2017

Взывает гул октябрьской годовщины,
Которую забыть хотите вы,
Но трещина дошла до сердцевины,
И не сдержать вам ропщущей молвы.
О, эта память с грубой прямотою!
Она грозит, покуда не сотрут,
Накрыть блаженство ваше золотое,
Хищенья, ненормированный труд.


Бухарин

Весь пыльный, в башмаках тяжёлых,
С этюдником явился в дом,
И не пускал привратник-олух...
К вождю пробился он с трудом.
И тут, где ход речей порожист,
Любили, выделив из всех,
Лихой задор его художеств,
Его чистосердечный смех.
Он быть хотел, как все, однако,
Блуждая в съездовской гурьбе,
Дивился строчке Пастернака
И умилению Курбе.
Бурлил, вскипал горячевато,
Как вдруг смирился и поблёк.
Напрасно Каменев куда-то
Всё зазывал "на огонёк".
И сонно чувствовал оковы,
Всмотревшись в чёрное окно,
И трогал кистью колонковой
Неконченное полотно.


* * *

Посланья Тютчева и Фета
К дворянским девушкам в цвету
Остановили в час расцвета
Горячечную чистоту.
Ах, долго жили адресаты!
Воспринял тупо слабый слух,
Что в двери ломятся солдаты,
Будя прикладами старух.


У Сергия

Свою подвижник думал думу.
К нему, виденьями томясь,
Внимая лиственному шуму,
Густою дебрей ехал князь.
В тумане озеро синело,
И виделось с лесной тропы,
Как в жёлтом поле то и дело
Росли и множились снопы.
Поодаль рыбарь выбрал сети,
И в тёмный скит носили снедь,
Скрипели сосны и в подклети
Ревел пустынника медведь.
Хозяин угощал: "Отведай
Медку и ягодки лесной!".
Встал над учительной беседой
Могучей степи душный зной.
И вышел гость, и вся природа
Взыграла, сердце веселя;
Возжаждала его похода
Вся пробуждённая земля.
Хоругвь с Нерукотворным Спасом
Всплеснулась, осеняя рать,
И отрок на коньке саврасом
Собрался в битве умирать.


* * *

Мыл он часто посуду,
Одержимый водой,
Приносящей остуду,
Этот снайпер седой.
Под водой леденящей
Долго руки держал,
Ветеран настоящий,
Что в окопах лежал.
От себя ведь не скроешь,
Не упрячешь вины,
И ничем не отмоешь
Злую мерзость войны.


Житие

Вечен в образах сильных и грубых,
Что заблудшую душу спасут,
Тот народ, что сжигал себя в срубах,
Отвергая Антихристов суд.
Добиравшийся до Беловодья,
Не сдававшийся в узах Врагу,
В гиблых дебрях бросавший поводья,
Уходивший всё дальше в тайгу.
Завещал страстотерпческий гений
Ждать и ждать, не впадая во грех,
Не желать никаких послаблений,
Терпеливо идти против всех.
Лучше там, на широком Дунае,
В заповедном краю липован,
Потеряться, отчизны не зная,
И в речной превратиться туман.
Но, быть может, в безвременье канув,
Всё в незримом истлеет огне,
Ни стихов, ни великих романов
Не останется в этой стране.
Только жгучая быль Пустозёрска
И апостолов скудный улов,
Только пепла горячего горстка,
Скатный жемчуг светящихся слов.


* * *

Заезжим тонким королевичам
Приданым сказочным мила,
Но столь же и смиреньем девичьим,
И так румяна и бела.
Но эта даль с полями, сёлами,
С лесами, где медведь ревёт,
Являлась сарафанным полымем,
Затягивавшим в хоровод.
Во мгле над сонными долинами
Заполыхавши, как волна,
Неодолимым и малиновым,
Малявинским была сильна.
Тягучим зовом, смутным отзывом
И властью бабьего тепла,
И чем-то розановским, розовым,
Испепеляющим дотла.


Сага

Брак еврейки с прекрасным киргизом.
Где другого найдёшь жениха,
Если Польша за маревом сизым,
И желтеют листвы вороха!
Оттого, что любимый далече,
В сердце осень, Варшава в огне,
Двух кочевий нежданная встреча
Совершается в этой стране.
Два припева пустынь и подстепья,
Два истока дорожной тоски —
Средь цветущего великолепья,
Где гуляют коней косяки.
Длинноносым, лихим, востроглазым,
Разбредаясь, потомство растёт,
А империя рушится разом,
Наступает и этой черёд.
И уже не в конверте бумага,
А усилье компьютерных жил
Безотрадный привет из Чикаго
Переносит в тяньшаньский аил.


Аннотация

Всего трудней в простом быту,
В обыденности мира злого,
Являя духа нищету,
Изречь возвышенное слово.
Но этот русский романист,
Кому платили из расчёта —
Две сотни за печатный лист,
Такого вывел идиота.
И в отдаленье от икон
Пред Магдалиной с адской свитой
Возник евангельский закон,
Как будто заново открытый.
Предельно мягок и жесток,
Невинен и непроизволен,
Раздался внятный голосок,
Подобный гулу колоколен.
Так говорил его герой
Перед толпою сотворённой,
Как будто в свой приход второй
Внезапным светом озарённый.


В Угличе

Там ножичками землю режут,
Весной она влажна, тепла,
И солнце брезжащее нежит,
И возвышает купола.
Как вдруг завертится в падучей
Недолгой жизни яркий сон,
Как будто бы багровой тучей
Зелёный Углич занесён.
Уже лежит под гул набата
Дитя в кафтане золотом,
А с ним и дядьки и ребята,
И мамка с вывернутым ртом.
Ещё зачинщиков повяжут,
Палач московский будет лют,
И колокол плетьми накажут
И покалечат, и сошлют.
Но, может быть, и в годы смуты
Ещё, как царство, детвора
Кусок земли, от влаги вздутый,
Делила посреди двора.


* * *

Ты скажешь, век минувший страшен. . .
Взгляни, какой она была,
Когда орлов сбивала с башен
И плавила колокола!
Когда она колесовала,
Не уставала жечь дотла,
Потом сама во мгле подвала
Допроса с ужасом ждала.
Но отдала во мглу окопа
Свой дух остатку своему,
Когда надвинулась Европа
На Волгу чёрную в дыму.
И вся прошла, взрывая храмы,
Оставив эхо впопыхах
В ущельях гулких Гвадарамы,
В глухих меконгских тростниках.
Мир без неё и прост и плосок,
И всё же не совсем утих
Её последний отголосок
И всё звенит, взметая стих.