца", приспособившегося идти в толпе, ценно наличием "Я", непроданного, не отнятого власть имущими. В таком понимании название книги известного московского поэта Евгения Степанова предвещает под обложкой стяжение смыслов, не исключая борьбу их. Разве не империя — сам человек с его истиной, отличной от другого? Страна вчера и страна сегодня — не две ли разных империи? Полисемию можно продолжить, но есть риск как приписки несуществующего, так и необнаружения главного.
Еще Татьяна Бек говорила о гармоничном сосуществовании в лирике Степанова многих влияний и течений: "У него в одном стихотворении могут естественно соседствовать реминисценции из Блока и Сосноры или из Венички и Солженицына, а также „славянская душа“ и „прищур азиатский“, ирония и пафос, жаргон и архаика, стеб и пафос..." Это поэт искушенный, успевший прожить несколько жизней вместе с исторической родиной и отдельно от нее, за границей. Много видевший и переживший.

Потому лирический герой его требует отдельного разбора. Обладание голосом, отличным от других, делает поэта поэтом — данный тезис неоспорим. Этот голос, нечто наделяющее говорящего зримыми чертами и характером, неповторимым тембром, будет угадан в любом подражании, в обилии чужих интонаций, если только он есть. Говоря о Евгении Степанове, хочется вспомнить раннего Н. С. Гумилева: примеряя личину то эллина, то конквистадора, то проповедника Заратустры, то пилигрима лирический герой, дробясь во множестве зеркальных осколков, оставался целен и являл природную мечтательность, непостоянство, желание высокого подвига и драмы как определяющие черты самого автора. Нечто подобное угадывается и в лирике Степанова, человека, сформировавшего своего героя уже на советской почве. Поколению родившихся в 60-е годы XX века было суждено впитать новые информационные потоки: гласность после стольких лет загнанного молчания практически атрофировала веру в возможность открытого высказывания. Это ожидание новой несвободы дало определенный психотип, если угодно.

Широко культурное поле, жирен чернозем, питающий поэтику внявших университетскому курсу филфака, тех, у кого была возможность спокойно впитывать знания. Прикладное, по учебнику, постижение жизни всегда ждет "практики", ждет реальной трагедии. Но если образованных мальчиков Гумилева и Мандельштама настигла трагедия передела мира, то сейчас мы сталкиваемся с бедой иного толка: история не состоит из высших точек напряжения. Пробуксовка, жизнь бытовая, копошение в казенных бумагах — едва ли не большая трагедия для тех, кто желал подвига.

Обилие посвящений О. Э. видится неслучайным еще и потому, что Мандельштаму сегодняшняя критика приписывает создание поэтического метода, основанного на заполнении тела стиха не просто смыслами, но смысловыми пучками, выстраивающими семантически сложную мозаику. Речь о суггестивной лирике, к области которой отчасти можно отнести поэзию Степанова. Ошибкой видится мне авторство метода вообще: метод, пока он не объяснен, разжижен в культурном бессознательном. И обилие перифразов у Степанова не что иное, как составление суммы влияний.

"На лунном пыльном чердаке" отыскиваются и Мандельштамово руно, и "горбоносый лепет" Цветаевой, и "велимировское слово". Только есть риск заглушения голоса: переигрывание с формой слова, во-первых, обесценивает слово как самоценную единицу, во-вторых, сводит сам процесс стихосложения к игре, приятному на слух словоблудию, похожему на ужимки паяца. Тонка грань, и автор "империй" это понимает.

"Огненными чертами" хочется писать тогда, когда стираются огненные черты и жернова пустоватой обыденности бюрократизма перемалывают человеческую душу. Но одни огненные черты рискуют стать штампами, если не разбавлены деталью, способностью вычленить ее из повседневности. Тем и опасна суггестия, что она — соль поэзии: нашпиговать стихотворную строку опоэтизированными "тюрьмой и сумой", кровавыми рубахами и шумными балаганами — мало. Иначе автор действительно рискует выглядеть, как минимум, шутом и, как максимум, Дон Кихотом.
Выход один: не в природной ироничности автора, не в тяготении его к афористичности (хотя и это временами "спасает" не очень удачную конструкцию), но там, где из глубин подсознания, подобно шаманскому камланию, выходит на поверхность очищенный от чужеродного сора, "дионисийский" (не рассудочный, в отличии от аполлонического) стих:

Еще более смятен верлибр, сама интонация его не статична, как у большинства печатаемых сейчас верблибристов. Вряд ли кто-то из тех же нынешних способен явить тщательно скрываемый крик ужаса перед городом цепких и вертких приспособленцев:

В безличных строках более всего сказывается авторское "я". Там же, где речь идет о себе, неминуема поэтизация и карнавал с переодеванием. Проносятся мимо чужие голоса, лезут в голову, точно неугомонное радио. Отсюда — желание уединения, побега от всех и вся, приводящее к любованию соснами, дачным пейзажем практически почвеннического толка:

Соединение разнородных лексик и стилистик — будь то авангард и традиция, книжность и просторечие — прежде всего есть плод рефлексии, прохождение ступеней духа, своего рода "империй":

И пока в пространстве и времени находятся предметы, вызывающие участие и духовную работу, будет и грех, и покаяние. Это и есть почва, сохраняющая в себе кости рухнувших империй и питающая ростки следующих. Хочется верить, что не заполнение пустоты эта веха, но борьба за возможность продолжения самоценного человека.