Со свойственной ему пунктуальностью он спланировал всё заранее, что позволило сэкономить весьма приличную сумму на купленном заблаговременно авиабилете.
До отъезда оставалась еще неделя, за которую антропологу предстояло завершить несколько дел в родном городе. Дел этих было немного: собрать и упаковать оставшиеся вещи, получить справку для таможни, сходить на свадьбу, нанести несколько визитов. Визиты эти были вовсе не обязательны, но желательны: антрополог не знал, вернется ли он когда еще в родной город. Ну, еще отдать ключи от квартиры новым хозяевам. Деньги за квартиру уже были перечислены ему на банковскую карточку.
Существует мнение, что жильё, подготовленное хозяином к переезду, должно вызывать лёгкое чувство грусти, вне зависимости от причин и цели смены человеком места его обитания. Пространство, лишённое предметов быта и воспоминаний, не может не способствовать сентиментальному настрою. Квартира, из которой большая часть вещей была уже вынесена, не вызывала в её теперь уже бывшем хозяине подобных чувств. Возможно дело было в бюрократических и организационных хлопотах, связанных с его, профессора антропологии, отъездом, но скорее причина крылась в том, что жильё это за много лет так и не стало для профессора домом, ведь избранная профессия, связанная с постоянными разъездами, предопределила кочевой образ его жизни.
В зеркале отражался стоящий на табурете человек лет за семьдесят, высокий, подтянутый, с острым носом и наголо обритым черепом. Из одежды на нем был обмотанный вокруг бёдер саронг.
Его нельзя было назвать стариком, физическая сохранность вовсе не соответствовала его биологическому возрасту. Хотя простата временами и ныла, но, как с присущей ему наблюдательностью констатировал антрополог, эрекция по-прежнему была чуть выше нормы. Факт этот также подтверждали отзывы подруг и приятельниц последних лет, чистосердечность сладострастных комментариев которых не вызывала сомнений. Он всегда держал себя в форме.
На табурет антрополог залез, чтобы вытащить остававшуюся на антресолях рухлядь. Там, в ящике под потолком, обнаружились покрытые пылью и паутиной стопка газет, перевязанная бечёвкой, и чемодан. Не представляющие собой никакой библиографической ценности печатные издания были обязаны своей сохранностью присутствию на их пожелтевших страницах фотографий антрополога. Газеты эти долгие годы аккуратно собирала его жена, покойница была неравнодушна к появлению статей о муже и его фотографий на страницах печатных изданий. Газеты были весьма кстати, в них можно было завернуть оставшиеся безделушки, которые антрополог собирался взять с собой.
Матерчатым чемоданом на молнии, красного цвета с синими полосками, производства ГДР антрополог не пользовался лет сорок. Открыв его, он был приятно удивлен своей находке. Это был его, антрополога, первый экспедиционный костюм. Костюм был стар и заношен, он был уверен, что давно выкинул его на помойку. Антрополог вытащил костюм, встряхнул и положил на спинку стула.
Он пошил себе этот костюм много лет назад, в своей первой экспедиции, в далёкой африканской стране, которая совсем недавно обрела независимость и тут же встала на социалистический путь развития в местном его понимании. Это была первая поездка антрополога за границу.
В тот исторический период, в тех землях костюмы, подобные этому, были под негласным запретом. Но первые советские исследователи Африки, прибывшие в страну, быстро сообразили, что для здешнего климата именно эта одежда наиболее удобна и практична.
Зумбо из племени поули держал крошечное ателье в центре города. Как все представители его немногочисленного народа, Зумбо отличался невероятной худобой и высоким ростом, что делало представителей его этноса объектами для разнообразных анекдотов и шуток. Зумбо был потомственным портным, мастерская эта принадлежала еще его прадеду. Это было единственное ателье в стране. Об истории семьи африканских портных и их мастерской рассказывали развешанные на стене возле рабочего стола многочисленные фотографии, самая ранняя из которых датировалась 1890 годом.
На момент знакомства с антропологом Зумбо уже несколько лет был без работы, сей печальный факт объяснялся исчезновением заказчиков. Белых людей, тех, для кого много лет шил Зумбо, в стране не осталось. Тех, кто не успел поспешно уехать после обретения колонией суверенитета, поубивали вследствие вызывающих сожаление новых властей неконтролируемых эксцессов. К примеру, правнук фотографа, держащий фотомастерскую неподалёку, не успел вовремя отбыть в страну своих предков, Голландию, и потому фотографировать в стране стало некому.
После нескольких лет безработицы портной был несказанно рад появлению юного антрополога и его молодых друзей. С усердием и прилежанием он принялся за работу и пошил по всем законам и правилам высокого портняжного искусства костюмы для новоприбывшей группы аспирантов-географов. Зумбо любил свою работу.
Портной сшил удобный парусиновый френч с шестью карманами: с двумя накладными на груди – для сигарет и компаса, двумя внутренними – для документов, карт и записной книжки, двумя боковыми – для небольшого браунинга с запасной обоймой, плоской стограммовой фляжки и прочих мелочей, могущих пригодиться в путешествии. Френч был свободного покроя и не сковывал движений.
– Не буду ли я в нём потеть? – с сомнением поинтересовался антрополог.
– Джентльмены не потеют, сэр, никогда, сэр, – вежливо заметил Зумбо, – они покрываются испариной, – кротко пояснил он свою мысль.
После этого текста все сомнения антрополога по поводу обновки развеялись.
К френчу прилагался шлем, с виду пробковый, а на самом деле сделанный из плотной соломки, что было удобней, практичней и полностью исключало вероятность солнечного удара. Плетением головных уборов занимались мать и жена портного.
Поначалу начальство в посольстве было против, но потом, осознав, что для здешнего климата ничего лучше не придумаешь, согласилось на подобную форму одежды для молодых специалистов, при условии обязательного ношения комсомольского значка – небольшой нагрудной эмблемы с профилем Ленина на фоне красного знамени.
Через какое-то время антрополог раздобыл в лавке старьёвщика стек, костяная ручка с перламутровыми вкраплениями которого была в идеальном состоянии. Прикладная ценность предмета была невелика, но антропологу вещь нравилась. Однако в этом случае руководство миссии встало намертво и пресекло ношение стека жестко и безоговорочно. Антрополог не стал конфликтовать и впредь стек на людях с собой не носил, а повесил у себя в комнате до лучших времён.
И без стеков комсомольские собрания, которые для проформы необходимо было регулярно проводить, являли собой весьма комическое зрелище: группа людей, одетых по британской или бельгийской тропической моде первой половины двадцатого века, с комсомольскими значками на френчах, собравшихся под портретом вождя мирового пролетариата в плетёной хижине.
Костюмы эти были копией костюмов белых путешественников из кинофильма "Кинг-конг". Фильм этот антрополог смотрел в детстве в летнем кинотеатре "Весна". Они с друзьями ловко забирались на растущие возле кинотеатра деревья и наслаждались новинками кинематографа, удобно устроившись на ветвях платанов. Маленький антрополог не пропустил не одного сеанса и посмотрел фильм восемнадцать раз. Возможно, из-за многократных просмотров этой кинокартины он и решил поступать на географический факультет.
Пару раз, приезжая в отпуск на родину, учёный надевал этот костюм для прогулок по родному городу. Из-за этого легкомысленного щегольства за ним и закрепилось прозвище "антрополог". Звали его Мамедибрагим.

Пора было собираться на свадьбу. Женился сын одного из его родственников по материнской линии. Прабабушка антрополога (бабушка его мамы) и прадедушка отца жениха (дедушка его папы) были родными братом и сестрой. Для простоты определения антрополог называл подобных родственников кузенами, следовательно, жених был его племянником, шести- или восьмиродным, но тут было немудрено сбиться со счёта. Учитывая, что у прабабушки было три сестры и четверо братьев, и каждый из них, с божьей помощью, произвел на свет, как минимум, троих детей, а те, в свою очередь, тоже не сидели, сложа руки, общее количество кузенов и племянников подсчёту не поддавалось. Родных братьев и сестёр у антрополога не было, он был единственным ребёнком в семье и, возможно, поэтому ценил родственные узы и самоотверженно старался поддерживать семейные связи, никогда не пропуская мероприятий, подобных свадьбам, рождению детей и похорон, разумеется, если не был в отъезде.
Заур Велиев, так звали кузена, был востоковедом, он считался крупнейшим специалистом по средневековым сефевидским трактатам о музыке. С кузеном антрополог виделся за последние лет тридцать раз пять, большей частью на похоронах. Одна из этих встреч запомнилась ему увлекательной беседой с родственником. Кузен объяснял, как можно записывать музыкальное произведение без помощи нот, а лишь посредством поэтико-философского трактата.
Как звали племянника-жениха, антрополог не знал, так как после смерти жены и отъезда за границу единственной дочери окончательно оставил попытки запомнить все имена постоянно обновляющейся родни.
– Надо будет тактично разузнать, как зовут жениха, – напомнил себе антрополог.
Он улыбнулся, подумав о том, что было бы забавно надеть сегодня экспедиционный костюм. Делать этого антрополог, разумеется, не стал.
Следуя негласной традиции, антрополог не пришёл на свадьбу в точно назначенное время, а опоздал ровно на двадцать минут. Таков был городской обычай, считалось не совсем приличным приходить вовремя. Как человека от природы пунктуального, эта традиция не могла не раздражать антрополога, но всякий раз, когда он являлся на свадьбу, юбилей или на какое-то другое торжественное мероприятие в точно назначенное время, то обнаруживал себя в обидном, если не сказать унизительном, одиночестве. Возможно, традиция опаздывать являлась проявлением врожденной деликатности горожан, позволяющей устроителям получить дополнительный запас времени для завершения окончательных приготовлений к застолью.
Громадный зал был практически заполнен гостями, человек двести нарядно одетых мужчин и женщин ожидали прибытия молодожёнов, на эстраде музыканты настраивали инструменты, обильно сервированные столы ломились от яств.
Войдя в зал торжеств, антрополог направился к распорядителю, держащему тетрадь со списком взносов, и протянул ему несколько банкнот
– Запишите от меня, – попросил он.
Казначей-распорядитель записал имя и фамилию, пересчитал деньги и аккуратно вписал сумму в отведённую для неё графу.

Обычай дарить деньги на свадьбу присущ многим народам планеты. До недавнего времени и в родном для антрополога регионе он был вполне жизнеспособен и уместен. Народный обычай всегда разумен – всегда можно докопаться до первопричины традиции, до заложенного в ней исконного смысла. На деревенской свадьбе все приходящие дарили молодожёнам деньги, собранная всем миром сумма шла на благоустройство быта молодых, помогала им обзавестись необходимым скарбом и скотом для последующего безбедного существования. Но угощение на подобной свадьбе было, по умолчанию, весьма ограниченным, и само застолье происходило в доме. Сегодняшнее торжество, учитывая разнообразие напитков, закусок, основных блюд и десертов, аренду самого Дома торжеств и оплату оркестра превышало по стоимости сумму, кою можно было собрать для молодых. Деньги на подобных мероприятиях, по глубокому убеждению антрополога, тратились без особого удовольствия и пользы для окружающих, попросту выкидывались
Один из его индийских коллег, профессор мумбайского университета, недавно опубликовал исследование, в котором приводил неединичные случаи самоубийств родителей молодожёнов, которые не смогли расплатиться с долгами, в которые они влезли для организации свадебных торжеств.
Возможно, неразумность происходящего объяснялась большим числом людей, переехавших в город из сельской местности и механическим привнесением ими обычаев деревни в городские условия. Хотя с возрастом антрополог начал склоняться к мысли, что причина крылась в человеческой глупости и тщеславии, во вспышке эпидемии подобного антрополог не сомневался.
Одной из отличительных особенностей современных свадеб стала невероятно громкая, оглушающая музыка. Уровень звука был такой, что напрочь исключал общение сидевших за пиршественными столами людей.
Для того, чтобы поболтать, приходилось всякий раз выходить покурить. Так было и сегодня.
– Слушай, – обратился он к отцу жениха, – может, можно тактично попросить играть потише? Просто уменьшить звук в усилителе, это несложно.
– Пробовал, – обреченно ответил родственник, глубоко затянувшись, – три раза уже подходил, просил, делают тише, а как только отойдёшь, обратно увеличивают.
– В чем смысл? – поинтересовался антрополог.
– Очень просто, – объяснил родственник, – при громкой музыке не так заметны огрехи исполнения. К тому же люди быстрее расходятся, остаётся больше несъеденного, и администрация может использовать эту еду для сервировки следующего свадебного стола.
– Бред какой-то, – констатировал антрополог.
– Бред, – согласился собеседник. – А что делать? Так теперь принято, приходиться соответствовать.
Он был доктором философии, возможно, потому относился к реальности излишне созерцательно.
– Видимо, я отвык от нашей национальной музыки, – заметил антрополог. – Разумеется, я не очень в этом компетентен, но то, что я слышу, вызывает недоумение, а ведь играют они на привычных музыкальных инструментах – тар, саз, кяманча. Может, у меня деформировался слух?
– С твоим слухом все в порядке, как и с моим, к сожалению, – ответил доктор философии, – лучше бы мы оба оглохли, чем на старости лет слушать такое. Это именно то, что сейчас считается национальной музыкой. Эти извращенцы умудрились изменить сам музыкальный лад, который насчитывает не один век. Считается, что это современно, ну, и пользуется спросом.
– То есть существует спрос на то, чтобы играть невыносимо громко и совсем не то?
– Твое определение как всегда очень верно и лаконично, – кивнул собеседник.
"Думаю, что оно касается не только музыки", – добавил про себя антрополог.

Их беседа была прервана появлением фотографа, который предложил сделать снимок на память. Они послушно обнялись и, посмотрев в объектив, улыбнулись. Одной фотографией дело не ограничилось. К антропологу выстроилась очередь желающих запечатлеть себя рядом со знаменитостью. Такое с ним происходило на каждой свадьбе. Своих ровесников он узнавал, молодых, недавно народившихся – нет, антрополог не часто бывал на родине. Он был чрезвычайно радушен и приветлив, надо заметить, абсолютно искренне, до самого конца фотосессии. После, чтобы запечатлеть антрополога на память с молодой семьёй, его подвели к молодожёнам.
Невеста и жених производили славное впечатление. Невеста – высокая стройная девушка с россыпью веснушек и умными смеющимися глазами, которые сразу к ней располагали, и жених, серьёзный крупный молодой человек с лицом боксёра-интеллектуала в очках.
– Я так рад, что вы пришли, дядя Мамедибрагим, вы оказали нам большую честь, – церемонно сказал жених.
– Как я мог не прийти? – воскликнул антрополог.
Он радушно пожелал молодым счастья, а жених сообщил антропологу, что восхищался им с младенчества, что не могло не польстить учёному.
Свадебные традиции его родины со времён его юности претерпели существенные изменения. Народные обычаи с течением времени и соприкосновением этноса с другими культурами могут терять свой изначальный смысл и предназначение, становясь попросту бессмысленными, сохраняя при этом видимость исконности. Что не могло не раздражать человека разумного, но следование ритуалу являлось осознанной необходимостью.
У него, как с ним обычно бывало на подобных мероприятиях, разболелась голова. "Еще минут пятнадцать и можно незаметно улизнуть", – подумал антрополог. Он выдержал отведенное время и с чувством выполненного долга направился к выходу. Стояла замечательная весенняя погода, и он решил пройтись пешком. "Глупо, я так и не полюбопытствовал, как зовут жениха", – подумал антрополог, когда вернулся в свою квартиру.

Много лет назад его собственная свадьба была организована по обычаям и традициям, которые были более понятны и близки антропологу, чем нынешние. Тогда они жили в коммунальной квартире в центре города, на улице Толстого. Устройство подобных домов называлось в городе "итальянкой". Заключалось оно в том, что во внутреннем дворе трех-четырехэтажного многоквартирного дома находились обходные балконы-галереи, куда и выходили двери квартир. Свадебный стол, как было заведено в те времена, был организован прямо во дворе дома, за этим столом расположились родственники, друзья и соседи.
Женитьба была одной из его попыток, впрочем, как и все последующие, не вполне удачных, сохранить некую связь с родным городом, не утратить корней в череде нескончаемых отъездов и командировок, в которых антрополог пребывал всю свою жизнь.
Невеста антрополога была дочерью подруги его матери, он знал её с детства. Когда они с мамой приходили к ним в гости, девочка, она была младше, всегда играла на пианино. Возможно, это в какой-то степени повлияло на выбор антрополога. Как все настоящие путешественники, он нуждался в доме, где его ждут, и где жена играет на каком-то музыкальном инструменте.
По-своему он любил жену – учительницу музыки.
После свадьбы она практически перестала играть в доме. Слишком сильна была занятость в школе, она стала завучем, а потом директором. У них родилась дочь, странно, но музыкальный слух у ребенка напрочь отсутствовал.
На свадьбу он преподнёс своей невесте ожерелье из ракушек.

За одну такую ракушку, выполняющую в краях, где их добывали, роль денег, можно было выменять две овцы или одну козу, а в его ожерелье таких ракушек было три дюжины. Три дюжины искусно отшлифованных раковин голубого отлива, размером с ноготь большого пальца. В Европе за ожерелье предлагали кругленькую сумму, а один знакомый торговец в Женеве, специализировавшийся на африканском искусстве, предлагал просто очень большие деньги. Но антрополог не согласился на сделку. Не потому, что не нуждался в деньгах, нуждался, еще как, просто он хотел сделать своей невесте по-настоящему ценный подарок.
Он помнил, как первый раз увидел промысел этих редких моллюсков. Океан в тот день был спокоен, берег практически уже скрылся из вида. В небольшой пироге их было двое – он и местная девушка-ныряльщица, звали её Бузиба (рождённая, чтобы плавать). Бузиба улыбнулась ему и прыгнула за борт. Он остался в пироге один, в его задачу входило с помощью весла удерживать лодку на одном и том же месте, якоря в лодке не было.
Местные жители могли задерживать дыхание до десяти минут и опускались на глубину до семидесяти метров. Антрополог слышал об этом, но относился к данной информации как к преувеличению и легенде.
Время шло, а ныряльщица всё не появлялась, и антрополог занервничал, он не представлял, что ему следует делать. То ли прыгать вслед за девушкой, то ли оставаться на борту и продолжать работать веслом. Минут через шесть она появилась на поверхности, вскарабкалась на борт и выплюнула изо рта добытую раковину.
До встречи с этой девушкой он, выросший на берегу Каспийского моря, пребывал в полной уверенности, что он хороший пловец. Потом, когда антрополог овладел азами языка племени морских людей или людей-рыб, как они прозывались на тех островах в Индийском океане, Бузиба открыла ему секрет их умения. Надо долго думать о своих лёгких, о том, где человек хранит воздух (на местном языке это звучало так), и мысленно сделать их очень маленькими, как ноготь. Тогда ты можешь пребывать под водой долго-долго. Ничего сложного, если учишься этому с детства. Своих детишек племя людей-рыб приучало к океану с младенчества, еще до того момента, когда ребёнок начинал ходить, малыша учили нырять. Младенцев обучали незамужние девушки племени, такова была традиция. Антрополог наблюдал, как его ныряльщица брала у матери крохотное тельце новорожденного и осторожно опускала его с головой в воду, и так раз за разом, пока ребёнок не привыкал к океану. Через три дня тренировок Бузиба прижимала младенца спиной к своему животу и вместе с ним уходила под воду. Ещё через пару недель ребёнок мог находиться под водой самостоятельно. А еще через какое-то время можно было наблюдать, как под присмотром Бузибы и нескольких её подружек в воде резвится стайка детишек, старшему из которых не было и полугода.
Когда у него родилась дочь, он научил её плавать по этой, подсмотренной им методике.
Антрополог, жена и дочка доезжали до городского пляжа на троллейбусе, обстоятельно устраивались под металлическим зонтиком, раскладывали плед и полотенца, укрывали в тени термос, фрукты и бутерброды, ставили раскладной стульчик, на котором любила сидеть его жена, словом, делали всё то, что делает находящаяся на пляже семья. После он брал дочку на руки и заходил в воду. Жена предпочитала оставаться на берегу.
– Окунись с головой в море, – как-то сказал ей антрополог, – просто задержи дыхание и нырни, дорогая.
– Если я задержу дыхание и нырну, я умру, – искренне ответила жена.
Она абсолютно не умела плавать и с детства боялась воды, научить супругу плавать антропологу так и не удалось. Несмотря на свой страх перед морем, она любила смотреть, как он учит плавать малышку. Мужу своему она абсолютно доверяла. Он устраивал ребёнка у себя на груди, ложился на спину и плыл, девочке это очень нравилось. К концу того далёкого лета их четырёхмесячная дочь вполне сносно могла держаться на воде и нырять. Уроки людей-рыб не прошли зря.

– Воздуха всегда хватает, – терпеливо втолковывала ему туземка, – проблему представляют акулы и изредка встречающиеся в здешних водах океанские крокодилы, эти особенно опасны.
Островитянка была прекрасна красотой представителей нубийской расы, очаровательно болтлива и очень гордилась тем, что антрополог записывает за ней её истории в блокнот.
– А в твоём море есть опасные существа? – как-то спросила она, когда они с антропологом лежали в гамаке и смотрели на звёзды.
– Тюлени, – подумав, ответил он, – иногда они сходят с ума и нападают на людей.
– Будь осторожен, когда вернёшься домой, – попросила девушка.
Бузиба считала антрополога не приспособленным к жизни человеком, не от мира сего, и очень за него беспокоилась.
– Не волнуйся, тюлени сходят с ума очень редко, – ответил он.
При удачном взаимодействии с телом представителя изучаемого этноса антропология может быть невероятно приятной наукой. Вдвоём с той ныряльщицей он открыл для себя, что умение мысленно уменьшать объём своих лёгких и задерживать дыхание полезно и в иных, не связанных с водными погружениями занятиях. Но об этом антрополог, будучи по природе человеком стыдливым, никому не рассказывал.

Его труд по классификации ракушек, аналога денег некоторых народов Океании и африканского континента, был с интересом встречен научной общественностью. Антропологу удалось доказать, что все ракушки, используемые племенами различных континентов в качестве денежной единицы, являются раковинами моллюсков одного, чрезвычайно редкого вида (труднопроизносимого латинского наименования). Редкость этих существ исключала инфляцию данного платёжного средства, являющегося самой древней валютой человечества.
Антрополог сделал смелое предположение о существовании некой единой платежной системе народов древнего мира, разделённых океанами, а следовательно, о возможности их, древних народов, контактов.
Тогда эта гипотеза не была оценена большинством его коллег, ракушки не были сочтены достаточно серьёзным аргументом. Но несколькими годами позже один норвежский учёный с блеском доказал возможность океанских путешествий в древности. Олаф, так звали норвежца, доказывал свои теории по принципу прямой реконструкции исторического события. На его научные изыскания у скандинава были бюджеты, которые антропологу и не снились. Тот норвежец, без использования каких-либо современных материалов, построил из брёвен бальсового дерева плот. Плот, описание которого он отыскал в дневниках испанских конкистадоров и в легендах индейцев Южной Америки. И на этот ненадёжном плавсредстве за сто дней пересёк Тихий Океан, перебравшись с берега одного континента на берег другого.
Но на этом норвежец не остановился. Через несколько лет он сплёл из лёгкого камыша лодку, подобную той, на которой ходили в море древние египтяне, и макеты которой можно было увидеть в музеях. И на этой, не менее ненадёжной, посудине переплыл другой, не менее грозный, на этот раз Атлантический океан.
После этих рискованных экспериментов все сомнения в теории межокеанских путешествий древних отпали. В своих трудах норвежский учёный ссылался на его, антрополога, книгу о деньгах-раковинах.
Олаф настоятельно приглашал антрополога принять участие в своих экспедициях, что было логично, ведь антрополог первым теоретически обосновал эвентуальность подобных перемещений.
Однако антропологу так и не удалось переплыть океан ни на одном из древних судов – и в первом, и во втором случае высокое начальство не дало добро на его участие в этих международных проектах. Конечно, это не могло не расстроить антрополога, но поделать он ничего не мог, изменить представление системы о политической целесообразности антрополог был не в силах.
Спустя много лет, когда политическая ситуация несколько изменилась, и связи с нейтральными капиталистическими странами перестали возбраняться правительством, Олафу разрешили навестить антрополога в его родном городе. Они сдружились. У норвежца была любопытная теория о том, что племена праотцов викингов мигрировали на скандинавский полуостров из родных мест антрополога и они являются родственниками древних кавказцев.
Как-то друзья сидели за накрытым антропологом столом, выпивали, закусывали, смотрели на штормовой Каспий и говорили о путешествиях скандинава.
– Как ты догадался? – спросил антрополог.
– Всё дело в генах, – объяснил учёный, – я же викинг, я сидел на берегу, смотрел на океан и мне стало скучно просто смотреть на воду. Я точно осознавал, что это возможно – переплыть океан на плоту или каком-то пригодном для этого бревне. И я понял, что какой-то парень в древности уже сделал это до меня.
– Твоё здоровье, мой благородный потомок! – сказал антрополог.
– Да! Когда-то очень давно мы вышли из этих мест и стали викингами, а ты
остался здесь и написал книгу о ракушках. Твоя книга утвердила меня в моём предположении!
Они чокнулись и выпили очередные сто грамм.
Он разложил на столе бусы и провёл по ним ладонью.
Антрополог подумал о том, что, возможно, ракушки – это лучшая модель денег в истории человечества, образ чего-то, имеющего первичную, изначальную ценность. Надо очень глубоко нырнуть, с риском повстречать недружелюбную акулу или крокодила, чтобы достать монетку-ракушку, на которую можно выменять нечто полезное, какую-то снедь или кремневый нож. Теперь, после смерти жены, бусы принадлежали его дочери, но она не захотела забирать их с собой.
– Пусть пока полежат здесь, дома, – попросила она антрополога. – Привезешь их, когда приедешь.
Антрополог улыбнулся, вспомнив о том, какое недоумение вызвал его свадебный подарок у родственников и знакомых. Его мама сказала, что хоть ожерелье и очень красиво, но всё же на свадьбу принято дарить украшения из золота. Она отдала его молодой жене золотую брошь и кольцо, оставшиеся от бабушки. Невесте бусы очень понравились, в городе ни у кого таких не было, она с гордостью надела их на свадьбу. Бусы ей очень шли. О необычном подарке много говорили и судачили, вскоре, как водится, общественности стали известны новые факты и достоверные подробности. Не было никаких сомнений в том, что хитроумный антрополог контрабандой вывез из Африки в подарок своей избраннице алмазы (о способе и методике провоза через границу ценного груза мнения разнились). Знающие люди, имена которых не следовало упоминать, утверждали даже, что учёный является совладельцем нескольких высокопроизводительных алмазных штолен в одной из экваториальных стран. Сей трогательный образец городского фольклора не мог не польстить самолюбию антрополога. Помимо прочего, данная легенда доходчиво объясняла, почему он категорически отказывался "брать на лапу". Стойкое нежелание принимать от студентов деньги горожане сочли причудой миллионера.
Женившись, антрополог решил заняться преподавательской деятельностью на родине, искренне стремясь передать свои знания подрастающему поколению. Первый казус на стезе преподавания произошёл во время вступительных экзаменов.
– Ну-с, молодой человек, берите билет, готовьтесь, – приветливо обратился антрополог к одному из абитуриентов.
– Ой! – неожиданно воскликнул абитуриент. – Мой папа столько денег дал, а теперь мне надо тут билеты брать?
Проницательный антрополог заглянул в глаза будущего студента и с горечью для себя понял, что молодой человек не употреблял наркотики.
Возникшую неловкость попытался разрешить ректор по воспитательной работе, предусмотрительно ошивающийся в приёмной комиссии.
– Не придавайте сказанному особого значения, – тихо посоветовал он антропологу, – зачастую молодые люди так волнуются перед вступительными экзаменами, что случаются нервные срывы, приводящие к галлюцинациям.
– Он сам галлюцинация, причём моя, – сквозь зубы заметил антрополог.
– Поверьте мне, дорогой коллега, – проникновенно уверил его проректор, – у вас просто не достаёт опыта.
Антрополог не стал спорить, но экзамен принимать отказался. Позже он обнаружил, что молодого человека с невротическим расстройством всё же зачислили на соседний факультет университета.
Антрополог никак не мог уразуметь одного. Сравнительно не так давно он сам поступил и через пять лет с отличием закончил этот же университет. Если бы ему или кому-то из его сокурсников сказали, что кто-то из преподавателей берёт у студентов взятки, они сочли бы этого человека клеветником и вралем. Подкупить преподавателя было немыслимо, подобная попытка была бы сочтена непристойностью и оскорблением. И это было ровно одно поколение назад. В чём же крылась причина того, что подкуп преподавателей стал обыденностью, милым обычаем, который не вызывал отторжения у подавляющего большинства его коллег.
Он был бы не против платного обучения, но не мог уразуметь, для чего люди отдают деньги за то, чтобы целых пять лет не учиться вовсе, а после получить диплом о высшем образовании.
За недолгое время своей преподавательской деятельности антропологу удалось обнаружить нескольких молодых людей, по-настоящему увлечённых географией. Большинство из них были старшекурсниками. С ними он организовал небольшой кружок единомышленников, на который возлагал большие надежды.
Удалось организовать летний студенческий лагерь и провести экспедицию в один из труднодоступных горных районов страны.
По мере сил антрополог старался оказать молодым людям протекцию, знакомя и рекомендуя этих студентов своим коллегам, с которыми познакомился в своих странствиях. Со временем большинство этих молодых учёных нашли себе применение и сделали научную карьеру, к сожалению, за пределами страны.
Удачным следствием его недолгой преподавательской деятельности на родине было то, что несколько лет спустя один из этих молодых людей посватался к его дочери. Следуя обычаям и традициям, он дал своё согласие на брак, который оказался весьма удачным. Дочь антрополога была счастлива в своём замужестве, но создать национальную школу антропологии ему так и не удалось.
Когда антропологу в очередной раз принесли конверт, и он в очередной раз терпеливо и подробно разъяснил, что думает о происходящем, его о встрече попросил занимающий высокий пост человек.
Большой начальник предложил антропологу ни в коем случае не нарушать своих высоких принципов, а посодействовать одному из учащихся абсолютно бескорыстно. Исключительно из уважения к отцу студента, человеку достойному и безукоризненному, с которым, по словам просителя, его связывала многолетняя дружба.
– Как говорили древние, старая дружба не ржавеет! – начал он издалека. – Поверьте, мы все очень гордимся вами. Я сам всякий раз радуюсь, когда читаю в газетах о ваших экспедициях, – искренне признался начальник. – Но в нашем обществе принято уважать традиции и родственные связи, – проинформировал он антрополога. – Возможно, в своих долгих странствиях вы несколько отвыкли от местных обычаев, – вежливо предположил собеседник.
У антрополога имелись определённые сомнения в умственной полноценности студента, которому оказывалась высокая протекция. Точнее, сомнений как раз-то и не было, никаких. Обладатель такого мозга не мог бы получить аттестат об окончании подготовительных курсов ремесленного училища, не говоря уже об университетском дипломе. Просьба поставить хорошую оценку привела повидавшего виды путешественника в замешательство.
В тот период своей преподавательской карьеры антрополог дал себе зарок быть деликатным и не доводить дело до конфликта с власть предержащими. Учёный сделал попытку найти общий язык с уважаемым человеком.
– Сколько вы хотите, чтобы я поставил ему на экзамене? – следуя традиции, послушно поинтересовался антрополог.
– Ну, это решать вам, – собеседник был человеком вежливым, – чем больше, тем лучше.
– А всё-таки?
– Вы – преподаватель, вам и решать. Чем больше, тем лучше, – повторил собеседник.
– Сколько следует поставить идиоту, чтобы его отец остался бы доволен?
– Чем больше, тем лучше, – задорно подмигнул ему начальник.
Разговор начал забавлять антрополога.
– Возможно, это дань врождённой толерантности, свойственной нашему народу, – предположил антрополог, – мы можем сделать студентом клинического идиота, человека, идиотизм которого является медицинским диагнозом, – продолжил он. – И в этом, возможно, заключается наш национальный гуманизм. Ведь идиот тоже человек, не будет ли отказ в высшем образовании нарушением его, идиота, человеческих прав? – высказал предположение антрополог.
– Не следует так углубляться, – понимающе улыбнулся собеседник.
– А ведь со временем идиот может сделаться министром, врачом или капитаном корабля.
– Не следует волноваться. Система работает. Идиот редко получает возможность принимать принципиальные решения, – собеседник был мудр и знающ. – Идиотов мы контролируем. Кабинет – да, должность – вероятно, принятие решений – никогда.
– Это возможно? – недоверчиво уточнил антрополог.
– За последние годы особых эксцессов не было.
Человек был умен, образован, начитан и занимал ответственный пост. Может, собеседник и говорил правду, однако антрополог не мог не замечать, что количество идиотов во властных кабинетах многократно увеличилось. Идиоты создавали атмосферу какой-то общей затхлости, даже если они и не проявляли особой инициативы на своих постах. Антрополог не мог разобраться в первопричинах этого феномена, вопрос следовало адресовать социологам, ему же для научного анализа не хватало фактов и знаний, он мог только догадываться.
Скандала избежать не удалось, антрополог не удержался и поставил в зачётке шесть баллов.
– Вы сами сказали, чем больше, тем лучше, я и поставил по максимуму, шесть! Не понимаю, чем вы недовольны.
– Вы здесь не у себя в Африке … – многозначительно произнёс руководитель.
– Не заметил, – сухо ответил антрополог.
Он не без облегчения воспользовался очередной экспедицией как поводом и на какое-то время покинул родной город.

В той маленькой африканской стране, недавно обретшей независимость, где он провёл последующие несколько лет, антропологу предложили в порядке шефской помощи прочитать курс лекций в местном университете. Его первое появление в аудитории вызвало непонятный для него ажиотаж среди студентов. Молодые африканцы заразительно смеялись, хлопали в ладоши и что-то выкрикивали, показывая на него пальцами. Вначале его насторожили подобные, несколько неуместные, знаки внимания, но вскоре ситуация разъяснилась.
– Как вы похожи на нашего профессора Нгобе! Копия, одно лицо! Может, вы братья? – воскликнула одна из студенток на вполне сносном английском.
Вскоре он был представлен вышеупомянутому преподавателю. Поразительное сходство действительно имело место. Несмотря на принадлежность к разным расам, их вполне можно было принять за близнецов. Профессор Нгобе был выдающимся палеоботаником. Антропологу приходилось читать его статьи, но он был уверен, что профессор давно благополучно эмигрировал в Европу из своей раздираемой гражданской войной голодающей страны.
Он был приятно удивлён тем фактом, что прославленный учёный не сменил места жительства и по-прежнему заниматься своими научными изысканиями на родине. Они сдружились при первой же встрече, антрополог и палеоботаник. Палеоботаник любезно пригласил антрополога к себе в гости.
На улице стояла нестерпимая африканская жара, зной был наполнен пылью, принесённой северным ветром из ливийской пустыни. В период песчаных бурь воздух этих земель становился непригодным для дыхания как чёрного, так и белого человека. В кабинете палеоботаника у него в доме было свежо и прохладно. В тот день антрополог впервые в своей жизни увидел поразительное техническое изобретение, "кондиционер" – вмонтированный в окно ящик, который с жужжанием выдувал прохладный и чистый воздух.
Они беседовали не о научных открытиях, а об устройстве быта в экспедиции. Антропологу предстояла долгая поездка на территорию кочевых племён-туарегов и палеоботаника ему порекомендовали как знатока тамошних мест.
– Кондиционер взять с собой не удастся, – улыбнулся учёный. – Хотя, говорят, что на западе уже производят кондиционеры для полевых условий, работают от генератора. Но, коллега, технические новинки доходят до нас с опозданием – наследство колониализма.
– Замечательная вещь кондиционер, – сказал антрополог. – У меня на родине такая штука была бы кстати.
– Во дворце британского генерал-губернатора таких было штук десять, после обретения независимости новые власти подарили один мне. В страну их сейчас не поставляют – нехватка валюты.
– Вам повезло, – констатировал антрополог.
– Да, новые власти заботятся об учёных, – согласился палеонтолог.
– Это делает им честь, – с готовностью поддержал коллегу антрополог.
В этот момент потух свет и кондиционер затих.
– Перебои с электричеством, – извиняясь, сказал палеоботаник. – Пережитки колониального прошлого. Мы нуждаемся в национальных энергетиках, чтобы наладить жизнь.
– Не сомневаюсь, что мы придём к вам на помощь, – вежливо ответил антрополог. Он всегда учитывал местную специфику в отношениях между собеседниками и неукоснительно соблюдал ритуал. В комнате, помимо них, находилось еще двое молодых людей, чем-то тоже неуловимо схожих друг с другом. Один – из местной службы безопасности, а другой – из советского посольства. Достойные молодые люди, необходимость присутствия которых во время непринуждённой беседы учёных мужей объяснялась особенностью местного государственного устройства. Не то, чтобы им не доверяли, но так, на всякий случай. Зачем оставлять научных работников наедине? Тем более, когда в стране неспокойно.

Кондиционеры появились на родине антрополога лет через десять после той встречи. По японской лицензии был построен первый в стране завод, выпускающий несколько видов современных кондиционеров. Новинка пришлась по душе жителям его родного города. В квартире антрополога кондиционеры были установлены в каждой из трёх комнат, прогресс был налицо.
Прогресс неостановим – антрополог помнил появление в своей жизни первого цветного телевизора, первого электрочайника, первого радио, а позднее – мобильного телефона, потом пришла очередь беспосадочных океанских перелётов и многоэтажных автострад. Прогресс продвигался полным ходом с мощью и неотвратимостью асфальтового катка. Но размышляя о разнице между прогрессом и цивилизацией, антрополог с грустью думал о том, что эти два понятия не всегда тождественны друг другу, а зачастую случается и так, что с наступлением прогресса цивилизация отступает.
Антрополог выключил кондиционер и раскрыл окно. Он любил запах своего родного города. Город пах морем, пряным запахом олеандров и тонким ароматом ацетона от нефтепромыслов. Какое-то время антрополог сидел возле окна, курил и смотрел на улицу. Потом, по устоявшейся привычке, аккуратно завёл будильник и лёг спать.

С профессором Нгобе они провели совместный семинар, который прошёл с оглушительным успехом. Он помнил аудиторию, наполненную студентами, которые радостно аплодировали двум похожим на однояйцевых близнецов профессорам. Это было очень трогательно. Местная газета поместила их фотографию на первой полосе с заголовком "Посланник с Севера".
В тот вечер они хорошо выпили с профессором Нгобе, тот рассказал антропологу о мечте своей жизни. Палеоботаник был поглощён идеей создания музея естествознания в своём родном городе, он говорил о невероятном разнообразии ценнейших экспонатов, которые уже удалось собрать. Палеоботаник был убеждён, что ему удастся создать музей мирового уровня, первый подобный музей на чёрном континенте. Антрополог высказал некие сомнения по поводу финансирования данного начинания.
– Деньги, конечно, нужны, и немалые, – согласился палеоботаник, – но деньги – не главное. Главное – желание человека. Мой дедушка не умел читать и писать, но мечтал стать учёным. Он нанялся носильщиком в экспедицию Гарри Гамильтона Джонстона, великого исследователя Африки, и тот выучил своего негритёнка грамоте.
– Не тот ли это Гарри Джонстон, который открыл окапи? – спросил антрополог.
– Совершенно верно, лошадь Джонстона, – кивнул собеседник. – А также первый исследователь языков пигмеев лесов Итури, именно он учил дедушку, – добавил палеоботаник. – Его сын, мой папа, стал учителем в деревенской школе, – продолжил он. – А его сын, твой покорный слуга, защитил докторскую в Сорбонне, получил медаль британского научного общества и является почётным доктором Кембриджского университета. Как видишь, всё происходит очень быстро. У всех нас не было денег, но было желание. Желание человека – вот что главное.
– А кем был твой прадед? – спросил антрополог.
– О! Он был выдающимся человеком, верховным жрецом Эфа всей реки Конго, от истоков до устья. Он лучше всех мог вызывать дождь.
– А ураганы? – поинтересовался антрополог.
– Мог, но никогда этого не делал, прадед был добряком, – улыбнулся палеоботаник.
Они выпили еще по сто грамм.
– Ты можешь рассчитывать на мои связи в Москве, – сказал антрополог, – сделаю всё, что в моих силах, для твоего музея.
– Не сомневаюсь – ведь мы же братья, – сказал Нгобе и налил ещё по одной.
В тот вечер он подарил антропологу два тотема. Два полуметровых деревянных рогатых идола с вытянутыми несимпатичными мордами химер, выразительно вырезанными глазами и оскаленными зубастыми ртами.
– Считается, что такие скульптуры лучше всего отпугивают злых духов, – сказал палеоботаник. – Обрати внимание, это настоящие человеческие зубы.
Жене антрополог предусмотрительно объяснил, что зубы скульптур сделаны из слоновой кости. Покойница порой была беспричинно мнительна, особенно когда дело касалось поездок в горячие точки, и антропологу часто приходилось лукавить в общении с нею, правильней было бы сказать, врать и объегоривать, но то была ложь во благо. Тотемы эти долгие годы висели у антрополога дома, скульптуры и вправду оказались весьма действенны в защите его семьи и жилища от разных бед и напастей. Антрополог был счастлив в браке.

Профессору Нгобе так и не удалось создать первый на африканском континенте музей естествознания. Страну раздирали этнические конфликты – наследие колониализма. Для борьбы с ними президент был вынужден резко свернуть с пути построения социализма и вернуться к национальным корням (к глубинным, малоизученным обычаям своего племени). Лидер нации принялся планомерно уничтожать граждан страны с высшим образованием, как лиц, представляющих угрозу традиционалистским ценностям. Университет был переоборудован в тюрьму. Профессор Нгобе был обвинён в заговоре и государственной измене. Палеоботаник был съеден лично главой государства.
Каннибализм практиковался в этих местах издревле и искоренить эту традицию так и не удалось. Властвующие на этих землях много лет бельгийцы насаждали цивилизацию весьма жесткими мерами, к примеру, массово отрубали руки местным жителям, и на какой-то период людоедство было искоренено. С обретением независимости обычай рубить руки по любому поводу остался, а случаи каннибализма участились.
Советские крестьяне поедали людей во время великого голода, а солдаты вермахта съели нескольких своих сослуживцев в сталинградском котле.
Помимо голода, нельзя не упомянуть о редких случаях каннибализма, связанных с психическими отклонениями на почве сексуальных переживаний. Но в случае с профессором Нгобе имела место религиозная первооснова – лидер нации безуспешно стремился перенять интеллектуальную мощь выдающегося учёного. Поедание плоти профессора должно было сделать политика умнее.
Через несколько лет после случившегося в стране военного переворота восставшие обнаружили особо лакомые части человеческих тел, печень и почки, в морозильнике на кухне президентской резиденции. Морозильная камера была последней модели фирмы Сименс, славящейся надёжностью своей бытовой техники. Останки профессора Нгобе не удалось идентифицировать, антрополог помянул друга у братской могилы жертв режима, устроенной во дворе университета...

Он, как обычно, проснулся за минуту до звонка будильника. Быстро сделал зарядку, пятьдесят приседаний, пятьдесят отжиманий от пола, пятьдесят упражнений для шейных позвонков, потом принял контрастный душ, сварил кофе и закурил. Сувениры, которые профессор хотел взять с собой, следовало завернуть в газеты и уложить в припасённую картонную коробку. По сути, сувениры ничем не отличаются от экспонатов музея, если вдуматься, и то, и другое есть некие артефакты, материализовавшиеся воспоминания, доказательство существования чего-то важного для человека или группы людей.

Копье асегай предназначено для охоты на львов и межплеменных конфликтов. Длина металлического лезвия достигало полуметра, профессора всегда восхищала работа кузнеца, старика Ндиди. Его имя значило на языке банту "терпение" и соответствовало характеру мастера. Даже без очередной заточки лезвие копья оставалось острым спустя много лет. Антрополог аккуратно развязал ленту, изготовленную из сырой коровьей кожи, завязанную там, где лезвие крепилось к древку, и отделил лезвие от древка копья.
Метровое древко тоже являло собой ценность, на его поверхности из ствола обработанного огнем дерева куртисии резчик поставил дату – 1965 год. Резьба на древке не была традиционна для региона, где было изготовлено копьё.
Асегай (az-zagai) – арабское слово, которое перекочевало в португальский, а уже из него перешло в языки банту и зулусов. Об этимологии этого слова антрополог упоминал в одной из своих статей. При публикации работы от данного абзаца пришлось отказаться, так как официальная идеология не одобряла упоминаний о колониальном прошлом в любом контексте, за исключением жестко негативного.
Надо заметить, что антропология, как ни странно, больше других научных дисциплин связана с политикой и идеологией.
В юности антрополог хотел заниматься древними тюрками, но его руководитель в университете отговорил его от этого.
– Я бы не советовал вам касаться этой темы, молодой человек. Тюркология не в чести, как у нашего старшего брата, так и у влиятельных соседей поменьше. В своё время я получил семь лет лагеря по обвинению в пантюркизме, хотя написал лишь небольшую статью об использовании уйгурской письменности в древнерусских летописях. Мне удалось раскопать весьма любопытные первоисточники, – с гордостью поведал учёный.
Мудрый совет человека, которого антрополог бесконечно уважал и которого считал своим наставником, уберёг молодого учёного от множества неприятностей и проблем в его будущей академической карьере. Сам же наставник с возрастом так и не научился осторожности и был недостаточно осмотрительным в своих статьях и высказываниях. Во времена наступивших в стране политических преобразований и неизбежно последовавшей за ними смуты учёного застрелили в подъезде собственного дома. Убийц не нашли. Наука и политика неотделимы.

В разобранном виде копье поместилось в сумку, которую антрополог собирался сдать в багаж. В салон самолёта с оружием, пусть даже архаичным и разобранным, его бы не пустили. И правильно бы сделали, при всей своей первобытности эта штука могла быть очень действенной. Само лезвие можно было использовать как кинжал, а древко служило дубинкой, не уступающей современным. Копьё это профессор привез в родной город из Африки много лет назад.
На древке копья резчик по дереву изобразил схватку человека и льва, воин протыкал копьём стоящее на задних лапах косматое чудовище. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить, что человек, сражающийся со львом, был одет по европейской моде. Тем отважным воином был антрополог, когда-то именно этим копьём он убил льва.
В тех краях, где это произошло, львы встречались нечасто. Двухмесячный переход близился к завершению. Как зачастую случается, охранники и носильщики сделались безмятежными и расхлябанными и потому прошляпили появление хищника.
Только раскинули палатки, только разложили костёр, только антрополог приложился к фляжке, и – на тебе, нежданно-негаданно появился лев. Неторопливой, расслабленной походкой он возник средь близь растущих кустов и вошёл в лагерь. Харя у льва была несимпатичная, вся в подтёках и болячках, то ли от аллергии, то ли от еще какого свойственного львам кожного заболевания. Сволочь, одним словом. Ударил правой лапой одного проводника, потом лениво, не спеша, вмочил левой другому проводнику, и только после соизволил издать жуткий рык.
Автомат Калашникова никогда не даёт осечки, это общеизвестно, осечки не было и в тот день, просто проводник Гуго от страха забыл снять его с предохранителя. У антрополога же из оружия под рукой оказались несколько сложенных возле костра копий. Копьями проводники пользовались, чтобы отгонять гиен и прочих мелких зверушек, временами ошивающихся возле человеческой стоянки и докучающих путешественникам.
Зримых воспоминаний о произошедшем у самого антрополога не сохранилось. После очевидцы рассказали ему о том, как с боевым криком, держа копьё наперевес, он бросился на зверя и мощным ударом пронзил властителя саванны. Поразил он льва не насмерть, хищник пребывал в сознании и через секунду непременно сожрал бы антрополога, но этого мгновения хватило на то, что бы проводник наконец-то опустил предохранитель и всадил в зверя весь рожок пуль.
Только великие воины могли выходить с копьём на схватку с этими громадными кошками. На чёрном континенте лишь мужчины племени Масаи ходили с копьями на львов, но даже эти отважные воители, перед которыми трепетала вся Африка, никогда не охотились на львов в одиночку, а атаковали льва небольшим отрядом. Антрополог сделался героем.
Тогда же была сделана его фотография возле поверженного чудовища, антрополог стоял, поставив левую ногу на еще теплую тушу льва, сжимая в правой руке копьё. Взгляд антрополога был устремлён вдаль.
Антрополог смотрел вдаль, а сам мучительно думал только об одном. "Ё…, – думал антрополог, – как же мне уединиться, чтобы сменить нижнее бельё".
Уединиться ему удалось, и переодеться незаметно получилось, и никто ничего не заметил, в своих же путевых заметках антрополог не стал излишне вдаваться в детали произошедшего, и это было его, автора, право.
– Здрасьте, здрасьте! – войдя, сказал антрополог.
Он мог бы воскликнуть: "Здравствуй, Родина-мать!", но, с оглядкой на обстоятельства, не стал так приветствовать хозяйку просторного кабинета.
– О! – воскликнула Родина-мать и, раскинув для объятий свои белые руки, пошла на него.
Родина-мать была упруга и налита соками, у неё были большие груди и соски как колпачки от маркеров, – Родина-мать никак не может быть без внушительного бюста, и бёдра её были мясисты и округлы, как и полагается всякой Родине-матери. Пухлые губы её скоро наполнялись влагой, как лепестки роз росой, только роса та была тёплой и пахла амброй.
Таковыми были шумерские богини плодородия, скульптуры которых датировались 6000 веком до новой эры. Не чета скелетоподобным балеринам и прочим туберкулёзнообразным интеллектуалкам с философского факультета.
Много лет назад проницательный антрополог угадал и сообщил ей о том, что со временем она непременно станет похожа на Родину-мать и сделается идеальной моделью для одноимённой скульптуры. Тогда она обиделась, заподозрив, что антрополог подтрунивает над её природной дородностью. Но дородность эта была очень органична и аппетитна. И она нравилась антропологу, даже в те немногие минуты, когда он начинал вслушиваться в тексты, которое издавало её ладное тело.
Тогда, в молодости, её стать привлекла антрополога в первые же минуты знакомства. Следует заметить, что антрополога всегда влекло к девушкам, избравшим политическую карьеру, водилось за ним такое. До глубинных причин подобного сам он не доискивался, но особенность эту, водившуюся за собой, со свойственной ему иронией отмечал.
Он прекрасно помнил её, молодую активистку-комсомолку. Загоревшим юношей он вернулся из своей самой первой экспедиции, о которой написали в центральной газете, и она сама подошла к нему.
– Уважаемый товарищ Мамедибрагим, расскажите нам об Африке, – попросила она. – В прошлый раз комсорг университета, Джангир Мамедов, очень увлекательно рассказал нам на собрании о своей поездке в Италию.
– О! Джаник был в Италии? – воскликнул антрополог. – Счастливчик! Везет же людям! И долго пробыл?
– Две недели.
– Целых две недели!
В те далёкие времена для подавляющего большинства граждан страны поездка в Италию была чем-то немыслимым и недостижимым.
– И что же поведал об Италии этот везунчик? – полюбопытствовал антрополог.
– Бедная аграрная страна, – зыркнув на собеседника своими бездонными глазами, сдержанно ответила комсомолка.
Отвращения своего он не выказал, но на собрание, посвящённое его экспедиции, надел колониальный костюм. Там, в президиуме, они с комсомолкой окончательно почувствовали обострённое взаимное влечение, но на людях вида не подали.
Позже она курировала по партийной линии организованный антропологом летний студенческий лагерь.
– Ты умеешь плавать? – как-то поинтересовался антрополог у комсомолки.
– Нет, – честно призналась та.
– Ты же выросла на берегу Каспия, русалочка партийная.
– Общественная работа отнимает слишком много сил, на спорт не хватает времени, – объяснила она.
Плавать он её так и не научил, но политическая карьера девушки сложилась весьма удачно, всю жизнь комсомолка не вылезала из президиумов различных собраний, конференций и съездов.

Так случилось, что именно комсомолка, тогда уже вполне себе Родина-мать, председательствовала на том злополучном собрании, посвящённом жестокому обращению с животными, и не протянула опальному антропологу так необходимую ему в ту пору свою мускулистую руку помощи.
Крупные неприятности у антрополога случились из-за сдохшего льва, о котором к тому времени беспечный учёный и думать забыл. По роковой случайности фото антрополога с копьём на фоне умерщвлённого млекопитающего попало в прессу. Реакционная западная немецкая газета "Мюнхенский дозорный" опубликовала большую статью об экспорте марксистских идей в страны третьего мира и поместила на своих станицах ту самую злополучную фотографию антрополога с подзаголовком "Красные империалисты безжалостно истребляют африканскую фауну".
Случился скандал. Командировка его была прервана, экспедицию пришлось срочно свернуть, поступил приказ незамедлительно вернуться на родину. Антрополог послушно вернулся и пришёл на то собрание специально созданной дисциплинарной комиссии, будь оно неладно.
– Когда весь советский народ из последних сил строит коммунизм, – зачитала Родина-мать по бумажке, старательно не смотря в его сторону, – некоторые кровожадные представители интеллигенции легкомысленно потешаются, убивая беззащитных зверушек.
Оправдания антрополога о случайности произошедшего не были приняты во внимание, как и то, что антрополог использовал не огнестрельное, а традиционное для местных жителей холодное оружие. Собранию был важен не сам факт охоты, а резонанс в средствах массовой информации, на который следовало среагировать.
Хотя к тому времени, благодаря многочисленным публикациям на родине и за рубежом, он уже был известным учёным, антрополог сделался "невыездным" (был такой термин, обозначающий запрет человеку выезжать за границу). Памятуя о забавных перипетиях своего преподавания и имевших место злополучных проявлениях остроумия, антрополог не очень удивился тому, что для него не нашлось вакансии в родном университете.
Он убедил себя, что путешествия его несколько утомили, что статус невыездного его вовсе не травмирует, и что он счастлив появившейся возможности больше времени уделять семье.
– Всё к лучшему, – сказал себе антрополог и занялся репетиторством.
Уроками на дому долгие годы зарабатывал на жизнь его покойный отец.
Антрополог послушно выполнял поручения жены, связанные с хозяйством и работой по дому, регулярно ходил в магазин и на базар, гулял с семьёй по Приморскому бульвару, водил дочку в кино, а жену в Оперный театр.
Первые года полтора происходящее вовсе не угнетало антрополога, потом антрополог затосковал.
Он приходил в знакомую с детства рюмочную, становился к установленной вдоль стены стойке, смотрел перед собой и выпивал свои каждодневные сто пятьдесят граммов. Много лет завсегдатаем этого заведения был его покойный отец. Так же он приходил сюда, становился к этой же стойке и опрокидывал стопарик, уставившись в стену.
– Выпьешь – и ни одной противной морды вокруг, – с присущей ему наблюдательностью констатировал покойный.
С возрастом антрополог понял, как мудр был его отец.
– Папа, – однажды в детстве спросил его антрополог. – Все твои друзья, которые приходят к тебе за советами и консультациями, большие начальники: академики, членкоры, ректоры, отчего ты всегда был безразличен к своей академической карьере?
– Сынок, люди, о которых ты говоришь, не друзья мне, они коллеги и добрые знакомые. Мои друзья или расстреляны или умерли сами, – лаконично растолковал ему ситуацию покойный.
Сам он в молодости отсидел пять лет в лагере за неосмотрительное упоминание в своих лекциях исследований Карла Густава Юнга, был такой швейцарский учёный, признанный буржуазным реакционером. Сучнула на отца его лаборантка, именно она и написала донос. Антрополог помнил ту женщину, когда отец умер, она приходила на похороны и вполне искренне и правдоподобно истошно рыдала возле гроба. Мама хотела, чтобы антрополог прогнал лицемерную суку, но он не стал этого делать.

– Я всё уладила, не переживай, – сказала Родина-мать. – Твоё письмо я получила, внимательно с ним ознакомилась и отослала на самый верх со своей служебной запиской. Решение принято, мы не будем объединять географическую библиотеку с библиотекой педагогического института. Ты абсолютно прав, в этом нет никакого смысла.
Она оправила свой пиджак, на лацкане которого сиял значок депутата парламента, и подмигнула антропологу.
– Разумеется, твой старый друг Абдулла Курбанбеков по-прежнему останется её директором.
– Спасибо, что помогла, – искренне сказал антрополог.
На прощание они, как принято, поговорили о детях.
– Пять внучек и трое внуков, – с гордостью сообщила Родина-мать.
– Внук, – поделился антрополог. – Уже годик, вот послезавтра лечу знакомиться.
– Не сердись на меня за ту историю с собранием, – сказала Родина-мать.
– Я и думать уже забыл, – искренне ответил антрополог.
– Ты-то, баловень судьбы, охотился на львов в Африке, а мне тут надо было лямку тянуть, карьеру делать, – призналась Родина-мать.
– Ну и сделала.
– Грех жаловаться.
– Знаешь, только никому не говори, я, когда того льва увидел, обделался, – впервые в жизни признался в произошедшем антрополог.
На секунду она задумалась, а потом засмеялась неожиданно юным, заразительным смехом.
– Дурак ты, Мамедибрагим, сколько лет прошло, всё никак не повзрослеешь.
И Родина-мать проворно потрепала антрополога по гульфику, а он в ответ задорно покачал бёдрами, тепло улыбнулся и побрёл по своим делам.

Опала длилась без малого три года. Только когда из-за политической ситуации на западе Африке возникла острая необходимость в его, антрополога, знаниях и опыте, он вновь получил возможность путешествовать. Кроме него, не оказалось специалистов, знающих местные языки, да и желающих ехать в ту страну найти было непросто. Все иностранные посольства к тому моменту уже были эвакуированы, в стране полным ходом шла гражданская война, сопровождающаяся невиданными этническими чистками. Его предупредили, что командировка может быть весьма опасной, антрополог, не раздумывая, согласился. Англичане назвали бы подобное задание этнографической разведкой. От него требовался анализ сложившейся ситуации и подробный отчёт о племенной принадлежности членов многочисленных противоборствующих группировок и кланов.
Антрополог вернулся в ту далёкую страну, где много лет назад пошил свой первый экспедиционный костюм.
Один из проводников, знакомый ему по той экспедиции, к этому времени сделался влиятельным полевым командиром. По старой дружбе и за определённую плату он обеспечил антропологу переход границы и охрану при перемещениях по стране.
Он узнал о судьбе Зумбо и его семьи, когда добрался до столицы. Старого портного порубили мачете прямо в его ателье, жена успела уехать. Повстанцы племени гуроков планомерно убивали людей из племени поули. Вычислить их национальную принадлежности было нетрудно, поули разительно отличались от большинства жителей страны неправдоподобной худобой и высоким ростом. Множество грациозных, похожих на инопланетян тел устилали городские улицы.
Эффективность архаичного традиционного холодного оружия не уступает современным средствам умерщвления, газовым камерам и атомной бомбардировке. В ту неделю количество убийств на единицу времени превысило показатели гитлеровцев при окончательном решении еврейского вопроса.
Несмотря на цивилизационные различия одно остаётся неизменным – сама причина смерти старого портного Зумбо. Причина эта – некое иное представление о внешности, религии, юморе, о чём-то, что не может иметь значения для приличного человека, когда дело касается самой человеческой жизни.
За четыре месяца посредством мачете и копий в стране было убито восемьсот тысяч человек.
После возвращения из той поездки антропологу было позволено вернуться к своим исследованиям.

В громадной приёмной, кроме него и секретарши, находилось еще пять посетителей, терпеливо ожидающих встречи с высоким начальством.
"Площадь приёмной прямо пропорциональна времени ожидания", – с тоской подумал антрополог, приготовившись к долгому сидению.
Но сегодня всё было по-другому! Неожиданно массивная дверь кабинета распахнулась, и высокое начальство возникло на пороге собственной персоной.
– Какая радость, что вы нашли время зайти! – воскликнул появившийся в дверном проёме вальяжный господин в дорогом двубортном костюме безукоризненного кроя. Человек источал радушие и чрезмерно навязчивый запах изысканного одеколона.
– Наша гордость! Наш Миклухо-Маклай! Рауль Амундсен! Тур Хейердал! – громогласно объявил он, указав на антрополога остальным жаждущим аудиенции посетителям.
– Не следует преувеличивать! – потупился антрополог.
– Никаких преувеличений! Ни на грамм! – отметая всякие сомнения, категорично возразил человек. – Вы есть зримое олицетворение нашей национальной науки в её высшем проявлении, являющейся бездомным источником позитивной гордости народных масс!
– Слишком лестно для моих скромных заслуг, – пробормотал антрополог.
– Чтоб я сдох!
Этими словами в светском споре была поставлена точка. Сделав приглашающий жест, чиновник пропустил антрополога вперед, прошёл следом и плотно закрыл за собой дверь кабинета, размеры которого превосходили площадь комнаты ожидания. На стене антрополог со всё возрастающим удивлением увидел собственную фотографию в позолоченной рамке. Снимок был сделан лет пятнадцать назад и запечатлел момент вручения премьер-министром страны антропологу почётной грамоты правительства за научные достижении.
– Я вам по гроб жизни обязан!
– Правда?
Хотя в облике собеседника было что-то неуловимо знакомое, припомнить незнакомца антрополог не мог и потому пребывал в недоумении.
– Если это не правда, то что тогда есть истина?! – с пафосом вскричал хозяин роскошного кабинета. – Меня-то вы, конечно, не помните, профессор, ведь так? – самокритично выказал он свою догадку.
– Боюсь, что так, – смиренно признался антрополог.
– Понимаю, – снисходительно сказал человек. – Я всего лишь неприметный винтик в бюрократическом устройстве общества.
Он иронично улыбнулся, открыл ящик грандиозного стола с девственно чистой поверхностью, вытащил из него старую студенческую зачётку, торжествующе потряс и раскрыл её. "Шесть", – было поставлено в графе для оценок.
– Вы написали это своей рукой! Я до сих пор храню её, как реликвию!
Головоломка была разгадана, пазлы сложились окончательно.
"Идиот!" – чуть не вскричал антрополог, но сказал иначе. – Так это вы!
– Да, профессор! Это я! – с гордостью признался идиот.
Понять, почему давнишняя шалость вызвала такую бурю ликования, было непросто.
– В самые трудные моменты моей жизни я открывал свою зачётку и смотрел на вашу оценку. Вселяет уверенность в завтрашнем дне! Вы, как никто другой, смогли прозорливо оценить мой глубинный потенциал!
– В самом деле?
– Посмотрите сами, чего я достиг! – сказал идиот.
– Не могу не согласиться со справедливостью вашего утверждения! – признал антрополог, оглядевшись.
– Я никогда не забуду вас двоих, – он указал на фотографию, наличие которой в кабинете объяснилось. – Вы для меня – как отцы.
– Оба? – с тревогой спросил антрополог.
– Да! Вы не представляете, с каким уважением премьер-министр к вам относится.
– Передавайте от меня наилучшие пожелания своему покровителю, его превосходительству. Думаю, он будет опекать вас и впредь, – обречённо констатировал антрополог.

Формальности были соблюдены, он покинул присутственное место с бумагой, которая могла понадобиться ему в аэропорту при отлете. Письмо на официальном бланке было снабжено круглой печатью и размашистой подписью идиота.
Бусы из ракушек, сувенирные – 1 шт.
Стек с перламутровой ручкой, сувенирный – 1 шт.
Копьё африканское, декоративное – 1 шт.
Деревянная фигурка человека с самолётом – 1 шт. и т. д.
Он ещё раз перечитал список предметов, которые могли вызвать вопросы у таможенников, указано всё было правильно. Художественной и материальной ценности не представляют. Разрешено к вывозу.
По сути, сувениры ничем не отличаются от экспонатов музея, если вдуматься, и то, и другое – есть некие артефакты, материализовавшиеся воспоминания, доказательство существования чего-то важного для человека или группы людей. За свою жизнь антрополог оформил множество подобных разрешений на вывоз безделушек, ценных и не очень.

Технология высушивания голов себе подобных была известна и применялась человечеством с незапамятных времён по всему свету, от британских островов до Новой Зеландии. Способы разнились в деталях, но в одном рецепты этого старинного народного промысла совпадали. Прежде, чем приступить к работе, голову человека следовало аккуратно отделить от тела её владельца. Кости черепа необходимо было тщательно измельчить и удалить, после голову набивали раскалёнными углями, тогда она скукоживалась и предмет мог храниться долго, несколько столетий. Некоторые мастера вываривали заготовку в солёной воде.
Обычай охотиться за головами являлся предметом горячих споров и обсуждений в антропологических кругах. Сам антрополог склонялся к гипотезе церемониальной функции традиции как сохранения иерархических отношений между племенами и отдельными лицами. В настоящее время в музеях и частных коллекциях хранится около восьмисот высушенных голов. Ранние датированы семнадцатым веком, самые поздние – девятнадцатым и началом двадцатого.
Много лет назад одну из таких голов антрополог обнаружил в кабинете министра культуры и туризма одной экваториальной африканской страны, недавно получившей независимость. Министр, господин Сифокипули, лично курировал экспедицию антрополога, целью которой было определение границ великой африканской стены – сети фортификационных сооружений древнего государства Лоанго, уникального памятника саманной архитектуры, к началу двадцатого века практически разрушенного.
Министр Сифокипули был радушен и внимателен к учёному и оказывал всяческое содействие в его научных изысканиях.
Антрополог не мог не обратить внимания на экспонат, который пылился в роскошном кабинете чиновника на изысканной этажерке XIX века. Чиновник был страстным коллекционером и знатоком антикварной мебели. Размером чуть больше кулака голова была в прекрасной сохранности. Антрополог взял голову, рассмотрел экспонат вблизи и понял, что это голова европейца.
– Не могу определить возраст экспоната, – признался антрополог.
– Сравнительно поздний экземпляр, – сказал министр.
– Начала века?
– Этой голове нет и тридцати лет, человек был известный.
– Вы знали её владельца?
– Мы не были знакомы, но мне известно, кто это, – честно признался министр и назвал одного из коллег антрополога.
Экспедиция швейцарского путешественника пропала в здешних краях при невыясненных обстоятельствах лет тридцать назад, в самом начале борьбы за независимость. Заочно антрополог знал учёного, голову которого в данный момент держал на своих ладонях. Ему доводилось читать его статьи. Всякий раз, когда антрополог приходил в тот кабинет и беседовал с руководителем проекта, он непроизвольно поглядывал на экспонат и размышлял над тем, как бы его заполучить. Изыскания антрополога продвигались успешно и за два года ему удалось приблизительно обозначить границы исчезнувших государств древности.
Сифокипули был неплохим человеком и всячески помогал в проводимых антропологом исследованиях. Антрополог же посодействовал тому в получении докторской степени в институте Дружбы народов имени Патриса Лумумбы в Москве, он был рецензентом министра. Чиновник и учёный сдружились.
– Отдай мне голову, – как-то попросил антрополог.
– Зачем она тебе?
– Верну семье покойного.
– Политически это может быть не совсем пристойно, – с сомнением сказал министр.
– Ты полагаешь, что нахождение головы у тебя в кабинете в качестве сувенира более пристойно?
– Я назвал бы это артефактом новейшей истории.
– Я не буду упоминать твоего имени, – чистосердечно пообещал антрополог.

Древние обычаи могут видоизменяться и сохранять свою силу даже в развитых обществах. К примеру, в Санкт-Петербурге до сих пор хранится голова Хаджи Мурата, героя одноименной повести Льва Толстого. Многочисленные попытки общественности вернуть голову героя Кавказской войны в могилу, где уже покоятся останки её хозяина, не увенчались успехом.
На прощание африканский министр подарил голову коллеги антропологу и похлопотал о разрешении на вывоз.
"Биологическая скульптура в виде головы. Исторической и материальной ценности не представляет", – было указано в выданном властями документе. Антрополог беспрепятственно вывез голову коллеги из страны и с чувством исполненного долга с первой же оказией отослал семье покойного в Базель.

Он открыл ведущую в палисадник калитку и направился к небольшому двухэтажному особняку. Отделанный известняковыми плитами, с большими окнами и красивыми деревянными рамами с полукруглыми фрамугами, дом был построен в конце девятнадцатого века и являл собой пример бакинского модерна.
Над входом камнем был выложен год постройки – 1892, и стояли буквы – МИФ.
"Библиотека пролетарского географического общества. Работает с 9 утра до 8 вечера все дни недели, кроме воскресенья", – сообщала надпись на почерневшей бронзовой пластине у входа.
Внутрь он не зашёл, а уселся на лавочку, стоящую под старым, развесистым тутовым деревом и закурил.

Непреодолимое желание путешествовать антрополог испытывал с детства, особенно остро – с наступлением весны, с возрастом чувство это нисколько не притупилось. Семья жила небогато, и поездок в Москву, Киев или Кисловодск, о которых рассказывали одноклассники и родственники, позволить себе они не могли. В пятом классе он выиграл городскую олимпиаду по географии и был награждён экскурсионной поездкой на родину Ленина, в город Ульяновск, стоящий на берегу великой реки Волги. Первый раз в своей жизни антрополог покинул родной город.
Была ранняя весна, и на Волге начался ледоход. Он оторвался от группы экскурсантов и вышел на берег Волги. Зрелище ломающихся с тягучим гулом громадных льдин, которыми была скована широченная водная поверхность, осталось в памяти юного антрополога на всю жизнь.
В его родном городе снег выпадал на день-два в году, а море не замерзало ни разу. А тут глыбы льда медленно и неумолимо двигались по простору реки, противоположный берег которой был едва различим вдали.
Пейзаж приковал мальчика к себе. Порою увлекательные наблюдения за природными явлениями приводят к травматизму.
Когда пионервожатые его хватились и отвлекли от величественного зрелища, выяснилось, что зачарованный ледоходом мальчик отморозил себе уши.
Уши растерли снегом, и он присоединился к остальной группе пионеров в доме-музее вождя мирового пролетариата. Здесь, в музее, было тепло, печки были натоплены, и уши вскоре перестали болеть.
Больше до окончания университета он из родного города не выезжал. С путешествиями не складывалось. Но он твёрдо верил в то, что так будет не всегда.
А пока географическая библиотека бескорыстно предоставила ему возможность странствовать по планете.
Странствия были проложены листами папиросной бумаги, которыми снабжены тома различных атласов. Перевернув тонкий полупрозрачный лист, человек видел карту, по которой при определённых навыках мог получить массу информации: рассчитать, сколько месяцев понадобится, чтобы пройти от устья реки Лимпопо до реки Марико, в которую она впадает, какое время займёт путешествие по берегам озера Таньганьика, проследить продвижение экспедиции буров от Кейптауна до Виндхука, найти достоверные сведения о том, в какое время года возможен пеший переход с Новой земли на материк, и многое другое.
Счастливый обладатель читательского абонемента, он приходил в этот особняк, усаживался в уютном, пахнущем библиотечной пылью зале и обстоятельно составлял маршруты будущих путешествий. Это стало для мальчика хобби.

– От одиноко сидящего на скамейки старика пахло водкой, бедностью и долгими путешествиями, – было произнесено зычным басом.
На крыльце дома возвышалась громадная фигура Абдуллы Курбанбекова, библиотекарь с улыбкой смотрел на антрополога.
– Так заметно? – спросил антрополог.
– Это не о тебе, просто всплыло в памяти, – сказал библиотекарь.
Антрополог поднялся по ступенькам, и друзья обнялись. Природа не обидела антрополога ростом, но с молодости возле Абдуллы, двухметрового человека под 100 килограммов веса, серебряного призёра СССР по водному поло, он ощущал себя человеком хрупким и миниатюрным.
– Может, сходим куда-нибудь, – предложил антрополог.
– Зачем? Рабочий день закончен, посетителей нет, немногочисленный персонал отпущен по домам. Я уже все приготовил. Добро пожаловать, – сказал Абдулла.
И антрополог с радостью вошёл в дом.
На служебной кухоньке общественного учреждения с любовью и знанием дела был накрыт стол.
Рюмочные Абдулла всегда безоговорочно отвергал.
– В этом городе я знаю три достойные хашные, две вполне приличные хинкальные, джизбызную, хозяину которой можно доверять, две неплохие шашлычные и пару-тройку нормальных европейских ресторанов, – с дотошностью потомственного библиотекаря как-то объяснил он антропологу. – Но, во-первых, по нынешним временам это накладно, а во-вторых, дома вкуснее.
Антропологу всегда импонировало врождённое умение друга накрывать на стол, его способность превратить в законченный живописный натюрморт самую безыскусную закуску, необходимую для дружеской попойки. Так было и сегодня: горячие лепёшки, белый сыр, помидоры, зелень и разрезанный на четыре части гранат сразу придали атмосферу праздника и торжественности предстоящему прощальному застолью.
– Я тоже принёс, – сказал антрополог и вытащил из висящего на плече портфеля бутылку водки. – Положи в холодильник, пусть остынет.
– Две бутылки, не больше, – строго предупредил его библиотекарь, – если я теперь за литр захожу, у меня портится зрение.
– За литр заходить никто не собирается, – успокоил его антрополог. – Тут бы с тем, что есть, справиться.
– За могущественного и влиятельного человека, который уберег сей островок знаний и просвещения в тёмную годину наступающей тьмы невежества и одичания, – безыскусно поднял первый тост библиотекарь.
– За её благородного хранителя, моего друга Абдулку, – поднял рюмку антрополог.
Друзья выпили и сразу налили ещё по одной.
– Признайся, что ты на этот раз натворил, что они захотели отнять библиотеку? – спросил антрополог.
– Я им ничего такого не делал, сижу здесь на своём рабочем месте, ниже травы, тише воды, веду географический кружок. Это была светлая идея некого Джангира Мамедова, знаешь такого?
– Не тот ли Джаник, кто был комсоргом?
– Точно, теперь он большой начальник, алчно рыскает по городу в поисках нерентабельных объектов культуры для приватизации и последующего перепрофилирования. Особняк в центре города и библиотека – вещи несовместимые. По мнению должностного ублюдка, банк в этом доме был бы более уместен.
– Космос неизменен, – думая о своём, произнёс антрополог и выпил.
Многие люди гадили антропологу, многие норовили учинить какую-нибудь пакость, иные вредили из зависти, другие по природной предрасположенности, резоны у всех были разные, и ущерб разнился. Но Джаник преуспел в своём вредительстве больше, чем все остальные.

Шнека – лодка поморов, славянских племён, издревле населяющих берега Белого моря. Шнека строится без использования гвоздей, доски бортов лодки скрепляются посредством продеваемых в специальные отверстия лубяных или пеньковых жгутов, после лодку тщательно обрабатывают смолой, законопачивают и спускают на воду. При кажущейся ненадёжности такой конструкции судёнышки поморов были весьма крепки и добротны. В суровом климате своей родины отважные северяне могли преодолевать на них достаточно большие расстояния.
На основании собранных им легенд, сказок и археологических находок антрополог обосновал научную гипотезу, что лодки, подобные шнекам, использовали для своих перемещений и древние племена Каспия. Это была не просто беспочвенная догадка, собранные материалы, как фольклорные, так и материальные, были весьма убедительны. Он хотел доказать наличие морских торговых связей с владениями скифов и не исключал вероятности, что и среди скифов, считающихся сухопутным народом, могли быть мореплаватели. В этом и состояла главная цель экспедиции, задуманной антропологом. Его давний друг Олаф был горячим сторонником идеи антрополога и добился участия в финансирования начинания друга несколькими европейскими университетами. Антрополог несколько лет пробивал международную экспедицию на Каспии, исследования обещали много интересных и перспективных открытий.
Комсорг Джаник к тому времени уже сделал партийную карьеру, чем и не преминул воспользоваться. Он написал докладную записку, в которой указывал на то, что предполагаемый маршрут путешественников проходил возле морских нефтепромыслов. Он с тревогой отметил свои сомнения в благонадёжности иностранцев, принимающих участие в экспедиции. Какой именно вред учёные антропологи на утлом челне могут нанести грандиозным нефтяным платформам, Джаник не пояснял, но сомнения в начальстве зародил. На письмо следовало реагировать. После долгих межведомственных согласований и обсуждений совместное начинание двух учёных зарубили.
– Ты же идиот, Джаник, – сказал антрополог с трибуны. – Ты же в молодости утверждал, что Италия – бедная, аграрная страна, сволочь, а теперь ты вредишь проекту, который так важен для твоей же нации, говно ты невежественное. Я же мог докопаться до самых корней.
Мимолётное удовлетворение от своего лаконичного выступления на учёном совете антрополог получил, но саму экспедицию отстоять не сумел.

– Хрен мне увлекательное путешествие на шнеке к устью Волги, хрен тебе особняк под банк. Квиты, – со свойственной ему дотошностью констатировал антрополог.
– Если бы не ты, мы бы сейчас здесь не сидели. Я почувствовал себя абсолютно беззащитным и никчёмным человеком, когда эти уроды решили упразднить мою библиотеку, – с грустью признался библиотекарь.

Представить Абдуллу Курбанбекова беззащитным было непросто. За те многие годы, что антрополог знал этого человека, Абдулка никогда не терял присутствие духа. Дружили они с юности. Время было неспокойное, на городских улицах было полно шпаны и хулиганья, часто случались драки. Как-то раз в очередном конфликте Абдулке финкой распороли живот. Абдулла не растерялся, он хладнокровно подобрал вывалившиеся на асфальт кишки и, держа теплую требуху в ладонях, самостоятельно поспешил к доктору. Бежать пришлось несколько кварталов. От кинотеатра "Родина", через книжный пассаж, мимо телефонной станции межгородской связи, до клиники, что возле кукольного театра. Путь был неблизким, но раненый его одолел.
– Зашивай, – крикнул он находящемуся в отделении неотложной помощи хирургу.
– Не указывайте мне, что делать, юноша. Уберите руки, я хочу осмотреть рану!
– Посмотрел? – спросил Абдулла доктора, продемонстрировав то, что он держал в ладонях.
Хирург глянул, потребовал нашатыря, вволю вдохнул вышеуказанного бодрящего вещества и незамедлительно приступил к работе.
Внутренности закинули вглубь тела пациента, и доктор, не особо надеясь на благоприятный исход, проворно зашил рану. Через три дня Абдулла благополучно выписался из клиники и с тех пор ни разу не обращался за помощью к гастроэнтерологам. Пищеварение его всю жизнь работало безукоризненно.
Тех трех уродов, что напали на Абдулку, они с антропологом методично отлавливали в течение месяца. Антрополог и библиотекарь никогда не оставляли долги неоплаченными. Из троих уйти от возмездия удалось лишь одному, он бежал в Казахстан, где нанялся скотником в геологическую экспедицию. Но это его не спасло. Он был насмерть искусан верблюдом, который отплатил ему за жестокое и неподобающее обращение.

Когда пьешь с другом, слова не важны, можно молчать и получать удовольствие от общения. Они сидели под деревом, курили, думая о своём.
– Хитрюга, когда ты понимал, что мочилово неизбежно, ты снимал очки и, щурясь, приближался к противнику, изображая небитого идиота, а потом неожиданно бил головой в переносицу. У тебя это всегда прохлевало, очень уж интеллигентная у тебя морда. У меня так не получалось, – сказал библиотекарь.
– Так ты и очки тогда не носил, – напомнил антрополог.
Они вернулись к столу.
– С твоего позволения, я зайду в читальный зал? – спросил антрополог.
– Ты у себя в доме, друг мой, – любезно ответил библиотекарь.
В читальном зале ничего не изменилось, те же стеллажи с книгами, столы с уютными зелёными лампами, большой глобус земли, модель земли и луны возле окна, отделанная белой плиткой голландская печь в углу, искусно вылепленная виноградная лоза, которая вилась по направлению к люстре. Вернее, туда, где когда-то была люстра, в библиотеке её с давних пор заменил неоновый светильник дневного света.
Больше всего его детскому увлечению географией и походам в библиотеку радовалась бабушка. Бабушка Пакиза-ханым была очень стара, и память её подводила. Она много раз расспрашивала антрополога об обстановке в читальном зале, интересовалась, тепло ли там, целы ли печные плитки-изразцы, не потрескался ли паркет, работает ли канализация, и задавала множество вопросов, касающихся состояния здания. Мальчик был убеждён, что в молодости, когда она еще не потеряла память, бабушка увлекалась географией.
Мама не одобряла этих разговоров и всякий раз мягко их пресекала, отец же, напротив, находил их забавными. Как-то мальчик подслушал разговор родителей о библиотеке.
– Мальчик своё место чует, – с улыбкой сказал отец матери.
А та строго ответила, что эти вредные разговоры до добра не доведут, и настоятельно попросила не вдаваться в несущественные подробности жизни семьи.
Много лет спустя он узнал о том, что лишь по роковой исторической случайности он не сделался полноправным владельцем этой замечательной недвижимости. Революция не позволила отцу антрополога вступить во владение своим домом. Вензель над входом в дом обозначал инициалы тёзки антрополога, его прадеда, Мамедибрагима Фуадбейли.
После конфискации дома семье выделили в нём две комнаты, в которой и жила семья. В весьма стеснённых условиях коммунальной квартиры, по словам мамы. Окончательно их выселили из родового гнезда после ареста отца.

– Я тебе кое-что принес, – сказал антрополог.
Он вынул из портфеля два тотема профессора Нгобе и протянул их другу.
– Возьми.
– Сенегал, – с ходу определил Абдулла и провёл рукой по зубам статуй. – Чувствуется рука мастера. В наше время на колдовство вся надежда у приличного человека. Предлагаю повесить их при входе в читальный зал.
Абдулла никогда не откладывал на потом свои решения и отправился за мо-
лотком и гвоздями. Вскоре тотемы заняли своё место справа и слева от двери в читальный зал.
– Хорошо смотрятся, – констатировал библиотекарь. – Они будут оберегать дом до твоего возвращения.
"Я не вернусь", – подумал антрополог, но вслух этого не сказал.
Пора было расходиться. Они аккуратно убрали со стола, сложили мусор в целлофановый пакет, Абдулла поставил объект на сигнализацию, и они вышли на улицу.
– До завтра, – сказал он, – я приду тебя провожать.

Два города, Мангейм и Гейдельберг, находятся неподалёку друг от друга. Во время войны Мангейм был стёрт с лица земли ковровыми бомбардировками союзников. А соседний Гейдельберг остался абсолютно целёхоньким, так случилось, что за всю войну его ни разу не бомбили. В каждом из городов есть свой университет. В Мангейме новое здание университета построили после войны, а в Гейдельберге университет находится там же, где во времена средневековья. Этот старинный университет был новым местом работы антрополога, в нём он получил должность заведующего кафедрой антропологии.
До начала лекций оставалось пять дней, за которые антрополог собирался слетать навестить дочь. Ему предстоял полёт до Франкфурта и после – ещё два перелёта. Через двадцать часов он увидит свою любимую дочь, пообщается с зятем и познакомится с новым человеком, своим внуком. Потом с одной пересадкой он доберётся до Копенгагена, оттуда прямым рейсом до Берлина, и будет на месте своей службы в субботу. В расписании на понедельник у него стояла лекция. В воскресенье он собирался заняться хозяйством, купить домой еду.

Антрополог помнил времена, когда провожающим разрешалось подходить к трапу самолёта. В те далёкие времена в тщательном досмотре пассажиров нужды не было. Люди еще не додумались использовать это замечательное средство передвижения в качестве орудия террористической деятельности. В те далёкие времена в самолёте разрешалось курить, нынешний запрет на курение особенно раздражал антрополога. Теперь всё изменилось, в само здание аэропорта нельзя было пройти беспрепятственно. Человек пятнадцать терпеливо ожидали момента, когда они дойдут до стоящих у входа в аэропорт работников службы безопасности, которые осуществляли предварительную проверку на предмет наличия оружия.

Багаж был необременителен, антрополог стоял со своим небольшим старым чемоданом на молнии и рюкзаком. Рядом был друг, который приехал в аэропорт провожать антрополога. Дружба эта досталась антропологу по наследству, их с Абдуллой отцы тоже были друзьями. Когда отца антрополога арестовали, он не сказал, через кого получал книги, в хранении которых его обвиняли. А получал он их от отца Абдуллы, библиотекаря. Тот тайком выдавал их из спецхранилища, где были заперты книги, читать которые было запрещено, но прочесть которые очень хотелось.
У курильщика с 50-летним стажем обоняние должно быть притуплено, но нюх антрополога был всё так же остёр, как и в юности. Воздух пах. Воздух был наполнен ароматами моря и олеандров, дымом от шашлыков и запахом нефтепромыслов. И антрополог пронзительно ощущал запах города своего детства, которого взаправду может уже и не было.

"Хороший день, – подумал антрополог. – Славные проводы".
Он достал свою плоскую фляжку и незаметно протянул другу.
– На посошок?
– Пижон, – констатировал Абдулка, взял фляжку и сделал большой глубокий глоток. – Я посмотрел на карте, где твой университет, это недалеко от Мангейма, – сказал он. – Полчаса езды от твоего Гейдельберга.
– Да, это соседний город, там очень красиво.
– Знаю, – сказал Абдулла, – когда-то я прочёл три лекции в мангеймском университете, это было лет тридцать назад.
– Обязательно приезжай, – сказал антрополог.
– Непременно. Всегда хотел побывать в Гейдельберге.
Подошла их очередь. Антрополог глубоко затянулся, внутри курить будет нельзя. В этот момент подошли двое. Один, в форме полицейского, сопровождал господина в штатском и нёс его чемодан.
У незнакомца была внешность человека, многотрудным и тернистым путём заполучившего, наконец, вожделенный пост, значимость которого трудно переоценить – должность швейцара респектабельного ресторана в престижном районе города.
А у полицейского, что шёл рядом, вид был просто банально нахальный, наглый, прирождённо хамский, от рождения. И благородная профессия полицейского не имела отношения к этой врождённой хамоватости. Такая морда может быть у представителя любой профессии, от сталевара и писателя до космонавта и хореографа. Просто у человека в форме непотребность морды и повадок более заметны.
Полицейский отстранил антрополога, правильней было бы сказать, оттолкнул, с убежденностью человека, который вправе поступать подобным образом. Гармония последних трогательных минут пребывания на родине была разрушена появлением деструктивных сил.
– Простите? – сказал антрополог.
– Пусть пройдет, – сказал полицейский.
– Вы торопитесь больше, чем я? – вежливо поинтересовался антрополог.
Господин ничего не ответил, сделал еще шаг ко входу в аэропорт и как-то полупрезрительно посмотрел в сторону.
– Я с вами говорю, вы подошли позже меня, почему вы пытаетесь пройти вперед людей, которые здесь стоят?
– Он со мной, – пояснил полицейский.
– С вами должен быть свисток и табельное оружие, если вы на дежурстве, – антрополог всегда был вежлив с представителями власти, но неукоснительно и педантично требовал соблюдения законности.
– Свисток у тебя есть? – поинтересовался Абдулла и улыбнулся.
– Встаньте в очередь, – сказал антрополог.
– Я в очередях не стою, – угрюмо процедил господин.
– Я тебя научу, у тебя обязательно получится, ты же только с виду идиот, – доброжелательно пообещал Абдулла.
– Служебное удостоверение посмотреть можно? – обратился антрополог к полицейскому.
Стоящие в очереди люди начали прислушиваться к беседе, и это очень не понравилось полицейскому. Он злобно зыркнул на антрополога и библиотекаря и поставил чемодан на асфальт. Абдулла приблизился вплотную к незнакомому господину и доходчиво указал ему глазами в хвост очереди. Господин на секунду задумался, а потом, не теряя чувства собственного достоинства, подхватил чемодан и отправился по указанному направлению. Недаром карьеру сделал, моментально сумел оценить ситуацию и сделать правильный вывод. Полицейский тоже решил не спорить, служебное удостоверение показывать не стал, а, избегая публичности, пошёл по своим неотложным делам. Забавный инцидент был исчерпан. Друзья прошли в здание аэропорта и направились к зоне таможни, где и попрощались.

Позднее антрополог анализировал произошедшее и в своих раздумьях не мог решить для себя твёрдо: представился ли полицейскому шанс нагадить антропологу случайно, в силу удачно сложившихся для полицейского обстоятельств, или его повторная встреча с полицейским не была случайностью, а злопамятный страж закона следил за антропологом в аэропорту и потому с умыслом возник на таможенном досмотре. Об этом с досадой размышлял антрополог, лёжа со скованными наручниками руками на грязном полу служебного помещения аэропорта.
– Пожалуйста, откройте чемодан, – попросил таможенник.
Антрополог послушно поднял крышку и сделал приглашающий жест. Таможенник, славный малый в новой, с иголочки, форме приступил к осмотру. Он бегло осмотрел содержание чемодана и рюкзака и прочёл поданную антропологом бумагу на вывоз сувениров. Вопросов к содержимому багажа у служащего не возникло.
– Наверно, вы много путешествуете, – улыбнулся таможенник.
– Приходится, – признался антрополог.
– С копьем в самолёт не пустят, сдайте в багаж.
– Разумеется, я последую вашему совету.
– Хорошего полёта, – сказал таможенник.
– Хорошего дня, – сказал антрополог.
Он уже собирался закрыть крышку чемодана, когда за его спиной возник знакомый полицейский. Полицейского заинтересовало копьё. Он взял в руки лезвие и внимательно осмотрел предмет. Полицейский полюбопытствовал, имеется ли у пассажира разрешение на вывоз оружия? Антрополог пожал плечами и указал на таможенника, у которого осталась бумага. Таможенник протянул полицейскому документ и заверил того, что всё оформлено надлежащим образом. Но полицейский не согласился с компетентным мнением таможенника. В бумаге сказано, что копьё декоративное, а это, судя по лезвию, далеко не так. Эта бумага касается сувениров, пояснил полицейский, а документы на холодное оружие оформляются иначе. Независимо от того, сдается оружие в багаж или нет. Тут требовалось разрешение другого ведомства, составленное по другой форме. Полицейский ухмыльнулся. Он нащупал ту зацепку, которая позволила бы ему расквитаться с антропологом. Повод был найден. Бдительный полицейский пресекал незаконный провоз оружия.
– Будем составлять протокол. Пройдёмте, – сказал полицейский и отдал честь, подлец.

В небольшом помещении участка, куда попал антрополог, находилось еще два сослуживца полицейского, сержант и рядовой. Копьё полицейский положил на стол и с торжествующим видом посмотрел на антрополога. Попался, говорил этот взгляд. Он-то не мог не понимать, что антрополог торопится на рейс, регистрация на который близилась к концу. Знал, что он имеет право по надуманному предлогу держать его здесь часа три. Возможно, задерживать антрополога и не входило в планы полицейского, вероятно, он хотел, чтобы человек попросил его о любезности, миром решил бы вопрос с беспрепятственным продолжением своего путешествия. Но задержанный молчал и только изучающе смотрел на полицейского, рассматривал стервеца.
Так в молчании они провели некоторое время.
Антрополог знавал многих полицейских, как в родном городе, так и на чужбине. Большинство из них были людьми приличными, но попадались и неприятные персонажи, которых антропологу всегда удавалось поставить на место.
Полицейский в задумчивости закурил, антрополог тоже вытащил сигарету из своей пачки.
– Здесь не курят, – сказал полицейский.
– Тогда и вам не следует курить, – сказал антрополог.
– Мне можно, – сказал полицейский и выпустил дым в лицо антропологу. – В следующий раз подумаешь, когда тявкать будешь.
Может, антрополог и поступил бы иначе, более дипломатично, но обида оттого, что очередной идиот испортил ему прощание с родиной, пересилила резоны разума и благоразумия. Он снял очки и беззащитно прищурился.
– Простите, – вежливо переспросил антрополог и со всего размаха влепил головой по наглой морде.
Его скрутили, но не сразу, какое-то время ему удавалось отбиваться древком копья, потом антрополога повалили и принялись бить.

"Гражданин Фуадбейли прибыл в аэропорт, где при попытке незаконного провоза оружия у него завязался конфликт с представителями службы безопасности, вышеупомянутый гражданин оказал сопротивление при задержании, – как-то так они напишут в протоколе. Вот непруха, теперь я точно опоздаю на рейс", – с грустью подумал антрополог.
Наручники были защёлкнули очень туго, и руки ныли. Он лежал на полу.
– Я тебе сопротивление оформлю, и за мой зуб ты заплатишь, – в подтверждение своих невесёлых размышлений услышал антрополог. Потом он услышал, что в комнату кто-то зашёл, с полу происходящее видно не было.
– Смирно, – команда была подана тихим голосом.
Над антропологом склонился человек, снял наручники и помог ему подняться.
– Как вы себя чувствуете, – участливо спросил человек. – Садитесь, пожалуйста, – он подвинул антропологу стул.
Антрополог сел и осмотрелся. Костюм был испачкан, рукав пиджака был оторван напрочь. Антрополог неспеша снял пиджак и повесил его на спинку стула. Трое полицейских стояли по стойке смирно.
Вошедшего он узнал не сразу. Человек был одет в гражданский костюм, но судя по тому, как он на нём сидел – это был не костюм, а форма. Антрополог подобрал с пола очки, протёр стёкла, водрузил их на переносицу и пригляделся к незнакомцу.
Его мучители продолжали стоять навытяжку.
Незнакомец взял полицейского за медную пуговицу на кителе и вдавил её в тело недобросовестного служителя закона. Было тихо. Незнакомец, думая о своём, продолжал вдавливать пуговицу. Лицо стража порядка сделалось красным, и он стал потеть.
– Я тебе говорил, чтобы ты не смел проводить людей без очереди? – поинтересовался вновь прибывший.
– Говорили, – не стал спорить полицейский.
– Я тебе говорил, что полицейские чаевые не берут?
– Так точно.
– Так точно что?
– Говорили, – обречённо признался полицейский.
– Что я ещё говорил?
– Он меня первый ударил, – наябедничал полицейский и замолчал.
– Есть претензии к задержанному? – мягко поинтересовался незнакомец.
– Никак нет!
– Тогда вон отсюда, – сказал человек и отпустил пуговицу.
Полицейские стремительно покинули помещение, и они остались вдвоём.
"Жених! – вспомнил антрополог. – Ну конечно же, это он!"
Сын Заура Велиева, на свадьбе которого антрополог побывал три дня назад.
"Как же его зовут?" – подумал антрополог, но спрашивать не стал.
– Это я дядя Мамедибрагим, Назим, ваш племянник, – как будто угадав его мысли, представился родственник.
– Я тебя сразу узнал, – ответил антрополог. – Не думал, что ты работаешь в аэропорту.
– Контролируем работу органов обеспечения правопорядка, – скромно объяснил своё присутствие Назим Велиев.
– Успешно?
– Нелегко. Большинство из полицейских приличные ребята, но иногда попадаются и неадекватные. Наследие советского прошлого. Таких выявляем и выгоняем.
– Так ты чекист? – спросил антрополог, которому сделалось понятным происходящее.
– Так нас русские называют, дядя, – потупился племянник.

Они стояли на жарком поле аэродрома возле готового ко взлёту лайнера. Взамен порванного антрополог надел свой экспедиционный костюм, он пришёлся весьма кстати. Антрополог вынул копьё и протянул его родственнику.
– Я так и не сделал тебе настоящего подарка на свадьбу. Оставь себе на память.
– Асегай, – констатировал родственник, внимательно осмотрев лезвие. – Это то самое копьё, которым вы убили льва?
– Откуда ты-то знаешь? – удивился антрополог.
– Вся семья знает, мне об этом с детства папа рассказывал, – с лёгкой обидой ответил молодой человек.
– Отцу привет, – сердечно сказал антрополог.
– Ещё раз простите за досадный инцидент.
– Не ешь их, – великодушно попросил антрополог.
Он направился к самолёту. У трапа антрополог обернулся и помахал племяннику, а тот в ответ поднял в небо копьё.
– Счастливо оставаться, – пожелал он напоследок.

...Айсберг неподалёку от лодки нельзя было назвать большим, в это время года у побережья редко можно было встретить айсберги по-настоящему крупных размеров. Глыба льда была не больше трёхэтажного панельного дома.
Утренний воздух Гренландии был свеж и приятен для антрополога. Он сидел на корме, курил и смотрел на океан. Вдалеке, на берегу были видны одноэтажные домики, построенные на окраине Нуука. Когда-то этот городок назывался Готхоб, вспомнилось антропологу.
Он отвлёкся от своих мыслей, когда моторист, он же капитан катера, тронул его за плечо и указал рукой в противоположную от береговой линии сторону. Там, метров за пятьдесят от борта, вода вспенилась, и антрополог увидел громадное тело кита. Животное выпрыгнуло из воды и, пробыв несколько мгновений в вертикальном положении, скрылось в океане. Видимо, ничего примечательного для себя кит не обнаружил, потому решил не задерживаться на воздухе и больше на поверхности океана не появлялся.
Антрополог посмотрел на часы, воздуха в баллонах должно было хватить еще на минут двадцать.
Через пятнадцать минут она вынырнула на поверхность и подплыла к лодке. С мотористом они помогли ныряльщице забраться на борт и снять с себя баллоны акваланга.
– Привет, папа, – сказала дочка.
– Привет, дочка, – поздоровался антрополог. – Всё прошло удачно?
– Более чем, – ответила она, – все датчики контроля в полном порядке.
– Я видел кита, – сообщил антрополог.
– Не обратил внимания, нос был тупой или заострённый? – поинтересовалась дочка.
– Скорее, тупой, – антрополог был наблюдателен.
– Это, наверно, Магда, – сказала дочь, – скоро должна родить.
– Ты что, знаешь всех китов по именам? – удивился антрополог.
– На своём участке всех, ведь это моя работа, – с гордостью сказала она.
Много лет назад он устраивал маленькую девочку у себя на груди и плыл на
спине в море, вдаль от пляжа. Видимо, отцовские уроки плаванья не прошли зря,
если дочь водила знакомство с китами Девисова пролива.
Мотор взревел, и катер двинулся к берегу.

– Ты же не выспался после перелёта, – сказала дочь.
– Я в полном порядке, – искренне ответил антрополог, – перелёты для того и существуют, чтобы хорошенько высыпаться.
Они шли по улице Нуука, ведущей от пристани в центр города.
– Я представлял себе всё иначе, – сказал антрополог.
– Иначе – это как?
– Скорее, как на полотнах Арона из Кангетека.
Дочь заразительно рассмеялась.
– Ты разочарован, папа?
– С точки зрения своей профессии – без сомнения, – признался антрополог, – однако, если принять во внимания комфорт и удобства своего ребёнка, то мне здесь нравится.
– Здесь у нас всё очень близко, вот то здание – это концертный зал, в нём же находиться телестанция. Чуть подальше, там, на холме, – это университет, рядом школа. Там, вдалеке, где виден флаг, – здание правительства.
– Ты хотела сказать, местной администрации?
– Формально да. Но мой Унгорк называет его правительством. Он мечтает о полной независимости от Дании.
Антрополог посмотрел на развевающееся полотнище. Флаг был двухцветным. Две полосы – сверху белая, снизу красная, поверх располагался круг, верхняя часть круга была красная, нижняя белая. Флаг повторял цвета датского флага, смотрелось красиво.
– Вот как, значит мой зять – местный островной сепаратист?
– Но не радикальный, – успокоила его дочь.
– Первое в мире эскимосское государство, – улыбнулся антрополог.
– Вообще-то правильнее говорить "государство калаалитов", – напомнила ему дочка.
– Ты права, я забыл, один из субэтносов инуитов, – сказал антрополог. – Хотя у меня полное ощущение, что я в Дании, – признался он.
Дома и улицы столицы были тщательно ухожены. Автомобили последних марок, в большинстве внедорожники, блестели чистотой, люди были хорошо одеты, витрины магазинов и ресторанов радовали своей изысканностью.
"Еще сто лет назад, в этой бухте было поселение китобоев и контрабандистов, мир неумолимо меняется", – подумал антрополог.
– Если ты не устал, мы на минутку зайдем в супермаркет, – сказала дочь.
– С удовольствием, – ответил антрополог.
Символ глобализации – супермаркет известной во всём мире турецкой торговой сети – встречал покупателей светящимися неоновыми буквами рекламы и многообещающими объявлениями о снижении цен на клубнику и бананы.
Людей в магазине в это время дня было немного. Немногочисленные покупатели наполняли свои тележки знакомыми продуктами – молоком, овсяными хлопьями и морожеными курицами.
Тюленьи туши висели на крюках в рыбном ряду и пахли весьма неаппетитно. В этом средоточии привычных продуктов и снеди они смотрелись несколько непривычно. Дань местной кулинарной специфике, которую предусмотрительно учитывают глобальные торговые сети.
Антропологу вспомнился один из его любимых холстов гренландского художника "Разделывание тюленя". Мать разделывает тушу морского млекопитающего, а рядом стоят в ожидании насколько детишек, одетых в меховые "колоколы".
Теперь всё стало проще, тюленятину можно приобрести в обычном супермаркете. У прилавка стояло несколько гренландок, со вкусом одетых в пуховики от Гуччи и Тимберленда.
– Я не люблю тюленей, – предупредил антрополог.
– А ты пробовал?
– Нет, – признался антрополог, – но если ты настаиваешь, отведаю.
– Мы тоже их не едим, – успокоила его дочь, – на ужин будет всё, что ты любишь. Это для обряда, – пояснила она.
Продавец отрезал, взвесил и аккуратно завернул в бумагу кусок тюленьей печени.
– Я рассказывал тебе, что тюлени на Каспии сходят с ума и нападают на людей? А как обстоят дела здесь, часты ли случаи безумия? – поинтересовался антрополог.
– Папа, на Каспии никогда не было сумасшедших тюленей, – улыбнулась дочь.
– Ты это специально придумал, чтобы я далеко не заплывала, здесь их тоже не бывает.
– Всё равно следует быть осторожней. Наверно, в здешних местах должна быть хорошая строганина, – со знанием дела сказал антрополог.
– Мы всё закупили к твоему приезду, строганину в том числе. Унгорток попросил купить только тюленью печень, – сказала дочь.
Несколько лет назад аспирант копенгагенского университета приехал в родной город антрополога по межуниверситетскому обмену. Внешне этот раскосый смуглый брюнет вовсе не походил на скандинава, из расовых признаков датского этноса у него был только цвет глаз, они были голубыми.
Молодой датчанин был всецело поглощён своей, надо заметить, спорной теорией о морской миграции полинезийских племен через американский континент на запад европейского материка. Антрополог симпатизировал этому любознательному пареньку, которого взял в организованную им студенческую экспедицию.
Сейчас это был взрослый мужчина, старше его дочери лет на десять, профессор, один из основных специалистов по культуре эскимосов и инуитов, автор реформы правописания на гренландской латинице, позволившей лучше отразить фонетический инвентарь местного языка.

Антрополог и его зять Унгорток стояли возле костра, разведённого на каменистом пляже, и смотрели на залив. Море местами было покрыто тонким слоем льда. Неподалёку, на возвышенности, виднелся большой дом, к которому вела узкая тропинка в скалах. В этом пустынном пейзаже было малознакомое, но приятное антропологу очарование, свойственное северным широтам.
– Купаться-то тут можно? – поинтересовался антрополог.
– Почему нет? – гордо сказал Унгорток. – Конечно, не как у вас на Каспии, но в конце июля вода вполне приемлема, минуты три можно выдержать. Я иногда плаваю, бодрит.

Много лет назад отец устроил для маленького антрополога пикник на берегу моря.
Отец и сын добрались до места назначения на электричке минут за сорок. Они вышли на полустанке под названием Бильгя и через железнодорожные пути направились к морскому берегу. Был замечательный теплый осенний день, на пляже никого не было. Отец и сын развели небольшой костер и на импровизированном, сложенном из камней мангале, жарили привезённые из дома кусочки мяса и помидоры. Антрополог не помнил, почему он задал своему отцу этот вопрос, не помнил точно и того, как вопрос был сформулирован, но ответ мальчику запомнился. Ребенок поинтересовался, как папа хотел бы жить, если бы исполнились все его самые смелые желания.
– Я хотел бы быть свободным и не иметь недостатка в деньгах, – ответил отец.
Насчёт свободы мальчик тогда ещё не понимал, а о том, что они стеснены в средствах, уже догадывался.
– И что бы ты тогда предпринял? – живо поинтересовался маленький антрополог.
– Ездил бы по свету и делал детей, – улыбнулся отец.
Для поражённого в правах гражданина тоталитарного государства сокровенное желание было несколько экстравагантно и абсолютно несбыточно.

– Следуя древнему обычаю своего народа, я должен сделать подарок отцу матери моего сына, – отвлёк его от воспоминаний Унгорток. – Примите это в память о сегодняшнем дне, учитель.
Он вытащил из стоящей на земле сумки завёрнутый в кусок парусины предмет и протянул антропологу.
– Благодарю тебя, дорогой Унгорток, – церемонно ответил антрополог, он двумя руками принял свёрток и развернул ткань.
Обух топора был раза в два меньше лезвия, сам топор был лёгок и его удобно было держать в руке, деревянная рукоять плотно поместилась в ладони.
– Ты даришь мне бродекс, топор викинга? – удивился антрополог.
– Да, это семейная реликвия, я хочу, что бы она была у вас.
– Ты же утверждал, что викинги это – не ваша история.
– Не совсем наша, – согласился зять. – Мой отец датчанин, а по маме я коренной гренландец. Если бы викинги больше женились на местных женщинах, нам бы не пришлось оставить этот благословенный остров.
"Так нам или им? Бывает, что исследователь излишне глубоко срастается с изучаемым этносом", – подумал антрополог, но уточнять не стал.
– Не лучше ли будет оставить эту вещь мальчику?
– Сами и отдадите, когда он подрастёт, – ответил Унгерток.
– Замётано, – кивнул антрополог.
Дар был вручён, и дар был принят. Мужчины неторопливо приступили ко второй части обряда.
– Да будет счастлив Эльгиз, сын Унгорта. Сегодня, когда тебе год, мы просим богов быть благосклонными к тебе Эльгиз, сын Унгорта.
Он протянул антропологу бутылку виски.
Они сделали по глотку.
Унгорток вынул кусок тюленей печени и разрезал его на несколько кусков.
"Вполне приемлемо", – подумал антрополог, разжевав и проглотив закуску.
– Я сам терпеть не могу есть это сырым, но таков обычай, – виновато сказал Унгарт.
– Мне очень лестно, что вы назвали своего первенца в честь моего отца, хотя мне представляется, что это имя необычно для здешних мест, – сказал антрополог.
– Пускай привыкают, – высокомерно пожал плечами Унгарт и вновь протянул антропологу бутылку.
– Будь счастлив, новый человек, – сказал антрополог и сделал глоток.
– Мойте руки и садитесь за стол, – крикнула из кухни Гюля, когда они вернулись в дом.
– Мы просили благосклонности богов для маленького Эльгиза, – пояснил антрополог.
– Что ответили боги? – поинтересовалась дочь.
– Обещали благоволить, – уверенно сказал антрополог и сел за праздничный стол.
Женщину нельзя научить вкусно готовить и правильно накрывать на стол, если этого умения нет у неё в генах. Гюля унаследовала свой талант хозяйки от матери.
"Как было уютно в нашей бакинской квартире, – подумал антрополог, – жаль, наверно, что бывал я там нечасто".
В соседней комнате проснулся и заплакал ребёнок.
– Я уложу, – как подобает заботливому дедушке, сказал антрополог и пошёл к внуку.
Он зашёл в детскую и прикрыл дверь. Дед взял на руки из кроватки плачущего годовалого человека и прижал к себе. Он покачал паренька, который доверчиво затих и улыбнулся антропологу.

Утро выдалось солнечным.
Семья в полном составе приехала провожать антрополога в аэропорт.
– Жаль, что вы не побыли у нас подольше, – сказал Унгорток.
– Мне тоже жаль, но я надеюсь, мы еще пообщаемся, твоя работа, о которой ты мне вчера рассказал, обещает быть очень интересной.
– Я вышлю вам первый вариант месяца через три, найдите время прочесть.
– Непременно. Если всё же решите перебраться поближе ко мне, дайте знать.
Может, вам всё же перевестись в Берлин, я похлопочу.
– Здесь невероятные возможности для моих исследований, а уж о Гюле я и не говорю, – сказал Унгерток и с любовью посмотрел на жену.
– А потом, здесь как-то свободней, папа, – сказала дочка.
– Решайте сами, – не стал спорить антрополог.
Объявили посадку, и они стали прощаться. Антрополог обнял дочь, пожал руку зятю, сделал козу и подмигнул внуку, а малыш подмигнул антропологу, хотя, может, антропологу это просто показалось.
Он вышел на взлётное поле и с группой из десяти пассажиров направился к готовому к вылету двухмоторному самолёту. Антропологу предстояло перелететь на противоположную, восточную оконечность острова, в город Ангмагссалик, а уже оттуда прямым рейсом лететь в Копенгаген. Аэропорт Нуука непригоден для приёма больших авиалайнеров. Здесь могут садиться самолёты, предназначенные для короткой взлётно-посадочной полосы. Л-410 вмещает 19 пассажиров и двух пилотов. Антропологу уже приходилось пользоваться этими, произведёнными в Чехии самолётами в своих экспедициях. Эти машины по праву считаются одними из самых надёжных в мире. В Африке эти самолёты встречаются часто, но там они привычного серого цвета. Здесь же, на Севере, используются самолёты исключительно яркокрасной окраски. Самолёт вырулил на взлётное поле, взял разбег, легко оторвался от земли и скрылся в облаках.
Антрополог откинулся в своём кресле и умиротворённо задремал.
Это был сон самодостаточного человека, вполне спокойного за благополучие своего единственного ребёнка и внука, интеллектуальный труд которого продолжает быть востребован, несмотря на преклонный возраст.
Антропологу снились сны, из которых он и не собирался выходить до посадки.
К реальности он возвратился только когда самолёт врезался в покрытый льдом берег короля Фредерика. Так называлась эта местность. Когда-то, очень давно, викинги возвели на этих землях монастырь, они даже привезли с материка епископа, который по расписанию служил молебны. Но потом климат изменился. За сто лет средняя температура значительно уменьшилась, стало невозможно выращивать рожь, и исчез ягель, которым питались олени. Викингам пришлось покинуть остров. С веками брошенный монастырь разрушался и от него не осталось ничего, кроме фундамента, скрытого под толщей льда.
Но всего этого антрополог не знал, когда он очнулся от своих сладких снов. За час до прибытия в аэропорт назначения города Антиссарик самолёт пропал с экранов радаров. Обломки судна удалось обнаружить через пять часов...

"Отважному первопроходцу от верных последователей", – золотыми буквами было выведено на чёрной ленте сплетённого из красных гвоздик венка. У могилы антрополога стоял Абдулла Гасанлы и пятеро детей двенадцати и четырнадцати лет, четверо мальчиков и одна девочка. Сегодня, в годовщину гибели антрополога, Абдулла Гасанлы привел членов географического кружка к месту упокоения своего старого друга. Члены географического кружка собрались в полном составе на могиле антрополога. Двое ребят установили на могиле венок, а девочка аккуратно уложила ленту с надписью.
Абдулла Гасанлы произнёс речь, он рассказал своим юным питомцам о замечательном человеке, о его долгой жизни, о его путешествиях, о героической, без преувеличения, смерти своего друга. Он сказал, что именно так и никак иначе и должны погибать настоящие путешественники и исследователи. Он не преминул добавить, что, по его мнению, именно такую смерть избрал бы для себя антрополог, если предположить, что у него могла быть свобода выбора. Ну, или почти такую.
Дети слушали своего учителя с неослабевающим вниманием и интересом, в конце девочка заплакала, а мальчики нет, они изо всех сил сдерживали слёзы, как и подобает будущим географам-первопроходцам.
Группа постояла у могилы еще какое-то время, а потом направилась к находящейся неподалёку от кладбища автобусной остановке.
Один из мальчиков отделился от группы и вернулся к могиле. Он наклонился к могиле, положил на неё какой-то предмет и бегом вернулся к своим друзьям. На могиле остался лежать компас.

Экспертам так и не удалось установить причину, приведшую к авиакатастрофе. Экипаж судна, два пилота, погибли на месте.
Пассажиры выжили, но четверо из них, трое мужчин и одна женщина получили серьёзные травмы при крушении. Самолёт рухнул в пустынной местности, что затруднило поиски выживших.
В экстремальных ситуациях людям всегда нужен лидер, он нужен им и в обычной жизни, но в критических моментах он особенно необходим. Кто, кроме антрополога, мог не потерять присутствия духа в сложившейся ситуации? Лидером группы испуганных мужчин и женщин стал пожилой иностранный учёный. С его богатым опытом он, как никто другой, понимал, что следует предпринять в сложившихся обстоятельствах. Он без промедления принялся за дело. Именно антрополог помог людям выбраться из покорёженного самолёта, именно антрополог оказал посильную помощь раненым, именно он организовал временный лагерь недалеко от места крушения. Но, как часто случается, беда не приходит одна. Выживших в авиакатастрофе людей, с надеждой молящих небеса о скором прибытии спасателей, подстерегала грозная опасность.
Белый медведь болел, в этом не было сомнений, морда у зверя была вся в болячках. Вовсе не такая, какие бывают морды у белых медведей на фотографиях и в зоопарках. Там у белых медведей морды белые, гладкие, с чёрной точкой носа и аккуратной розовой пастью. А появившийся несимпатичный субъект был весь в пятнах и лишаях, вероятно, подхватил где-то кожное инфекционное заболевание. Может, не только кожное, возможно, зверь и психически был не совсем здоров. Потому как белого медведя со здоровой психикой непременно отпугнул бы дым и пламя разведённого костра. А этот даже не почесался, а побрёл, не выказав ни малейших сомнений, к группе еще не оправившихся после пережитого людей. Попёр на них с очевидным намерением кого-нибудь сожрать, в этом сомнений не было. А для чего еще могут понадобиться спасшиеся пассажиры белому медведю на гренландском берегу, как не в качестве питательного корма?
Шансов на спасение не было. Куда бежать, где укрыться от зверя на ровной, покрытой льдом местности?
Оружия в самолёте не было, была ракетница, но она находилась в искорёженной кабине пилотов и достать её не было никакой возможности. Копье-ассегай было бы кстати, но и этого привычного оружия у антрополога с собой не было.
Медведь подходил всё ближе и ближе, плотоядно предвкушая трапезу, отличающуюся от надоевшей ему морской пищи.
И тогда от группы сбившихся у костра, обречённых на съедение людей отделилась фигурка человека и двинулась по белой поверхности земли в сторону, отвлекая внимание зверя от своих товарищей по несчастью. Медведь замешкался, остановился в раздумье, а потом двинулся в сторону беззащитного антрополога. Но беззащитность эта была обманчива. Белый медведь и предположить не мог, что было припасено в багаже антрополога. Там был топор викинга, который и извлёк учёный. С топором-бродекс на медведя еще никто не нападал, да и кто мог на него напасть, перевелись викинги на этих территориях.
– Только бы не повторилась история со львом, – подумал антрополог.
Он поднял топор и двинулся навстречу исполинскому хищнику.
Здесь, возле обломков разбившегося самолёта, неподалёку от скрытого льдом
фундамента древнего монастыря, на руинах цивилизации принял свой последний бой антрополог.
Схватка их была недолгой, но этого короткого времени хватило на то, чтобы с неба пришла желанная помощь. Стал слышен гул винтокрылых машин, и в облаках появились вертолёты.
Так и не отведав человечины, травмированный медведь бежал зализывать раны, а антрополог остался лежать на поле боя, которое осталось за ним.
Он был еще жив, когда его грузили в вертолёт. Перед тем, как покинуть этот мир, в памяти антрополога очень зримо и явственно возник его прошлый вечер.

Антрополог зашёл в детскую и прикрыл дверь. Дед взял на руки из кроватки плачущего годовалого человека и прижал к себе. Он покачал паренька, который доверчиво затих и улыбнулся антропологу.
За окном построенного из кедрового бруса просторного, тёплого дома стояла холодная гренландская ночь, неподалёку в океане плескались киты и тюлени. Тюлени, все, как один, были в твёрдой памяти и не страдали никакими душевными заболеваниями, за это антрополог был спокоен. В соседней комнате красивая женщина со своим мужем лакомились вкусной долмой и нежной оленьей строганиной. На женщине были бусы из ракушек, которые ей очень шли. Над домом пролетел самолёт, рядом был аэропорт, завтра утром ему предстояло улетать.
Ребенок на руках дедушки заснул, и он уложил малыша в кроватку. Потом дедушка вытащил из чемодана свой экспедиционный костюм, шлем и стек и аккуратно сложил всё это на стоящей возле детской кроватки табуретке.
– Это тебе, – сказал антрополог. – Подрастёшь, пригодится.